VI.
Консулы не подчиняются у нас в Янине старому восточному обычаю, по которому живущий в городе делает первый визит новоприезжему.
Они и тогда, когда сами вновь приезжают, и тогда, когда наши местные люди после них прибывают в город, ждут первых посещений от нас. Между собой, как равные с равными, они следуют нашему примеру; новый консул ждет дома посещений от консулов, прежде его прибывших в Эпир. Исключение одно – паша. К нему как к сановнику, гораздо их высшему по чину, консулы едут первые. У эллинского консула отец мой был вскоре после приезда своего, но не застал его дома. Не застал он дома и г. Бакеева, который в отсутствие г. Благова управлял русским консульством. Я очень желал видеть г. Бакеева и посмотреть, какой он. На мое несчастье, он даже сам два раза заходил к доктору, на первой же неделе после нашего приезда, но оба раза меня не было дома. Один раз меня увел к себе на дом старик, ходжа Сефер-эффенди, чтобы познакомить меня с сынком своим, Джемилем, очень милым юношей, моих лет; а другой раз я, по приказанию отца, ходил кое-какие вещи покупать на базар.
Так я дней около десяти, думаю, прожил в городе и не видал еще ни одного иностранного агента. На второе воскресенье отец сказал мне: «Оденься и причешись почище: мы пойдем сегодня ко всем консулам». Он сказал мне при этом еще, что г. Бакеев много разговаривал с ним, когда в последний раз сидел у доктора, и приглашал его заходить почаще в консульство; принял из рук его те статистические тетради, которые мы заготовляли в Загорах по просьбе г. Благова, и даже просил его совета по тяжбному делу между одним турецким беем и бедными христианами.
– Я знаю коротко это дело; оно старое, оно возобновлялось при двух пашах, – сказал отец. – И Коэвино крепко просил меня объяснить г. Бакееву всю правду. Г. Бакеев сказал мне: «Я вам верю. Я даже согласен показать вам ту записку, которую я составил об этом деле». Посмотрим.
– Кто же этот бей? – спросил я у отца.
– Этот самый Абурраим-эффенди, которого ты здесь видел, – отвечал отец.
– А как вам показался г. Бакеев? – поспешил спросить я с любопытством.
Отец улыбнулся и подумал; потом сказал:
– Ни первого нумера, ни самого последнего, а среднего. Не той выделки, к которой относится наш Благов, а подешевле. Вот сам увидишь.
Я оделся и причесался не без волнения внутреннего; мне было и приятно и очень страшно, что я пойду теперь ко всем представителям европейских держав. Феска у меня была новая, но полосатый халатик мой (хотя тоже свежий и из хорошей материи) и верхняя широкая одежда моя из тонкого серого сукна меня очень тревожили и смущали. Ах, как я бы рад был в эту минуту самой дешевой европейской жакетке. Бьп может и консулы подумают про себя то же самое, что Коэвино громко сказал: «Этот молодой мальчик носит «турецкий саван». Но, что́ делать? Терпение! Имя эллинского консула было г. Киркориди; многие полагают, что родной отец его был из армян. Он давно состоял на службе по разным городам Турции. Все в городе про него говорили, что он человек опытный, но слишком осторожный, смирный и тяжелый и потому ни вреда, ни пользы большой никому не делал. Он был вдов и жил скромно и уединенно, с незамужнею дочерью, уже не слишком молодою.
Жилище его было бедно и довольно пусто.
Мы увидали здорового, свежого, очень толстого старика, степенного, солидного, действительно очень осторожного.
Принял он отца – не мог я и понять – хорошо ли, худо ли. Как будто внимательно, а вместе с тем как будто и холодно. Отец тоже хитрый; начал его испытывать понемногу. Это я сейчас же понял. Сперва он рассказал ему о своем затруднительном положении в Тульче и о том, что от английского вице-консула Вальтер Гея видел больше защиты, чем от своих греческих консулов, и прибавил, что он и теперь очень боится бьть вынужденным прежде времени отсюда уехать с больными глазами.
– Да, неприятно, – говорил консул. И потом прибавил, вздохнув: – Турция!
