То было давно…

Колодезь

Годы, что ли, уж такие преклонные, что всё вспоминается, как жили прежде, и кажется, что всё прежде было хорошо, или душа не хочет помнить всё горе, которое переживалось, только рад вспомнить всегда то, что любил, что радовало жизнь и давало веселье – эту живую награду неба.

И всё вспоминаю я свой дом в деревне. Место было глухое, на горке, большой сад, огромные ели, березы, липовая аллейка, клен, малиновый сад, огород и гряды с ягодами.

У меня была лошадь, корова, свиньи, баран, козел, ручной заяц и много кур, индеек, гусей, уток и три десятины земли.

Горка была песчаная. Когда стали рыть колодезь – рыли долго. Всё был мелкий песок, и только на двадцать четвертом аршине показалась вода. Вода кристальная, ключевая. Прекрасная.

Но колодезь имел и еще одно свойство. Бывало, приятели смеются, умываясь у колодца, а в колодце на дне кто-то тоже смеется.

В колодце было эхо.

Скажешь, бывало, в колодезь: «Эй, ты, что ты там делаешь?» А эхо отвечает: «Что ты там делаешь…»

И голос эха был такой ласковый, чистый, юный, молодой.

Даже Шаляпин, гостя у меня и умываясь утром у колодца, пел в колодезь и потом говорил: «Какое красивое эхо».

От постройки дома остались у меня водопроводные трубки. И пришло мне в голову подшутить над приятелями.

Взял я, около колодца прорыл пониже песок и провел глубокую канавку к сараю, который был неподалеку.

Часть трубки спустил аршин на пять в глубь колодца, а другой конец по канавке провел в сарай.

Приятели приехали. Юрий Сергеевич Сахновский, доктор Иван Иванович, Арсений Корещенко, Василий Сергеевич, Коля Курин и Павел Александрович Сучков с Шаляпиным – два приятеля, хотя и совершенно противоположных взглядов на всё.

Уж тетушка Афросинья и наготовила пирогов, нажарила индюшек и кур!

Рыбак Константин поставил мелкую сеть и наловил сотни раков, которые любил очень Федор Иванович Шаляпин.

Для раков было специальное пильзенское пиво.

Вообще, было неплохо, что и говорить. В беседке у меня пили чай, ели ягоду – клубнику со сливками, землянику. На реке ловили рыбу.

Угощая приятелей, забыл я про колодезь. Только утром, смотрю, после умывания у колодца, идут приятели к чаю в недоумении и кричат в коридор:

– Но что же непонятно! Это же не эхо.

И Шаляпин, входя, говорит мне:

– В чем дело, что у вас с колодцем, Константин Алексеевич? Это же черт знает что такое…

– Это всегда что-нибудь у него. Каждый раз… – говорит, негодуя, Павел Александрович. – Всегда вздор и пошлости…

Приятель Вася Кузнецов хохотал, зажмурив глаза, и всё повторял: «Ну и колодезь!..»

Тут я вспомнил, что я наказал слуге Леньке и охотнику Герасиму, что когда приедут приятели и будут у колодца пытать эхо, чтобы те из сарая в трубку отвечали, что на язык взбредет, но только посердитей.

– Ладно, – согласился тогда Герасим, посмеиваясь.

– Какое же это эхо? Это не иначе, как туда посажен кто-нибудь насмех… – обижался Иван Иванович. – Я не кто-нибудь, я оставлен при университете приват-доцентом, а он меня из колодца так и этак. Это уж, я скажу, не шутки, это уже чересчур…

«Что такое? – подумал я. – Что-нибудь Ленька надерзил».

– Пустяки, – говорю, – ерунда. Может быть, кто и залез в колодезь.

– Ну-ка, пойдем, – сказал Павел Александрович. – Интересно, что он будет тебе говорить… Ленька, – позвал Павел Александрович.

Вошли Ленька и Герасим.

– Дай-ка якорь и веревку, – сказал Шаляпин, – мы посмотрим, в чем дело, какого сукина сына туда, в колодезь, посадили.

Взяли якорь и веревки и пошли к колодцу.

Василий Сергеевич так и заливался смехом.

