От Ефросина к «Лавру». Очерки по древней и новой словесности

Собеседник Шекспира Василий Якимов

Харьковский университет, не удостоившийся внимания Пушкина по пути в Арзрум, стал одним из центров раннего русского шекспироведения: здесь работал Василий Алексеевич Якимов (1801—1853), педагог и переводчик.

Сын священника, Якимов окончил Белгородскую семинарию, но сана не принял; вместо этого он поступил «своекоштным» студентом на словесный факультет Харьковского университета, из которого выпустился в 1826 г. кандидатом с золотой медалью. Молодой филолог был определен учителем словесности в институт благородных девиц, а с 1831 г. преподавал русскую словесность и в alma mater. Годом позже Якимов защитил магистерскую диссертацию в Петербурге и был утвержден адъюнктом Харьковского университета. Еще через несколько лет, опубликовав докторскую диссертацию, он стал там же профессором.

Но главным делом провинциального филолога были переводы шекспировских пьес. Как писал он в своей диссертации, Шекспир «рассек на самые малейшие частицы сердце человеческое <…> показал нам человека во всей наготе, приблизив его с одной стороны к чистым жителям небес, а с другой отбросив в мрачное царство ада»⁶³.

Сведения о литературной деятельности «собеседника Шекспира» достигли столиц, и его переводы вызвали интерес. В январе 1832 г. Погодин дал ему рекомендательное письмо к Алексею Веневитинову, с которым Якимов приехал в Петербург. Столичный адресат, в свою очередь, познакомил его с Одоевским и другими литераторами. В марте состоялась встреча с Пушкиным, во время которой Якимов преподнес поэту «речь в стихах» «Дар слова» с инскриптом «20 марта 1832»⁶⁴. В январе следующего, 1833 г. Якимов читал свой перевод «Венецианского купца» в доме цензора Никитенко. Вскоре повторное чтение прошло в доме Одоевского, который отправил Пушкину письмо с приглашением, но поэт на вечер не пришел (по предположению Льва Модзалевского, Пушкин уклонился от чтения Якимова, потому что после первой встречи у него сложилось невысокое мнение о поэтическом таланте переводчика)⁶⁵.

Переводы двух пьес, «Король Лир» и «Венецианский купец», вышли в Петербурге почти одновременно в 1833 г. Раскрывая свой подход к переводу, Якимов утверждал: «…переводчик старается сберечь все, что есть в подлиннике, исключая то, что противно нашим приличиям. <…> Где можно, там он переводит стих в стих и даже слово в слово; где нет, там, по необходимости, вместо одного стиха он ставит полтора и более <…> самый размер стихов, повторения слов в известных местах, рифмы удерживаются везде, где можно, и все высказывается так, как есть»⁶⁶. К достоинствам переводов Якимова можно было бы отнести их точность, научные примечания, ссылки на комментаторов Шекспира, но все они не могут перевесить главного недостатка – отсутствия художественности. На самом деле, теплый прием в кругу писателей был вызван трудолюбием и смелостью замысла Якимова, решившего «перевести всего Шекспира», как писал Одоевский Пушкину; тогда же Киреевский сообщал Языкову о том, что у Якимова были «готовы уже семь переводов Шекспира». Но когда переводы вышли в свет, на них обрушилась критика, вызванная буквализмом переводчика и тяжеловесностью его стихов, затемняющей смысл текста: «иногда <…> трудно дознаться, о чем говорит действующее лицо»⁶⁷; «язык русский ломается и стонет в насильственных тисках, сколоченных слепым порабощением оригиналу»⁶⁸. Журналист «Северной Пчелы» упрекал Якимова в «мозольном старании о тождестве мыслей, а преимущественно слов» в ущерб «тождеству духа каждой пьесы, в переводе и подлиннике…»⁶⁹. Впоследствии переводческая деятельность Якимова была резко оценена Белинским⁷⁰, а Добролюбов совсем не относил его «к числу переводчиков Шекспира»⁷¹. С уважением о «честном и полезном труде» Якимова отозвался лишь Дружинин, назвав его перевод «Короля Лира» «полнейшим и подробнейшим»⁷².