Потом отец стал говорить про г. де-Леси, здешнего английского консула.
– Я его давно знаю, – сказал отец, – он у меня дом нанимает. Стар, ничем не занимается, кавасса своего, турка, говорят, во всем слушается.
На это консул наш отвечал:
– Да. Он в летах, это правда. – И только.
Отец опять: – Дел не любит.
А консул: – Что́ ж их любить? За что́? человек аккуратный, почтенный. Люди везде много слишком слов говорят. Всему верить нельзя.
Отец похвалил г. Благова, и консул согласился: – Прекрасный молодой человек; умный молодой человек.
Отец говорит: – Не молод ли слишком для своей должности?
А консул: – Молод, но очень хороший человек.
Отец спрашивает: – Вот про управляющего, г. Бакеева, не так-то хорошо отзывается общественное мнение. Проще, говорят, Благова умом?
– Не верьте, – сказал Киркориди. – Не верьте людским разговорам. Он тоже очень хороший человек. Он и учен. Имеет золотую медаль из университета русского.
– Я думаю зайти к нему. Как вы скажете, ваше сиятельство? – спросил отец.
– Зайдите, зайдите, – отвечал Кнркориди. – Ко всем иностранным агентам зайдите. Отчего не зайти и не представиться? И к французскому консулу зайдите. Великия три державы, которым Эллада равно обязана. Вы знаете, мой долг защищать ваши интересы; хотя ваш паспорт и неправилен. Но турки подозрительны, а мы не сильны, и личное знакомство ваше с консулами облегчит ваше положение. Жаль, что у нас в Греции так охотно выдают турецким подданным паспорты. Это большое неудобство!
Все это он говорил тихо и равнодушно и толстыми пальцами по столу барабанил.
Отец встал и говорит:
– Позвольте, господин консул, снять с вас бремя моего посещения.
А он как будто бы обрадовался.
– А! – говорит: – куда же это вы? Спешите, вероятно? Прощайте. До свидания.
От него мы пошли к г. Корбет де-Леси, великобританскому консулу. Он (ты, вероятно, не забыл этого) нанимал давно наш янинский дом и платил за него нам очень хорошие деньги.
Мы очень обрадовались, когда увидали, в каком порядке держит он все наше хозяйство. Двор был чист; сад и цветник мило зеленели, несмотря на осеннее время. Не видно было ни одной сорной травы, ни щепки, ни бумажки, ни разбитой посуды, как бывает у других. По большому двору ходили павлины; красивые красные утки не здешней породы плавали в маленьком мраморном бассейне, который посреди двора нашего устроил англичанин на собственный счет.
В особенном, очищенном и огороженном месте, у г. Корбет де-Леси разводились в последнее время белые куры и петухи. Он был уже стар, холост и должно быть скучал. Несколько лет тому назад он еще любил охотиться и держал хороших верховых лошадей. Но с годами охотой он начал тяготиться; что касается до лошадей, то он их всех продал вдруг, в досаде на своего конюха. У него был тогда прекрасный конюх, молодой полу-араб, бронзового цвета, сын того юродивого дервиша ходжи-Сулеймана, который меня так и напугал, и насмешил у доктора в доме. Консул наряжал богато молодого сеиса в разноцветные и разукрашенные куртки и шаровары и давал ему много свободы, требуя только одного – послушания и чистоты. Однажды сеис подвел ему лошадь. Г. де-Леси хотел ехать к паше. Занося ногу в стремя, консул увидал вдруг на этом стремени кусок прилипшей грязи. Он сказал тогда со вздохом: «У меня нет слуг! Я такой службы не называю службой». Отправил лошадь назад в конюшню; пошел к паше пешком; араба расчел в тот же день и отпустил его, а лошадей тотчас же продал.
С тех пор он стал заниматься археологиею визаитийской и белыми курами. Он хотел сделать их как можно более хохлатыми и не желал видеть на перьях их ни малейшей желтой или черной отметины.
По нескольку раз в день он сам посещал их и заботился усердно обо всем, что́ до них касалось.
Зная эту страсть его, отец мой привез из Загор очень большего и хорошего петуха, почти совсем белого, и курицу в таком же роде.