Такого колодца нигде нет. Что делается! Колодезь пустой – и кто говорит, неизвестно.

Подошли к колодцу. Сначала долго смотрели на воду, потом друг на друга. Потом доктор Иван Иванович, наклоняясь в колодезь, громко сказал:

– Послушай, любезный, что ты там?.. – и закашлялся.

Слышно было, как эхо ответило кашлем. Вдруг громким басом кто-то сказал из колодца:

– Доктор, а кашель-то у тебя акцизный, с перепою…

– Слышите?! – обернувшись к нам, сказал Иван Иванович. – Какой голубчик там сидит…

– Постой, – перебил Павел Александрович и, подойдя к колодцу, крикнул в него: – Вылезай, в последний раз тебя кличу, не то…

– Вот я тебя покличу, – ответил колодезь басом. – Вот постой, вылезу да морду тебе натычу…

– Что? Слышите? – сердился Павел Александрович. – Какой хам, какое наглое животное! Слышите?

– Ну, Юрий, спроси-ка ты чего-нибудь, что зря стоишь, – сказал, смеясь, Василий Сергеевич. – Или ты, Николай.

– Ну его к черту… Надоело…

А Коля, нагнувшись, спросил в колодезь:

– Любезный, скажи-ка…

– Что говорить, – ответил ему голос из колодца, – вы бы, Николай Васильич, хоть бы гульфик застегнули…

Приятель Коля, отойдя от колодца, стал осматривать себя и застегнул гульфик.

– Ну и ловко устроено, – удивлялся Шаляпин. – Знаешь, я не могу догадаться, как это сделано.

Он засмеялся, посмотрев на меня.

– И, Господи, что это вам колодезь дался? – сказал, подойдя, сторож дома моего, Дедушка. – Афросинья тужит – пироги остынут. «Пойди, – говорит, – позови господ, а то чего они от колодца одурели вовсе…»

Корощенко опять чего-то крикнул в колодезь, но колодезь замолк, и только прежнее эхо ласково повторило звук.

За столом, выпивая и закусывая расстегаями с рыбой, Шаляпин весело говорил:

– А ловко колодезь придуман. Ты знаешь, Константин, у меня в Москве, в доме, колодезь у гаража, надо это там устроить. Я репортеров буду посылать с колодцем разговаривать. Я такого сукина сына найду и посажу туда, что не обрадуются. Обухов и дирижеры тоже узнают колодезь. Что газеты писать будут!

Федору Ивановичу явно понравился мой колодезь, хотя поначалу он и рассердился, когда колодезь ему сказал, что на чай не любит давать.

Вечером я писал с натуры недалеко, с краю сада. Вдруг вижу, как Шаляпин направляется ко мне. Подходя, говорит смеясь:

– Понимаешь ли, хорошо ты колодезь устроил! Подошел я сейчас к колодцу и слышу, как в нем свинья хрюкает. Думаю: что такое – боров-то в сарае? Я – туда. Вижу – около борова трубка из стены выглядывает. Это непременно у меня надо сделать!..

Поросенок

Светлый весенний день. Завтра Вербное воскресенье.

У сарая и конюшни распустились белые пуховки вербы на розовых ветках и горят весело бисером на синем весеннем небе.

Свинья с поросятами вышла на солнышко из закуты сарая. Хрюкая, рыла носом в корыте.

Приятель Юрия Сергеевича смотрел пристально на поросят.

– Посмотрите, – сказал он, – а у Юрия-то глаза совершенно как у свиньи, вот ведь что…

– Довольно, – поморщился Юрий. – Завтра Вербное воскресенье, в последний раз сделать заговены, а потом ау, всю Страстную. Ни рыбы, ни мяса. Тюря, редька, капуста, грибные щи, и больше ничего. Согласны.

– И водки ни-ни, – сказал Коля Курин.

– А ты еще что лезешь? – рассердился Юрий Сергеевич. – Я дело говорю. Всё равно поста не держали. Или так, приблизительно. Я предлагаю вам поросенка одного тихонько как-нибудь заманить в сторону, чтобы мать не видала, и потом его отдать Феоктисту. Тот в деревне его зарежет, чтобы мать не слыхала. Понимаете? Я изжарю. Потому что и Афросинья тоже будет против. Она не понимает, что Вербное – тоже праздник большой.

