Я не спускал с него глаз и громко, чтобы слышали единоверцы его, повторил кратко рассказ судебного следователя об его побеге из города зимней ночью на тройке, о том, как он душил свою почти слепую и старую благодетельницу и как потом сбросил с саней испуганных участников своего злодеяния.

Масляев стоял передо мной, опершись локтем на комод, и пока я говорил, у него на лице не выразилось никакой перемены, не было ни малейшего содрогания или смущения…

Он только раза два-три вздохнул, поднял глаза к небу, и когда я кончил, произнес печально, но с мужественным спокойствием:

– Боже, Боже! В чем обвиняют! Какая клевета!

Я не верил ему; но все-таки вид его был такой почтенный, приемы и тон так достойны, что отвращения он во мне никакого не возбуждал.

Любопытно, очень любопытно мне было бы знать, что в самом деле думали про себя эти собравшиеся на моем дворе русские люди?

Но они молчали.

«Таврида» в этот раз опоздала, и нам нужно было бодрствовать за полночь. Я не хотел ни на кого положиться, все время не отлучался от дома и не ложился спать.

До самого позднего вечера ко мне беспрестанно обращались то с тем, то с другим, то с вопросом, то с просьбой.

Приехала жена Масляева из Галаца, проститься с ним.

– Позвольте ей к нему?

– Пустить, только удвоить надзор…

– Принесли для Масляева большой хлеб…

– Разрезать его; нет ли в нем чего-нибудь… маленькой пилы или еще чего-нибудь?

– Жена привезла ему какую-то шапочку на дорогу.

– Надо осмотреть и шапочку. Шапочку при мне мнут, выворачивают.

– Масляев нестерпимо страдает от колодок. У него руки очень велики и толсты, а колодки, которые надели на него турки, слишком тесны.

– Послать в Порту; просить у паши самые большие колодки и принести ко мне.

Приносят. Иду сам с ключом. Масляев протягивает мне руки с видом смирения и покорности… Я отпираю сам тесные колодки, надеваю ему большие, опять запираю и кладу ключ в карман.