Дело в том, что Якимов работал в русле господствовавшей в его время «тенденции к максимальному приближению перевода к оригиналу, граничившему с буквализмом». Такая тенденция была вызвана «отрицанием прежних методов вольных переложений», стремлением подчиниться «замыслу автора», «неразработанностью методов адекватной передачи художественной формы при переводе»⁷³. И потом, его «ученые переводы» были «решительно непригодны для театрального исполнения»⁷⁴. Якимов перевел еще пьесы «Отелло», «Цимбелин», «Сон в летнюю ночь» и «Что вам угодно»⁷⁵, но о судьбе этих текстов сведений нет.

Контраст между радушным приемом столичных писателей и жесткой критикой, житейские и семейные невзгоды надломили Якимова: в 1840-е гг. он духовно опустился, оставил переводы, начал пить. По отзыву Михаила Де-Пуле, слушавшего тогда его лекции в университете, он «был человек добрый, а главное, какой-то забитый или надломанный, потому и делом своим занимался спустя рукава: случалось, что по приходе он тотчас уходил с лекции, сознаваясь, что не приготовился к чтению, – а между тем этот человек был и образованнее, и ученее современных ему профессоров-словесников в других университетах»⁷⁶. В последние годы жизни Якимов приобрел дом и открыл пансион для купеческих детей с преподаванием предметов гимназического курса, но без древних языков. Однако пансион не принес Якимову успеха и способствовал его разорению. В 1852 г. по выслуге лет он был отправлен в отставку и через год скончался.

Назвать Василия Якимова победителем или выдающимся деятелем нельзя. Но его жизнь была дерзанием – в обстановке провинциальной затхлости, неблагоприятного окружения, незавидных обстоятельств. Рискнув бросить им вызов, Якимов проиграл, но, не шутя со своим призванием и не пользуясь им для посторонних целей, заслужил честное имя и несколько памятных слов⁷⁷.

Иван Явленский, литератор из Астрахани

Храбрый воин, прилежный чиновник, добрый товарищ и поэт со скромным дарованием – таким был Иван Никифорович Явленский (1824 – после 1891), представитель известной семьи, из которой вышли его брат, полковник Георгий Явленский, и племянники – Сергей, генерал, Дмитрий, псковский губернатор, и Алексей, знаменитый русско-немецкий художник-авангардист.

И. Н. Явленский

Воинский жребий братьев Явленских был предопределен самим их рождением в семье военного врача, старшего лекаря Тифлисского военного госпиталя. Иван воспитывался в Дворянском полку и был выпущен прапорщиком; служил в Черноморском линейном батальоне, затем в Эриванском карабинерном полку; участвовал в боях Кавказской войны, за отличия в сражениях повышен в чине до подпоручика, поручика, а уволен со службы штабс-капитаном⁷⁸. В 1891 г. отставной офицер впервые явился на встречу выпускников Дворянского полка (в ту пору – уже Константиновского военного училища) по случаю празднования его 84-й годовщины. Об этом событии упомянула «Русская старина» и поместила «от сердца вылившееся стихотворение» «Друзьям», которое Явленский, выпускник 1844 г., прочел на празднике:

 
Друзья мои! Почти полвека
В среде я вашей не бывал
И жизнь мою, как жизнь абрека,
Родному краю посвящал!
<…>
И вот теперь рассадник света,
Науки, жизни, добрых дел
Услышит пусть слова привета
Того, кто в жизни уцелел!..⁷⁹
 