– Нет, уж я поросенка своего вам не дам. Достаньте на деревне – там и жарьте, – сказал я решительно.

– Это верно, – сказал доктор Иван Иванович. – Неудобно как-то своего-то.

– Скупость, – сказал Юрий Сергеевич и засмеялся. – А показываешь себя жалостливым.

– Василий, – говорю я, – достань поросенка, съезди на станцию к Князеву – там поросята есть, купи.

– Я сам съезжу, – сказал Юрий.

– Как ты на лодке-то переедешь, ведь река разлилась, – сказал Иван Иванович. – В тебе восемь пудов весу. Лодка не выдержит, утонешь.

– Беспременно утонете, теперь вода-то быстра. Где ж переехать? Да и боязно.

Приятель Юрия Сергеевича и доктор Иван Иванович пропали. Ходили искать поросенка в деревню. Не нашли. Ходили в Никольское, в Любники. Нет нигде. Через реку увидали поросят на мельнице Ремжи, у мельницы бегают. Но как достать? Перевозу нет, река разлилась. Видит око, да зуб неймет.

Кричали через реку, сторговались, купили поросенка. А взять-то как? С того берега кричали:

– К празднику-то вода спадет! Не сейчас жарить будете, не басурмане ведь. А к празднику доставим.

Но приятели мои не угомонились и занялись изобретением. На берегу перед мельницей они что-то разделывали, кричали, спорили. Василий Княжев прибегал в дом, доставал бечевки, кулек, острогу и бегом обратно к ним на берег. Бросали камень, привязанный к тонкой бечевке, на ту сторону реки. Не добросили.

Но Василий Княжев как-то изловчился. Поросенка, должно быть, достали: я писал этюд с натуры и слышал, как поросенок неистово визжит вдали, под Ремжей. Оказалось, привязали поросенка на той стороне – он был довольно крупный, – и приятели тянули его через реку. Тот орал и посреди реки развязался и поплыл по течению.

Приятели бежали по берегу. Василий Сергеевич прибежал, с красным лицом, в волнении, ничего не сказал и, схватив ружье, опрометью кинулся назад к двум.

– Что это? Куда ты?

– Оставь, пожалуйста. Потом!

И он помчался к реке.

Через час я увидел возвращающихся приятелей. Все по пояс мокрые. Сердитые. Поросенка не было.

Подходя к крыльцу, я услышал зычный голос Василия Сергеевича, который кричал:

– Болван, а еще доктор!

– В руках был! – кричал и Юрий Сергеевич. – За ноги брать надо было. За ноги бы брал! А ты за морду тянешь!..

У доктора Ивана Ивановича кисть была обмотана платком, и он быстро шел впереди. Войдя ко мне в мастерскую, он нашел аптечку и быстро развел в воде марганцевый калий.

Повернувшись ко мне, он сказал:

– А йоду-то у вас, конечно, нет?

«Что такое случилось?» – думал я.

Василий Сергеевич сел на террасе и, закрыв глаза, хохотал. Оказалось, поросенка на берегу поймал Иван Иванович. Поросенок его укусил. Случай исключительный.

– В самый пульс укусил, – заливался Василий Сергеевич. – Что делается, что делается!..

– А если он бешеный? – медленно процедил Коля Курин.

– А поросенок-то где же? – поинтересовался я.

– В лес убежал, – ответил Иван Иванович серьезно. – Ведь он здоровый, вроде небольшого кабана! Посмотрите, как хватил!

Иван Иванович и приятели снимали с себя сапоги и панталоны. Промокли, попав в полынью, в погоне за поросенком.

Грелись на кухне у печки. Пили, чтобы не простудиться, зубровку и, кстати, с досады ели ветчину, приготовленную на праздник к розговинам.

Подали самовар.

– Чаю с коньяком обязательно, – сказал Иван Иванович, – а то лихорадку схватим.