Они кормились у доктора; мы с Гайдушей все время смотрели за ними; в этот же самый день, когда мы с утра собрались делать консулам визиты, отец послал еще прежде себя пораньше нарочного человека с петухом и курицею к де-Леси. На дворе, однако, мы их напрасно высматривали, их не было с другими курами.
Полюбовавшись на прекрасное хозяйство, мы вошли, наконец, в разубранное жилище. Я был поражен! Комнаты наши были полны древностями, раковинами, редкими камнями из гор; китайскими, сирийскими, персидскими пестрыми вещами; разною мелочью; на столах стояли ящики под стеклами, с древними монетами и другими антиками. Книг было много, в золотых и разноцветных переплетах; хороших гравюр и картин так много и на стенах, и по столам, что я в одно посещение не успел их рассмотреть. Ковров и ковриков разной величины, ценности и цвета было везде множество. Как выставка! В большой приемной диван был турецкий, крытый желтым атласом, и страшный тигр, разостланный около него, глядел на посетителей большими стеклянными глазами, как живой.
Сам консул был стар; он казался старше Киркориди и больше походил, по-моему мнению, на капризную старушку, чем старца. Ростом маленький, лицо то веселое, то сердитое, красное прекрасное, головка белая, немного трясется; борода и усы гладко выбриты. Чистенький, чистенький; на руках рукавчики не такие, как у других, а мягкие и со сборками, как у дам.
Несмотря на двукратное приглашение консула, я долго не смел и сест даже на желтый шелковый диван. Такой материи на диване я никогда еще не видал, и мне все казалось, что здесь может сидеть только сам великий визирь или, по крайней мере, такой раздушенный ароматами и даже в дороге в бархат одетый паликар благородный, как мой будущий благодетель г. Благов. Сел, однако, вспоминая приказание отца не быть слишком уже диким и чрез меру не стыдиться.
Разговор, впрочем, и здесь, как у Киркориди, был не слишком занимателен сначала. Консул с радостью сказал отцу моему, что он недавно узнал одну прелюбопытную вещь: «Я узнал, что куры едят муравьев».
Потом, когда отец мой передал г. Корбет де-Леси поклон от г. Вальтера Гея, старичок вдруг раздражился, покраснел и как бы с презрением спросил: «Вспомнил он обо мне? Это удивительно! удивительно!»
Отец после сознался мне, что г. Вальтер Гей никогда поклона г. де-Леси не посылал и вообще не хвалил и не любил его. Но отец лучше ничего не мог придумать для того, чтобы начать речь о своих делах и о том, что надеется на помощь могущественной Англии, если турки начнут сильно теснить его по делу его с Петраки-беем и Хахамопуло.
Пока отец с восторгом рассказывал о подвигах г. Вальтера Гея в Тульче, о том, как он на базаре прибил солдат, я внимательно смотрел на старого джентльмена и замечал, что он недоволен. Он то делал презрительное лицо, то слегка пожимал плечами, то переменял позу в своем огромном кресле. Головка его старушечья еще больше затряслась.
Когда отец мой кончил и прибавил: «Я очень ему благодарен! Я мог приехать на родину, благодаря его энергии, достойной представителя такой великой державы, как Великобритания!», г. де-Леси несколько времени помолчал и потом, слегка наклонив головку на сторону, засмеялся с пренебрежением: хе! хе! хе!..
– Вы не согласны со мной, г. консул? – спросил отец.
Г. де-Леси еще раз: хе! хе! хе! и потом очень строго:
– Я, к сожалению, скажу вам, что не согласен с вами, г. Полихрониадес!
– С чем же именно? – спросил отец.
– Со всем! – еще строже повторил старичок.
Отец смутился, и я за него тоже покраснел.
Подумав, г. де-Леси вдруг поспешно прибавил:
– Нет! извините меня, г. Полихрониадес, я согласен… не с вами… О, нет, но с г. Вальтер Геем, в одном. В одном я с ним согласен, именно в том, что он сам гораздо более варварски и незаконно поступил в вашем деле, чем турки, на которых он так нападает. О! с этим я согласен… О! это с его стороны было очень остроумно сознаться громко, что он обнаружит, как он тогда сказал, больше варварства, чем турки.