Выйдя в отставку, Явленский жил в Астрахани, где служил столоначальником казенной палаты по соляному отделению; чиновником по особым поручениям астраханского генерал-губернатора; управляющим заведениями «Братья Сапожниковы»; уездным и губернским предводителем дворянства. Дослужился он до надворного советника, был кавалером орденов Анны, Станислава, Владимира⁸⁰. Этот послужной список сопровождался одним из сильнейших человеческих и литературных переживаний Явленского: в августе-сентябре 1857 г. он провел несколько недель в обществе Тараса Шевченко. Познакомились они в Астрахани, где поэт остановился проездом из ссылки, а сблизило их совместное путешествие по Волге до Нижнего Новгорода на пароходе «Князь Пожарский»⁸¹. Пароход отплыл из Астрахани в самом конце августа, а 3 сентября в журнале Шевченко появился автограф: «Не забывайте любящего вас И. Явленского»⁸². Тарас Григорьевич несколько раз упоминает попутчика в своем дневнике, который он вел по-русски:

«6 сентября. В 10 часов утра „Князь Пожарский“ бросил якорь у набережной Самары. Издали эта первой гильдии отроковица весьма и даже весьма неживописна. Я вышел на берег и пошел взглянуть на эту чопорную юную купчиху. На улице попался мне И. Явленский, и мы сообща пустились созерцать город. Ровный, гладкий, набеленный, нафабренный, до тошноты однообразный город <…> Огромнейшая хлебная пристань на Волге, приволжский Новый Орлеан. И нет порядочного трактира. О, Русь!».

«8 сентября. <…> Я рассчитывал, что казенные смотровые сапоги послужат мне по крайней мере до Москвы, а они и до Симбирска не дотянули, изменили, проклятые, то бишь казенные. Иван Никифорович Явленский заметил этот ущерб в моем весьма нещегольском костюме и предложил мне свои сапоги из чисел запасных, за что я ему сердечно благодарен. Сапоги его пришлись мне по ноге, и я теперь щеголяю почти в новых сапогах, вдобавок на высоких каблуках, что мне не совсем нравится, но дареному коню в зубы не смотрят».

«18 сентября. Спасибо Ив. Никиф. Явленскому за то, что он отказался от завтрака и помог мне кончить превосходное прелюдие к превосходнейшему стихотворению, которое я, если Бог поможет, перепишу завтра».

«21 сентября. <…> После обеда проводил моих добрых, милых спутников <…> и простился с ними. Они в почтовых каретах отправились в Москву <…> Просил Комаровского и Явленского цаловать в Москве моего старого друга М. С. Щепкина…»⁸³

Иван Никифорович, по-видимому, хорошо понимал, с кем он повстречался, и его цепкая память спустя десятилетия хранила подробности недолгого знакомства. Много лет спустя астраханский чиновник составил «Заметку о Шевченке Тарасе Григорьевиче», сохранившуюся в архиве «Русской старины» как краткое пояснение к рисункам Шевченко, переданным журналу, но не попавшим в печать⁸⁴.

Страсть к сочинительству побуждала Явленского пробовать свои силы в разных родах и жанрах и придавала ему оптимизм. Здоровое жизнелюбие его строк подтверждает это:

 
За все, за все судьбе спасибо!
За массу горьких в жизни дней,
За боевую жизнь наиба,
За счастье в обществе друзей!
За все восторги и страданья,
Судьбе я шлю всегда привет
И за любовь, за упованье —
В святой родительский завет!
Ну, словом, нет еще момента,
Когда бы я на жизнь роптал —
И говорю без комплимента,
Судьбу бы я расцеловал!..⁸⁵
 

Но стоило ли вспоминать поэта-дилетанта, если бы он отличился только храбростью офицера или товарищеским отношением к опальному поэту? Возможно, ибо и это немало. Но Явленский страстно желал послужить на ниве литературы, что ему в некотором смысле удалось. Литературное наследие Явленского невелико по объему, но многопланово и разножанрово. Он выпустил две книги, и нелегко назвать жанр, в котором он не попробовал свои силы: путевые очерки, поэма, либретто, бытовая и историческая драма.