Наутро в Вербное воскресенье на стол у окна тетушка Афросинья поставила в вазу вербу. За чаем были просфоры. Василий Сергеевич умывался у колодца ключевой водой. Лицо красное, веселое. А Иван Иванович мрачно перевязывал руку и говорил:

– Полакомились поросенком. И кто знал, что поросенок кусается. Редкий случай, неслыханный в зоологии.

– А я читал, – сказал Коля Курин, – укус поросенка может быть смертельным.

– Это где же вы читали, позвольте вас спросить? – ехидно полюбопытствовал доктор Иван Иванович.

– В естественной истории, – кротко ответил Коля Курин.

– И читали, что укус смертелен?

– Не смертелен, но опасен…

– А вы бы поменьше говорили, Николай Васильевич, великая польза для вас от этого проистекла бы…

– Колька, всем в Москве известно, всегда накликает беду, – смеялся Юрий Сергеевич. – В кружке, когда в карты играют, как Николай подойдет смотреть, так его нарочно уводят, чтобы не смотрел.

– Это кто же меня уводит? – спросил Коля серьезно. – И куда это уводят? Эх, чушь ты всегда несешь, Юрий. Меня не очень уведешь, я ведь действительный член кружка.

– Скажите! – удивился Вася. – Но когда же тебя в действительные провели? Я старшина. Что-то не помню.

– Э, брат, ты старшиной-то без году неделя. А я еще при Сумбатове прошел. Все, брат, беленькие получил.

– Это я узнаю, как это – все беленькие! У меня и то три черных было.

У крыльца раздался визг поросенка.

– Слышите! – сказал Иван Иванович. – Поросенок!

Все выбежали на крыльцо. Перед крыльцом стоял Игнашка – сын мельника с Ремжи. Говорил, что переехал в челне у деревни, поймал поросенка и вот явился.

Перед ним в мешке барахтался виновник всей кутерьмы, стояли Дедушка и тетенька Афросинья. Дедушка говорил:

– Куда его? Ведь к нашей свинье в закуту не пустишь. В коровник надо.

– Никак нельзя, – сказала тетенька Афросинья. – Не пущу в коровник.

– Зарезать его, – сказал Юрий.

Поросенок пробился и высунул голову из мешка. Он имел вид напуганный и жалкий.

– Ведь вот, Юрий Сергеевич, резать… Ведь время-то какое! Страстная неделя. Кто резать-то станет? – Говеют, – сказала Афросинья.

– Тащи назад! – крикнул доктор. – Верно, жалко резать. Поросенок удалой, кусается. Прощаются грехи сейчас всем. Бери назад. Корми, пои, свинья выйдет. Я заплачу. И поросята потом у меня будут свои.

Игнашка взвалил на плечо мешок с поросенком и засмеялся, говоря:

– «Поросята будут»… так ведь он боров!..

Сирень и шкаф

Как прекрасно весеннее небо утром! Разбросанные в голубом эфире светлыми перьями, весело стелются облака, спускаясь к розовой дали весеннего леса, отражаясь в голубой воде разлива рек. Еще белеют в оврагах снега. В саду моем пожелтели осины, синие тени кладут ветви больших берез на обсохшую крышу сарая.

Я лежу на скамейке сада и вижу, как сидит скворец у скворечника на ветке и, подняв голову, заливается песнью. Скворец благодарит весну, небо, солнце, волю и жизнь…

Как хорошо лежать на спине и глядеть в самую высь неба! Какая красота в просторе светящемся голубого мира…

У террасы дома вольноопределяющийся Володя саблей наотмашь рубит сухие ветви кустов сирени и боярышника. А на террасе стоит и смотрит молодая девушка Муся, моя натурщица.

– Что это ты сирень всю изрубил? – говорю я Володе.

– Что ж, – отвечает тот, – она еще лучше расти будет. Надо же мне упражняться, а то…

Володя вынул портсигар с желтым шнуром, взял папиросу, постучал «элегантно» по портсигару, глядя на Мусю, и, бросив в рот, закурил.

Ко мне подходит слуга, длинноногий молодой человек, и жалуется:

– Что ж это такое? Володя всё время в сарае индюка нашего дразнит. Кричит ему «здорово, ребята», «рад стараться», а тот злится, весь ощетинился, отвечает. У него даже нос красный треснул…

– Володя, – говорю я, – он защита от врагов. Это, брат, потом будет что.