– Так вы, ваше сиятельство, находите, что нас, христиан, не надо защищать и тогда, когда мы правы? – спросил отец с негодованием и даже изменился в лице.
– Я этого крайнего мнения, кажется, не выразил, – отвечал старичок и замолчал.
Он довольно долго сидел после этого молча и разглядывал внимательно резной потолок; потом, указывая на него, сказал с приятною, почти восторженною улыбкой:
– Вот искусство, к которому некоторые эпироты, по-видимому, естественно склонны, искусство точить из дерева. В митрополий прекрасный иконостас. Жаль, если эта отрасль будет предана забвению.
Отец молчал. Он был взволнован. Он больше всего ждал помощи от английского консульства. Он всегда говорил: «Русским трудно; их считают турки врагами. Французы умеют действовать только одною дерзостью; но если англичанин захочет нам помочь у паши, ему это легче всякого. В общих делах надо верить русским и на них надеяться; в мелочах же англичанин, которому турки больше верят, может быть полезнее… если только захочет!..»
Отец ничего не ответил на замечание консула о резьбе и, глубоко вздохнув, спросил его наконец:
– Итак, г. консул, чего я могу ожидать от вашего сиятельства в случае каких-либо притеснений? Наше эллинское консульство, вы знаете, не сильно, а несвоевременный отъезд на Дунай может быть пагубен и здоровью моему и расстроить все мои расчеты. Чего, смею повторить, могу я ждать?
– От меня? – спросил с притворным удивлением Корбет де-Леси. И опять: – хе! хе! хе!..
Несчастный отец, я видел, ужасно стыдился и мучился. А я бы, кажется, убил на месте эту капризную старушонку, которая жарила моего доброго и больного родителя на медленном огне.
Посмеявшись так оскорбительно, консул встал, и мы за ним. Он протянул отцу руку, чтобы сказать этим: «пора вам и уходить отсюда», и несколько минут стоял пред нами, опустив глаза в землю; наконец вдруг поднял их на отца и воскликнул: «От меня? Чего вы можете ждать от меня? Я полагаю, хотя и не наверное… хотя и не наверное, что вы можете ожидать от меня всегда прекрасного совета!»
– В каком роде, г. консул? – спросил отец.
– В роде того, что нужно придерживаться большей правильности относительно эллинских и вообще иностранных паспортов в Турции, г. Полихрониадес. Несомненные автохтоны Эллады стеснений не имеют в этой стране.
Мы поклонились и стали уже спускаться с лестницы, как вдруг услыхали, что Корбет де-Леси спешит за нами по большой зале и зовет отца. Мы остановились.
– Я должен извиниться еще и просить вас об одном предмете убедительно, – сказал он любезно. – Убедительно прошу вас ни кур, ни тем более петухов с рыжими перьями, примешанными к белым, мне не присылать более; ибо, если даже и выдергать эти рыжия перья, о которых идет речь, то расположение к этому оттенку остается в крови у птицы, и она может мне испортить неисправимо, я думаю, всю породу. Особенно петухи! Курицу вашу я пустил временно гулять по двору; но петух ваш и до сих пор лежит связанный в углу комнаты кавасов, и вы его можете там найти.
Кончив речь, консул вежливо поклонился нам и вернулся в свои внутренние покои.
На улице отец приостановился и сказал мне:
– Этот старик, слушай, редкое сокровище! Вот ядовитый старичок какой. Он прежде был лучше, с годами стал хуже. Ничего, ничего!.. Терпение!
От Корбет де-Леси мы пошли к м-сье Бреше, французскому консулу.
У него квартира была тоже недурна; но я не заметил у него тех редкостей, древних сосудов, монет, разнородных ковров и ковриков, как у англичанина. Кавассы его были горды, суровы и одни из всех консульских кавассов одеты не по-албански, в фустанеллы и разноцветные куртки, а в низамское турецкое платье, в панталоны и черные сюртуки, с кривыми саблями сбоку. В городе говорили, что это ввела мадам Бреше от скупости; низамское платье проще и дешевле. Другие говорили, что на это есть иная причина. рассказывали, будто бы г-жа Бреше выражается так: «Je déteste l’habit Albanais; c’est trop Grec. Я ненавижу греков. Везде простой народ зол, но злее парижского работника и простого грека ничего нет на свете! стоит только послушать, как ссорятся и каким голосом люди кричат в Пирее, чтобы понять это».