В книге очерков «От Астрахани до Астрабада»⁸⁶, изданной в 1871 г. с подзаголовком «путевые впечатления», Явленский описывает путешествие по Каспию от Астрахани через Тарки, Дербент, Апшерон, Баку, Ленкорань и ряд мелких населенных пунктов до северного побережья Персии – Энзели и Астрабада (Горгана). Непосредственные наблюдения, переплетающиеся с историческими, этнографическими, мифологическими, экономическими и политическими отступлениями, составляют основу композиции. Внешнеполитические интересы России во второй половине XIX в. обращаются к южному Прикаспию: этим обстоятельством, вероятно, объясняется актуальность и самого вояжа, и вышедшей затем книги.

В 1882 г. в Москве увидел свет сборник, состоящий из четырех пьес и одной поэмы, с незамысловатым заглавием «Драмы, комедия и поэма»⁸⁷. В первой пьесе «Кто виноват?», которую можно отнести к школе бытовой драмы, довольно откровенно изложены семейные недоразумения племянницы Явленского Сапожниковой и ее мужа, крупного промышленника. Действие происходит в вымышленном провинциальном городке Турске и в Москве, в семье Тиховых – торговца и его жены, некогда состоятельных, но теперь обедневших. Поправить пошатнувшиеся дела взялся поверенный Хитров, у которого завязывается роман с хозяйкой дома. Злоупотребления поверенного и измена Тиховой открываются, и та кончает с собой, бросившись под поезд⁸⁸.

Историческая драма «Марфа-Посадница» принадлежит почтенной традиции драматургического воплощения образа «великой россиянки», сложившейся к тому моменту в русской литературе⁸⁹. Общие очертания обрисованных в ней событий привычны, но кое-какие акценты автор расставляет по-своему⁹⁰. Именно благодаря этой драме Явленского мы с Л. Г. Фризманом узнали о забытом астраханском писателе и включили отрывки из его драмы в раздел дополнений к тому «М. П. Погодин. Марфа, Посадница Новгородская»⁹¹.

Исторический сюжет лежит и в основе оперного либретто «Тамара царица Грузии», однако конфликт в нем вымышленный и решен в ключе «роковой страсти»: жестокая красавица Тамара покорена юношей Ростомом, сыном ее приближенного, князя Мамука. Пока князь отбивает атаки персов, царица предается любовным утехам. Узнав же, что у Ростома есть невеста, она коварно приказывает сбросить его в пропасть. Мамук узнает о случившемся, но Тамару настигает божья кара – ее убивает удар молнии⁹².

Пьесу «Типы века» можно отнести к комедии нравов: расчетливая Ольга мечтает выйти замуж за богача Штукина, но влюблена в офицера Радугина, который, в свою очередь, мечтает заполучить не столько ее, сколько ее деньги. Во время совместной поездки с Ольгой за границу Радугин, потратив значительные средства, кончает самоубийством, а ничуть не изменившая характер Ольга остается со Штукиным⁹³.

Единственная поэма в сборнике – «Без заглавия» – состоит из трех глав и относится к «петербургским» текстам; ее сюжет – несчастная любовь Надиной к Приволгину, приводящая героиню к гибели⁹⁴.

О жизненной драме самого автора в дальнейшем, после выхода в свет его книги, мы знаем мало. Во всяком случае, в одном из пяти альбомов Михаила Семевского, издателя «Русской старины», сохранилась датированная 1891 г. автобиография Явленского, в которой он писал: «…в настоящее время в отставке, живу отставным, читая и вспоминая всю русскую старину…»⁹⁵

Слово и мундир. Иван Хрущов

Жизненный путь Ивана Петровича Хрущова (1841—1904) был «обыкновенной историей»: движением от студенческого свободолюбия и даже радикализма к чиновничьему рвению и консервативному охранительству времен Александра III.

