Поход Мертвеца

Мертвец долго молча слушал, пережидая. Потом произнес вполголоса.

– Чего ты разошелся. Если лжец, так не бери в голову. Если нет, так есть о чем подумать.

– А ты и рад ему угодить.

– Мне он так же показался неприятен. Семью вам обоим надо бы, а не в пророки подаваться.

Пифарь подавился словами. Наемник расседлал лошадь.

– Загнал я тебя, красавица. Прости меня, спешил от дурных мыслей избавиться, да вот что натворил.

– У тебя тоже – только с лошадьми и можешь нормально.

– Они долго не живут, – резко ответил Мертвец, принявшись растирать спину лошади какой-то настойкой. – Сейчас передохнем малость, а дальше до перевала пешком.

Поели в молчании, так же и пошли, каждый по свою сторону лошади. Пророк привык к долгим переходам, не отставал, против ожидания наемника; к вечеру они выбрались из бора, а до первых звезд были у перевала. Всхолмье начиналось еще в лесу, ели редели, давая свободы другим деревам и кустарникам. Дорога расширилась, теперь на ней свободно могли разъехаться хоть три телеги. Некогда, поговаривают, у самого въезда в бор стоял лагерь разбойников. Они называли себя проводниками, и без их помощи ну никак через лес пройти не представлялось возможным. Порешили их еще лет двести назад, всех, на этом самом месте, где бор мельчал, оттого, считалось, и появились прогалы в ельнике, да огромная поляна на самом его краю, куда ни одно дерево не хотело даже листьев сбрасывать. Непонятный знак в виде креста с полумесяцем не то обозначал то самое место резни, не то указывал рогами на грядущую кручу. Наемник почему-то хотел остановиться здесь, но пророк упорно двигался дальше. Миновав бор, двинулись среди кустарника все выше к сопкам, тут еще невысоким, но чем дальше на юго-запад, тем выше поднимающимся, а в полутысячи миль и вовсе становящихся непроходимыми горами да скалами, стеной гранита, встававшей на пути всякого, кто пытался пересечь в тех местах границу царства с южным соседом.

Остановились почти на самой вершине. Разом сузившаяся тропа, на которой разве что путники и могли разминуться, петляла, взбираясь на круть, продуваемая извечным северным ветром. Небо посерело, закрылось тучами, снова закапал нудный дождичек. Путники устали, устала и животина, спотыкавшаяся на колких мокрых камнях. Выбрали неглубокую пещеру, вырубленную в обнажившейся скале, забрались, спутав ноги лошади, и принялись за ужин.

– Зря все же остановились у скитника, – произнес глухо Пифарь, уже совсем иным голосом усталого человека, которому не хочется возвращаться.

– Считай судьба. Или испытание. Как глянуть.

– Ты от него заразился.

– Я сам такой же, будто не понял.

– Понял. Теперь мне кажется, я во всех встречных брата угляжу.

– Или сестру, – наемник усмехнулся уголком, но тут же стер улыбку.

– Проклятый Ремета, влез в голову и не отпускает. Будто нарочно. Все это путешествие будто нарочно. И отец молчит. Хоть бы знак какой.

– Он ведь сказал тебе, разбирайся сам, как и что. – Сын божий кивнул, опустив глаза. Вздохнул.

– Знаешь, будто в первый раз иду, будто всего прежнего не случалось. Куда, зачем? Как слепой щенок. Проклятый Ремета.

Дождь продолжался два дня, то усиливаясь, то стихая, дорога разбухла, спуститься с перевала оказалось делом нешуточным. И хотя с противоположной стороны гребня сопки выполаживались и дорога не так петляла, путники проходили едва день пути за сутки. Шли пешком, давая роздых лошади, большей частью молча, изредка только пророк бормотал что-то, но больше про себя, перебрасываясь с наемником лишь несколькими словами. Ругал Ремету, себя, что остановился, поддался соблазну наемника, затащившего в скит. Шептал молитвы и возводил хулу. А потом и вовсе замолчал.

На третий день свинцовые облака стали расходиться, дождь перестал, выглянуло не по-осеннему жаркое солнце. Дорога сошлась с трактом, идущим до самой восточной границы и дальше, соединяющим столицы соседних царств. Народу прибавилось: если прежде путники большей частью шли в одиночестве, теперь их догоняли вестовые и всадники, они обходили караваны и повозки селян, а навстречу шел тот же, но чуть более редкий поток людей и животных, везущих грузы, вести, послания, кажется, во все концы земли. Пифарь, редко выбиравшийся из своей пещеры, что прежде, что после возвращения, чувствовал себя не на месте, он так и сказал наемнику: будто иду по Суходолу уже сутки, да только никак знакомых не повстречаю. Поселения стояли все чаще, каждые пять-семь миль. Последний холм, на который предстояло забраться – и вдалеке, у самого неба, появились очертания Кижича. Высокие стены, шпили храмов, вонзавшиеся в низкие облака, будто пропарывающие их, блеск сусального золота на куполах и кокошниках. Столица заметно разрослась за столетие, стены, за которой прежде прятался не только город, но и окрестности, заложенной еще Голвецом, первым царем четвертого царства, уже не хватало, жизнь выплеснулась за пределы и теперь охватывала город кольцом. Леса, прежде окружавшие Кижич, исчезли, столица виднелась издали, со всех дорог, подходивших к ней, что со степей юга, что с гор севера, что с пустынь запада, что с лесов и озер востока.