Нас провели в холодную большую приемную, в которой не было ни печки, ни жаровни, и заставили ждать нас одних, по крайней мере, целый час.
Все было тихо в доме. Мы прислушивались. Консул не показывался.
Гордые кавассы не подали отцу даже табаку и бумажки, чтобы скрутить сигары, как делают всегда слуги гостеприимных домов, чтобы гость не скучал, ожидая хозяина.
Видя это обращение, отец и свой табак не смел достать из кармана. Он сидел повесив голову и грустил. Долго тишина не нарушалась ничем; только раз мы услыхали издали громкий женский голос, который довольно сердито кричал: «Alfred». Мужской голос из другой комнаты ответил на это: «Tout-à-l’heure, Mathilde!»
И потом опять все умолкло. Наконец дверь растворилась, и вошел г. Бреше гордой поступью и с необычайною строгостью во взоре.
Мы стремительно вскочили с дивана. Г. Бреше был худ и довольно высок; он казался еще не стар; волосы и борода его были еще не седы; но все лицо было в мелких морщинках и, как мне и тогда уже показалось, он втягивал себе внутрь живот насильно, чтобы выставлять больше грудь вперед и казаться гордее.
Он не сел, а стал у стола, оперся на него одною рукой и спросил у отца по-гречески, но очень неправильно и неприятно:
– У вас есть дело? Что́ вам нужно?
– Дела у меня есть, это правда, г. консул, – отвечал отец почтительно. – Но на этот раз я осмелился придти к вашему сиятельству лишь для того, чтобы рекомендовать себя представителю одной из трех великих держав, создавших нашу свободную Грецию. Я загорский уроженец и эллинский подданный, а это мой единственный сын.
Г. Бреше молча кивнул головой. Он наводил на меня ужас. «Французы никого и ничего не боятся», говорили яниоты. «Они делают везде что́ хотят. А м-сье Бреше не только вспыльчив; он жесток и бьет людей крепко, не разбирая ни веры, ни звания, ни возраста».
– Eh bien? – сказал г. Бреше. – Ваши дела? Ваши тяжбы? Говорите. Быть может, вас турки оскорбили или ограбили? Скажите смело. Я выучу их обращаться получше с людьми. Русские учили их, но мало. Теперь возьмемся мы. Говорите! у меня мало времени (он взглянул на часы).
Из другой комнаты опят раздалось восклицание: «Alfred! Dois-je encore attendre?» И консул отвечал опять: «Tout-à-l’heure!»
– Я могу зайти в другое время, – поспешил сказать отец. – Извините, что я осмелился обеспокоить вас.
– Нет, это ничего, – отвечал г. Бреше все так же сурово. – Говорите, если у вас есть дело, не терпящее отсрочки. Консульство императора французов открыто всегда для тех, кто нуждается в поддержке. Тотчас же по приезде моем сюда, при первом посещении, которое мне сделали здешние христианские старшины, я сказал им: «Здесь ваш паша! Здесь ваш конак! Идите сюда смело и будьте уверены, что вам будет всем хорошо. Франция никогда не будет потворствовать неразумию преждевременных греческих стремлений. Турки, при всей их необразованности, имеют больше государственного смысла, чем вы, и свобода была бы гибельна для вас самих. Но ваши личные, ваши гражданские права, ваша жизнь и собственность обеспечены отныне!.. с той минуты, как я здесь, говорю вам, нет более конака! я низверг уже трех пашей в разных местах и выгнал из их епархий двух греческих архиереев, которые делали свои поповские глупости. В этом доме теперь, повторяю я, ваш конак! Entendez vous!? – грозно прибавил он, возвышая голос и стуча по столу рукой.