Хрущову выпало жить и работать рядом со знаковыми фигурами и стать своеобразным зеркалом эпохи. Годы его юности совпали с началом великих реформ. В конце 1850-х гг. Хрущов, поступив на историко-филологический факультет Московского университета, возглавлявшийся С. М. Соловьевым, увлекся революционными идеями. Вместе с товарищами он участвовал в «леонтьевской» истории, когда студенты выступили против консервативного профессора греческой словесности Леонтьева, и перенес сильное душевное волнение. Самая важная встреча в студенческой жизни Хрущова произошла летом 1860 г.: на каникулах в имении Корсаково он познакомился с Д. И. Писаревым. Знакомство быстро переросло в дружбу; Хрущов часто навещал друга в его имении Грунец, и история их отношений запечатлена в дневнике Ивана Петровича⁹⁶. Осенью 1860 г. в Москве, а с зимы 1861 г. в Санкт-Петербурге друзья продолжали тесно общаться и вместе снимали комнату. Хрущов описывал друга как «очень порядочного и талантливого малого, но блаженного в полном смысле этого слова»⁹⁷ и, несмотря на приятельские отношения, свысока оценивал Писарева и его друзей:

«…Благосветлов и Попов мне зело не нравятся. Один циник a la Писарев, другой умственная малость, ноль. Писарев все-таки жертва Благосветлова, а я – я художник, художник, художник…»⁹⁸

Писарев же, зная о литературных занятиях своего друга – «художника», содействовал публикации его первых сочинений, «рассказов из семейных преданий»: в 1862 г. в журнале «Подснежник» вышел рассказ для детей «Парашин лесок» (вышел отдельным изданием под псевдонимом в том же году и был переиздан несколькими годами позже⁹⁹), а в «Русском слове» – рассказ «Няня».

Тесные отношения с Писаревым неизбежно втягивали Хрущова в гущу политической жизни, а арест критика затронул и самого Хрущова: летом 1862 г. на квартире матери в Курске, куда он приехал на каникулы, был обыск. Это событие стало моментом перелома: страх заставляет молодого филолога пересмотреть свое отношение к радикальным идеям и вызывает их постепенное отторжение. Свидание с Писаревым в Петропавловской крепости год спустя убедило Хрущова, что былые увлечения и дружба прошли.

Зимой 1862 г., окончив историко-филологический факультет Петербургского университета кандидатом, Иван Петрович добился назначения в провинцию, опасаясь влияния революционной среды в столице. Он поехал учительствовать в Петрозаводск и в 1862—1865 гг. служил учителем русской словесности Олонецкой, а затем Новгородской гимназий. В Петрозаводске Хрущова ожидали новые интересы: занятия этнографией (знакомство с П. Рыбниковым, встречи со сказителями былин) и знакомство с семьей Поленовых. Оно было, что называется, судьбоносным: сын Поленова, Василий, будущий великий русский художник, стал учеником Хрущова, дочь Вера – женой и единомышленником, а сам Дмитрий Васильевич и его жена Мария Алексеевна Воейкова – покровителями и старшими друзьями. После смерти тестя Хрущов отдал ему долг памяти, написав его биографию¹⁰⁰. Старший Поленов оказался в Олонецкой губернии сразу после освобождения крестьян и, как крупный землевладелец, занимался там землеустройством. В прошлом у него была дипломатическая служба в Греции, опыт работы в Синоде, позволившие ему проявить себя государственным деятелем и незаурядным археологом и библиографом. В письмах Поленовы благосклонно отзывались о Хрущове, отмечали его «даровитость» и «образованность». Многого стоят слова уже пожилого художника В. Д. Поленова в письме к старшему другу и наставнику:

«Перебирая в памяти минувшие годы, с каким чувством радости <…> я останавливаюсь на светлых, полных упоительных надежд шестидесятых годах. Твоя горячая, талантливая, глубоко человеческая проповедь <…> была ярким светом, озарившим нашу начинающуюся жизнь <…> Ты широко распахнул нам двери в светлый чертог разума <…> тот свет, что мы там увидели, был свет истинный, и до сих пор он мне светит и указывает путь»¹⁰¹.