– Ничего не будет, – перебивает недовольно Ленька.

– Ну да, это оттого ты на него нападаешь, что он Мусе нравится.

– Тоже, Муся. Хороша.

– Ну а что, уже все гости встали? – спрашиваю я.

– Встали, умываются. Только Павел Петрович спит.

– Ступай, буди его, скажи – скоро блины будут, ведь Масленица сейчас.

– Володя, – уходя, говорит Ленька, – Мусю курить выучил, папиросы ваши искурят все.

– А ты запри.

– Я запер, так они достают…

Весна. Как ярко светит солнце. На фоне зеленых елей четко блестят пуховки вербы. Не хочется идти в дом. Охватывает какая-то лень. Недвижный, смотришь на сучья яблонь и солому. Синицы в кустах щебечут – тьи-тьи-тьи-тьи, – душа замирает.

– Иди скорее, блины уйдут! – кричат мне с террасы дома.

Я иду и думаю: «Блины уйдут. Как странно, куда?»

На кухне хлопоты. Я как вошел, так немного струхнул. Льют на горячую сковороду тесто. Пахнет дымом, трещит масло на сковородке. Тетка Афросинья так строго посмотрела на меня.

– Садитесь, идите за стол уж. Чего тут… – сказал мне так же строго Дедушка.

Блины. Это важное дело. На кухне все сердитые, когда пекут блины. Но когда подают целыми столбами их к столу, то ласковы и говорят: «Блинки, кушайте на здоровье».

За столом сидели мои друзья-охотники, приехавшие на тягу, все люди особенные. Вообще, у нас в России были люди причудливые и очень умные. Это вот теперь всё делается ясным. Охотники – это были какие-то другие, «без идей», несколько легкомысленные.

Муся, Володя, Ленька сидели отдельно: молодежь.

Березовка из свежих весенних почек березы замечательная, холодная, пьется сразу, и лезут сами в рот горячие блины с растаявшей сметаной, а там внутри зернистая икра. Блины – это, как сказать, это не социализм, а совсем другое. А еще щучья икра с луком, она как бисер. Но мало кто знает щучью икру с зеленым луком.

– Весна, – говорит приятель Коля Курин. – Я каждую весну до сих пор постоянно был влюблен. Что-то есть в весне такое. Но только один раз неприятность вышла. Черт-те что получилось.

– Я также весной был влюблен, – подтверждает полковник Павел Сучков. – Первая любовь начинается весной. Был влюблен в иностранку, замечательную.

– Кто же она, иностранка?

– Странно. Как это? Иностранка…

– Но какая иностранка – чухонка, испанка, кто?

– Прошу, пошлости бросьте, – обиделся Павел. – Довольно. Это была иностранка или что-то вроде. Одета в манто. А там – как Ева… Ага! Каково?

– Но это что же такое, – говорим мы. – Странно. Только едва ли дама.

– Довольно пошлостей. Бросьте. Дама общества и прямо мне, понимаешь, говорит: «Пью такую марку». Ага! Это – класс. Понять надо.

– Странно, – говорим мы. – В одном манто и «марку». Бывалая дама.

– Что ты сказал?! Как ты смел? Я не позволю, – рассердился Павел. – Что значит «бывалая дама»?! – И Павел продолжал: – Понимаешь, в шелковом манто и без рубашки. Это – класс! Каково, а?

– Ну и что же, Павел, в чем же дело? Где же тут любовь?

– Как где любовь? Глупо. Это и есть любовь. Класс! – И он вынул цепочку, а на ней жетон, крошечная золотая бутылка. – Вот она, – сказал он. – Это ее марка, Помери. Понимаешь, шампанское. Понял? Класс женщина!

– Понял, – отвечаю я Павлу. – В бутылке, значит.

– Довольно пошлостей, – сердится отставной полковник и, налив себе наливки, поднимает стакан кверху и говорит в пространство: – За женщин, которые хоть раз любили нас, и это надо понять. Да-с…

– Самая любовь, когда сирень распускается, – сказал вдруг Коля. – Тут, брат, не удержишься.