Отец мой в ответ на это поклонился и отвечал:
– Кому же неизвестно, г. консул, что Франция теперь преобладающее государство в Европе?
– Теперь? – повторил г. Бреше с презрительным выражением в лице. – Теперь? Франция была такой и прежде, государь мой, и будет вечно! Франция была всегда во главе человечества. Она предназначена распространять всегда и везде свободу и равенство, противодействовать всем вредным и варварским началам, откуда бы они ни исходили…
– Alfred! Je pars! – произнес в дверях женский голос, и вслед за этим через комнату прошла поспешно сама г-жа Бреше. Она была очень нарядно одета. Шелковое платье её было такое широкое и длинное, какого я никогда до тех пор не видывал… Разве только на царских портретах. Серьги у неё были длинные, самой нежной работы; на плечах дорогой меховой воротник; а шляпка просто игрушка!
Зато лицом она была очень некрасива: худа, бледна; нос слишком длинен. Проходя, она едва-едва ответила на наш почтительный поклон и сказала мужу что-то вполголоса по-французски. Я тогда еще говорить по-французски не мог; но понимал уже немного, когда предмет разговора был не очень трудный.
Вслушиваясь в то, что́ сказала француженка мужу, я запомнил два слова: «se morfronde» и «ces individus». Потом, расспрашивая, я узнал, что первое значит что-то в роде «возиться», «связываться», а второе «эти неделимые, эти люди», но с оттенком пренебрежения.
Итак, г-жа Бреше, мало заботясь о том, что мы могли бы и хорошо знать по-французски, так невежливо и дерзко выражалась о нас в нашем присутствии. И эти люди, эти чиновники императора, эти защитники просвещения и свободы хотели приобрести популярность у нас на Востоке. Чем же? Хвастовством, дерзостью, оскорблениями и… католическою проповедью, прозелитизмом веры, которую (как будто мы не знаем этого!..) они у себя в государстве всячески потрясли и стеснили.
Не правда ли, как умно?
Г. Бреше тогда взял со стола свою шляпу и перчатки и сказал отцу:
– Если нет спешного дела, то извините меня. Зайдите в другой раз: я сделаю вам несколько вопросов, касающихся вашей родины.
С этими словами он вышел в большую залу и вместе с женой и двумя кавассами важно спустился с лестницы.
Осторожно, издали, спускались за ними и мы.
Поворотя из ворот на улицу, мы увидали, что г. Бреше подал руку своей жене, и лицо его здесь на улице, при виде встречного народа, сделалось уже не суровым, как дома, а вполне свирепым. Кавассы махали бичами во все стороны. Народ расступался.
Не прошли мы и десяти шагов, как уже пришлось нам быть свидетелями одной сцены, в которой г. Бреше показал, как Франция защищает везде равенство и свободу.
Молодой деревенский мальчик, куцо-влах, почти дитя, неопытный, по-видимому, и совсем невинный, ехал на осле своем, спустив ноги в одну сторону с седла. Он, кажется, был утомлен и дремал.
Консулу показалось, что он осмелился слишком близко проехать по узкой улице около шелкового платья г-жи Бреше.
– Бей его! – закричал консул.
Кавассы тотчас же сорвали мальчика с седла и начали крепко бить его толстыми бичами своими по спине и даже по голове, куда вздумалось. Несчастный молчал, пригибаясь. Мадам Бреше сперва посмеялась этому, а потом сказала: «Assez!» И они пошли дальше.
Мне до того было жалко бедного мальчика (который был одних лет со мною), что я еще при консуле довольно громко закричал, всплеснув руками: «Боже мой! Что́ за грех! Что́ за жалость? За что́ это?»
Подошли, оглядываясь на удаляющегося француза, и другие люди, и христиане, и турки, и евреи. Все утешали мальчика, который сел на камне и горько плакал. Его подняли опять на осла, старались шутками развеселить и говорили ему: «Айда! айда! дитя, добрый час тебе, паликар; не плачь, поезжай домой!»
Мы пошли дальше; отец задумчиво качал головой; а я с изумлением и ненавистью думал еще долго, долго о гордом и морщинистом лице французского консула и о его нарядной, но злой и отвратительной мадаме.