И. П. Хрущов

Здесь же, в Петрозаводске, недавний друг Писарева и участник революционных событий начал сближение с правящим двором: совершая поездку по России, в Олонецкой губернии остановился наследник престола Николай Александрович. Учитель Хрущов нашел повод представиться, устроил ему встречу с «певцом былин» Романовым¹⁰², попутно ходатайствуя о переводе в столицу. Хлопоты не пропали даром: после недолгой службы в Новгородской гимназии Иван Петрович причисляется к Министерству народного просвещения и командируется на два года за границу для подготовки к профессорскому званию.

В подготовленной за эти годы и защищенной под руководством И. И. Срезневского магистерской диссертации Хрущов заявил о себе как исследователь древнерусской литературы¹⁰³. Его работа была одним из первых шагов в изучении раннего иосифлянства: он изучал социальный состав братии Иосифо-Волоколамского монастыря, послания и грамоты Иосифа Волоцкого; продолжил описание монастырской библиотеки. Интерес к славянской медиевистике Хрущов сохранил и в дальнейшем. Особое внимание он уделял «Слову о полку Игореве»: в книге «О древнерусских исторических повестях и сказаниях. XI—XII столетие» писал, что язык «Слова…» не чужд языку литературных памятников, а в рецензии на книгу П. П. Вяземского отмечал заслугу автора, «полновесно доказывающего влияние византийской образованности на поэта, прославившего Игорев поход»¹⁰⁴. Заслугой Хрущова было не только изучение, но и популяризация памятников древней литературы. Его книга «Беседы о древнерусской литературе»¹⁰⁵ адресована широкому кругу читателей. Рецензент В. Я. Брюсов отмечал, что книга «полезная и отвечающая своему назначению», а «язык автора чист», хотя «недостает ему истинной простоты»: «в стремлении к изобразительности автор на каждом шагу решается на олицетворения, делает восклицания <…> чем запутывает чтение»¹⁰⁶.

После защиты диссертации Хрущов вновь в Европе: он знакомится с учеными-германистами, изучает методику преподавания литературы в Германии, читает в Штутгарте курс русской словесности вюртембергской королеве Ольге Николаевне, великой княжне Вере Константиновне и герцогу Лейхтенбергскому¹⁰⁷.

Получив место доцента кафедры русской словесности, 1870-е годы филолог провел в Киеве. Здесь он состоял секретарем общества Нестора Летописца и инспектором классов института благородных девиц. В киевский период Хрущов много пишет, а его карьера продвигается: в 1875 г. он произведен в камер-юнкеры. В конце этого десятилетия карьерный рост приводит его в Санкт-Петербург, в Ведомство учреждений императрицы Марии. Тогда же начинает он служить в Министерстве народного просвещения, в его ученом комитете и издательском обществе при постоянной комиссии народных чтений. На этом поприще Хрущов проявил себя как автор¹⁰⁸ и редактор¹⁰⁹ народных изданий и создатель народных библиотек.

Тем временем начиналась другая эпоха: портфель министра перешел от Д. А. Толстого (по словам С. Ю. Витте, «крупной личности»), пятнадцать лет управлявшего Министерством и обеспечившего подъем университетского образования, к И. Д. Делянову, который оставался в должности до 1897 г. и символизировал «охранительные» тенденции. Каденция Делянова была пиком карьеры Хрущова: с 1882 г. он состоял чиновником особых поручений при министре. Красноречивые совпадения отмечаются в отзывах современников.

«Делянов был очень милый, добрый человек, и вопросы Министерства народного просвещения вообще были ему не чужды. Он был человек культурный, образованный <…> Он никогда никаких резких вещей не делал, всегда лавировал, держась того направления, которое в то время было преобладающим <…> Вообще он лавировал на все стороны»¹¹⁰.

Журналист Феоктистов выразился еще определеннее: «Делянов представлял собой идеальный пример того, как можно у нас достигнуть весьма высокого положения без сколько-нибудь выдающихся заслуг», а директор императорских театров, мемуарист С. Волконский вспоминал: «аппарат, созданный при Александре II железною рукой графа Толстого, никого не удовлетворивший, всех озлобивший, при Александре III перешел в мягкие руки Делянова. Иван Давыдович Делянов был удивительное явление в русской чиновной летописи <…> Его мягкость, слабость, безволие – уж не знаю, как назвать – нельзя даже описать»¹¹¹.