– Что ты это про сирень говоришь, – перебил его приятель Вася. – Я в Нескучном саду два дня дожидался одну актрису, в сирени сидел. Смотрю, а в сирени там, недалеко, другой сидит и на меня поглядывает. А она приехала, идет по дорожке, смотрит – двое сидят, повернулась и – ау, уехала. Я подошел к нему и говорю: «Что, выкусил? Чего сидел, дожидался?..»

– Это, брат, весной с ними бывает, – утешил Коля. – Двум назначила. Думала, какой, может, и не приедет.

– Ну чего ты говоришь! Я у него всё узнал. Верно, она назначила ему. Так он, идиот, дни перепутал, а еще астроном был.

– Ну-ка, скажи, Коля, когда сирень распустилась? Как это было?

– Я скажу, – говорит Коля, – была весна. Иду это я у Невы, и у меня в руках букет сирени. Публика гуляет. Нева поднялась высоко. Все смотрят, и я вижу – блондиночка, красота. С ней я и заговорил, и букет сирени поднес ей. Она нюхает и говорит: «Приходите ко мне вечером завтра на именины». Она именинница. Ну я и пришел. Живет на Песках, квартира небольшая. Там какие-то гости: машинист с поезда, телеграфисты и еще разные. Закуска. Так просто, уютно. Только выпили порядочно. Стали расходиться, мне именинница и говорит: «Оставайтесь». И, провожая меня, в коридоре в шкаф спрятала. Я сижу в шкафу и слышу, как постепенно гости уходят. Долго сидел. Только она отворяет дверки и ко мне в шкаф. Я едва дышу. Шкаф такой неудобный, тесный, ноги трясутся, я едва жив, голова кружится, боюсь, как бы шкаф не упал. Только она уходит и говорит: «Если дядя не придет через час, то опять приду к вам». Вот так штука, думаю. В шкафу сижу. Она мне туда сирени букет бросила и заперла ключом. Сижу я час, другой. Вдруг слышу, кто-то пришел, ругается, а голос у него грубый, видно, что неприятный такой человек. Ругался, говорит: «Жалко, что гостей твоих не застал, а то бы, – говорит, – ножки им повывернул». Понимаете, какая скотина. Я сижу в шкафу и думаю: «Черт-те что, искалечат». Только как стихло, слышу, открывает она шкаф и говорит мне: «Уходите скорей». Я выскочил из шкафа, шепчу ей на ухо: «А пальто?» А она мне: «Бегите так, все равно, а то убьет».

– Ну и что же? – спросили мы.

– Так я без пальто, в жилетке, и поехал к отцу – я тогда с отцом был в Петербурге.

– Ну и сирень, – протянул Вася. – Хороша сирень… Это, брат, просто хипесница^[6].

– Ну, нет, извините, – протестовал Коля, – совсем нет. Порядочная женщина. Я ее опять встретил на Неве и спросил, что же это такое. А у ней это дядя-алкоголик, который приходил, механик ночной. А она ни при чем. Я у ней в шкафу потом целую неделю жил. Только как-то в шкафу заснул. Устал, должно быть. Тетка-то и услышала. А было утро. Слышу, она шкаф отворяет. Я и притворился, что повесился, сам вытянулся весь, такое лицо сделал, язык высунул. Она как увидела меня да как заорет. Побежала за дворником. Я вышел из шкафа, бегом по лестнице. А тетка на-встречу с дворником. Я говорю: «Что вы, тетушка, я вот пришел, думал, у вас никого нет, стучался». Ну с тех пор я больше не был там.

– И не видал ее больше? – спросили мы Колю.

– Так года через три встретились случайно. Она так странно мне сказала, холодно: «Вы, – говорит, – удавленник. Тетю мою до чего напугали. Она и шкаф продала».

В это время вбежал Ленька и говорит:

– Посмотрите, какие белые птицы летят!

Мы вышли на крыльцо. По синему весеннему небу летели парами белые лебеди. Их мощные крылья редко взмахивали. Друг за другом они летели ровной линией. Что-то чистое, торжественное было в лебедином полете.