1855 г. Мая 13. Арчино.
Chere maman! Я пишу вам только записку, чтобы Вы были спокойны на мой счет. Я совершенно цел и невредим. Нахожусь на бивуаках в Арчине – с казаками, к которым я прикомандирован; здесь собран весь керченский отряд. Не пишите мне, потому что мы долго стоять не будем; я же буду по-прежнему по возможности аккуратно вас извещать. Что бы вы ни услыхали про Керчь или Еникале, будьте спокойны. Adieu. Saluez tout le monde[11].
18 мая 1855 г. Где? – caм не знаю.
Пока все благополучно, милый друг мой. Керчь сдана неприятелю – это правда; Еникале взят; но войска отступили внутрь полуострова, и я с своими донцами живу на бивуаках. Не беспокойтесь за мое здоровье; от простуды я предохранил себя, за седлом у меня ездит теплая шинель и большие сапоги на гуттаперче. А усталости я не чувствую никакой; скорее даже отдыхаю в этой свободе на чистом воздухе после гошпитальной жизни. В деньгах не нуждаюсь. Один артиллерийский майор, который хочет перевести меня в свою батарею (на том основании, что батарея тоже донская, но не разбивается на части, как полк, и медику удобнее состоять при ней и при полковом штабе); так этот майор, человек весьма любезный, услыхав от меня, что я намереваюсь просить Врангеля выдать мне рационные деньги вперед за месяц, так как я выехал из Керчи уже при вступлении неприятеля и не успел ничем запастись, предложил мне своих денег с тем, чтобы получить мои рационные по окончании месяца.
Действительно, я случайно встретил казака, который только что отвез товарища в еникальский гошпиталь уже тогда, когда первый неприятельский пароход вышел из-за мыса в Керченскую бухту; у казака была лишняя лошадь, и мы вместе присоединились кой-как к полку. Денщик мой с вещами тоже благополучно спасся. Мы каждый день встречаем керченских жителей, которых союзники выпускают свободно, и они рассказывают довольно согласно друг с другом про тамошние приключения. Говорят, турки и татары начали было кутить, но французский адмирал, не стесняясь, расстреливает и вешает их за всякие притеснения жителям. Англичане и французы вообще держат себя хорошо, входят даже в церковь, крестясь; только бы винный погреб им открывали. Прощайте, милый друг мой. Вот видите, что я хорошо сделал, позаботившись перейти в полк. Целую Вас нежно и прошу вашего благословения. Образок ваш с мощами и молитва, которую Вы велели мне носить, у меня на груди.
<без числа>
…О настоящем почти нечего больше сказать; жизнь однообразна довольно; проснулся в 5, в 6 часов утра напился чаю; до полудня пролежал в палатке, покурил, в полдень пообедал большею частью у полковника; а там опять то же до ужина. Поговорим лучше о будущем или о тех предприятиях, которые могут иметь на него влияние. Если не случится похода за границу или чего-нибудь подобного, могущего соблазнить, я полагаю осенью переправиться в московский военный гошпиталь с тем, чтобы попробовать поготовиться на доктора. Знаете, как вспомнишь, что уж скоро 25 лет, а все живешь в нужде и не можешь даже достичь до того, чтобы быть хоть одетым порядочно, так и станет немного досадно, вспомнишь, сколько неудач на литературном поприще пришлось перенести с видимым хладнокровием, сколько всяких дрязг и гадостей в прошедшем, так и захочется работать, чтобы поскорее достичь хоть до 1000 р.с. в год. В крымской моей жизни было много трудностей, много того, что зовут борьбой с обстоятельствами, но я не ошибся, предсказавши сам себе, что такая жизнь в глуши и посреди новой обстановки должна исцелить мою душу от прежней болезненности, от этого глубокого равнодушия ко всему, которое препятствовало мне жить в Москве, я благодарен Крыму до сих пор, хотя никогда в жизни я не был принужден отказывать себе во стольком, как в настоящую пору; оно и выходит на поверку, что человек, не лишенный ума и души, может переносить все, если только самолюбие его не оскорблено, уважение к себе не унижено зависимостью от пустых людей, и особенно если не видит около себя тех людей, которые слишком живо напоминают ему его недавние страдания.
7 октября. Келеш-Мечети.
Сейчас только устроился на новом месте, chere Theodosie! Келеш-Мечети есть центральный пункт нашего отряда, и, к большому материнскому торжеству вашему, самый безопасный; чему доказательством служит и присутствие маленького лазарета, над которым я со вчерашнего дня главою, и артиллерийские тяжести и т. п. принадлежности арьергарда. Et Vous avez le front d'assurer que vos prieres sont-celles d'une pecheresse!.. (А вы дерзки считая, что ваши молитвы есть молитвы грешника!..) Насилу, насилу я нашел чистенькую татарскую хату; все занято офицерами, и, зная, что здесь придется, может быть, долго сидеть (пока генерал штаб-доктор не решит вызвать меня в Симферополь), убрал свою комнату так, что в ней не скучно и не гадко. Настлал на глиняный пол войлок и ковер поверх рогожек; постель устроил из татарских тюфячков (они особого рода) в довольно уютном углу, а для занятий здешний командир, артиллерийский полковник Шестаков, предложил мне складные табурет и столик. Признаюсь, будь у нас малейшая возможность выиграть скоро что-нибудь на аванпостах, я бы пожалел об них; но, разочаровавшись в этом, я не прочь заняться 2–3 недели и насладиться чем-нибудь вроде комфорта; тем более, что я не отпрашивался, а сам начальник штаба перевел меня сюда; по старому знакомству с прежним здешним медиком (тем самым юношей, которого a mon rire homerique[12] Вы как-то напугались в Еникале) он захотел иметь его около себя.