Но установившиеся порядки оказались близки Хрущову. Так, на заседании особого комитета Министерства, положительно оценив рассказы Достоевского «Мужик Марей» и «Столетняя», он выступил против включения рассказа «Мальчик у Христа на елке» в библиотеки средних учебных заведений и программы народных училищ: «Достоевский мог любить детей, но менее подходящего к детскому возрасту писателя не существует»; «нужно ли это сопоставление богатства и неприкрытой бедности?»¹¹² В ином случае, выступив со статьей «Что наши дети читают?»¹¹³, он раскритиковал сборник «Русским детям. Из сочинений Ф. М. Достоевского» за включение отрывков из «Бедных людей», «Неточки Незвановой», «Братьев Карамазовых», которые могут «воспитать озлобленное чувство и никак уже не будут способствовать развитию нравственной силы». Преданная служба не осталась незамеченной: в 1885 г. Хрущов пожалован в камергеры, в 1888 г. назначен членом основного отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения, с 1890 г. он был членом министерского совета, а с 1894 г. – тайным советником. Е. Опочинин в своих воспоминаниях о Вяземском так описывал позднего Хрущова:

«Хрущов являл собою яркий тип карьериста-бюрократа. Он кое-как добрался до генеральского чина, был этим страшно горд, но на этом и кончилась его удача <…> С виду это был человек среднего роста, пожалуй, немного полный, с пухлыми щеками, обрамленными густыми темными баками, среди которых выделялся пробритый подбородок. Лысеющая голова, игривые и хитрые глазки на пошлом лице дополняли наружность этого экс-профессора. Ходил он плавно, важной генеральской поступью, говорил медленно и тягуче-слащавым голосом, манерничая и играя словами»¹¹⁴.

И, будто вторя этому портрету, уже цитировавшийся Волконский приводит такой анекдот:

«на каком-то концерте или общественном балу в Харькове (речь идет о годах попечительства Хрущова в Харьковском учебном округе в 1896—1899 гг. – К.Б.) Хрущов замечает студента, который, в то время как все прочие отвешивают ему поклоны, стоит, невозмутимо озирая и толпу, и его. Несколько раз он проходил мимо непочтительного юноши и наконец не выдержал; подходит и самым язвительным тоном, на какой только способна его мелкая природа: „Позвольте, молодой человек, представиться: попечитель здешнего учебного округа“. – „Очень приятно. Такой-то, студент Московского университета“»¹¹⁵.

В конце жизни Хрущов выпустил «Сборник литературных, исторических и этнографических статей»¹¹⁶, составленный из опубликованных сочинений. Критически отозвавшись о составе книги, в которой были некоторые работы с устаревшими сведениями, Брюсов все же высоко оценил воспоминания о цесаревиче Николае Александровиче и вюртембергской королеве, отметил несколько заслуживающих внимания материалов: «Впечатления одного из депутатов на открытии памятника Пушкину», «Заметки о русских жителях берегов реки Ояти», «Современные дешевые издания для народного чтения»¹¹⁷.

По-видимому, исток двойственности самоощущения и поведения был заложен в самой натуре Хрущова: пытаясь в выгодном свете мотивировать свою непоследовательность, он еще в молодые годы отмечал:

«Отчего я хватаюсь за то, что мне нравится, сперва сгоряча вижу в этом правду, потом несколько остываю и, наконец, перехожу к противоположному мнению? Оттого ли, что я поэт?»¹¹⁸

Но в печати Хрущов выступил как поэт лишь раз, опубликовав цикл патриотических стихов, прочитанных на заседании Славянского благотворительного общества:

 
Древний плен свой забывая,
Светит ныне Русь святая
Степи, прежде роковой,
Путеводною звездой¹¹⁹.
 

В конце концов, спор «слова» и «мундира» разрешился в пользу последнего.