Неудивительно, что многие путники, достигнув вершины холма, останавливались, молясь или во все глаза разглядывая далекие красоты раскинувшегося перед ним града. Остановились и Пифарь с Мертвецом, наемник не мог сдержаться, спросил у торговца, просветленного одним видом столицы, куда направляются толпы. Тот, изумленно посмотрев на пропылившихся странников, ответил, ну как же, царь возвращается из Урмунда, везет дары республики и многие послабления для царства. И поклонившись земно, двинулся вперед.

Пророк еще долго стоял, не двигаясь с места, привычно молча, затем подошел к наемнику и тихо произнес:

– Мне страшно идти туда. Я буквально разрываюсь на части. Одна говорит мне – ты должен покорствовать, отец ждет тебя, что б ни случилось прежде, он простил и ждет; но другая, ты понял, кто и зачем стоит за порогом ночи, в небесах, откуда земля видится растворенной в первозданном мраке божественного сияния. Ему, находящемуся в ослепительной тьме, требуется лишь одно, и это одно я страшусь отдать ему.

– Ремета победил.

– Можешь говорить и так. Не стану смотреть в библиотеке, нет, поищу его имя. Ты молился за него, Мертвец? Он ведь просил об этом.

– Не пришлось еще.

– Тогда, если не трудно, сделай сейчас, я подожду, я отойду в сторону.

– Лучше в городе.

– Нет, сейчас. Я не могу войти в Кижич.

– Хочешь, чтоб я потерял сто монет?

– Как будто ты это хочешь сказать, – Пифарь взглянул на него колко и продолжил, повышая голос: – Ты видел, что происходило со мной последние дни. Я ведь верил ему, верил безоглядно, а что выходит? Всего лишь один из многих, солдатик бога. Я боюсь его, Мертвец, очень. Он ведь что угодно сделает, я только теперь понял его слова о мече и разделении. Он крови жаждет.

– Почему ты так решил? Да и кто он?

– Ремета ответил тебе. Царь богов. Мне он благоразумно имени не открывал, зачем пугать, пусть думают, что новый бог, не имеющий ничего, кроме своего сына, который проложит огнем и мечом ему путь на небесный престол. Именно огнем и мечом, иначе зачем мне ученики, зачем воинство, пошедшее на Кижич? Зачем прощение всем, кто последует за мной и во имя меня и отца моего станет разить противников его, неверующих в него, всех, кто не склонит выи, не разрушит храмы, не сожжет свитки.

– Он говорил тебе это?

– Я знаю. Ремета, проклятый расстрига. Отец знал, что я слаб, безволен и ничтожен для воина, что я не смогу убить, но во имя меня все, кого я привел, кто уверовал – о, они смогут. Ведь я немедля после смерти вознесусь, ну какое еще нужно доказательство величия единственного бога и кротости и мудрости его сына, пожертвовавшего собой во славу его? – И переведя дыхание: – Мертвец, я не знаю, что мне делать. Пойти в Кижич значит уничтожить всех, не пойти туда – меня приволокут силой другие или другой, которых орден…

– Орден, – наемник помрачнел. – Багряная роза всегда признавала лишь царя богов, ему поклонялась, ему служила… Проклятье, квестор, ходивший тебя выкуривать из Суходола, и магистр, возглавлявший воинство, они… Ведь какой расчет: я привожу тебя в орден, тебе присягают, тебя убивают, во славу, конечно, ты возносишься… И все это на глазах царя, совета, иначе зачем устраивать балаган.

– Ты думаешь, государь не в курсе?

– Вряд ли. Да какая разница, если править страной захотел орден.

Пифарь осел, наемник едва успел подхватить его.

– Прости, – произнес он, приходя в себя. – Не хотел. Само как-то.

– Может, я по своей природе вижу только плохое. Мятежа не будет, будут просто погромы… а что я говорю. Может ничего не случится, сократят богов и их храмы. – Сын божий вцепился в седло, тяжело дыша.

– Лучше б ты молчал всю дорогу. Или стукнул бы меня по голове в Суходоле, да так и вез.

Рука, нетяжелая, но крепкая, легла на его плечо. Пророк оглянулся. Мертвец сжал губы в тонкую серую линию, неприятно рассекшую лицо: кажется, он пытался улыбаться и хмуриться одновременно.

– Пойдем. Спустимся с холма, доберемся до харчевни, посидим, отдохнем перед столицей.

– А что ты…

– Пошли, – рука толкнула его к седлу. – Забирайся, нам пора ехать. После объясню.

Жидкий лесок, сквозь который их вела дорога на Кижич, сгинул, изведенный на дрова, на лавки, щепу, игрушки. Его место заняли кусты ирги, боярышника, заросли чертополоха, болиголова и разлапистого борщевика. Земли, что не были заброшены, занимали пастбища, поля под паром или под озимыми. Изредка встречались колки, заросшие ивняком, но скорее всего то были кладбища, спрятанные от чужих глаз. До столицы оставался день пути, и это расстояние почти целиком занимали угодья деревушек, что обслуживали город, поставляя все необходимое к столу. С севера подходил водовод, с юго-запада везли древесный уголь, пережигаемый денно и нощно в печах. Оттуда же, с сопок, ставших горной грядой, несли самоцветные камни, с востока двигались караваны с берестой, грибами и ягодами. Столица пожирала все в нее ввозимое, и пожранное отдавала Черной реке, проходившей мимо ее стен. Народу прибывало с каждым днем, возвращался после полугодовой отлучки царь, собиравшийся отметить пышными пирами и празднествами удачное путешествие в Урмунд, а потому всякий житель страны, имевший возможность добраться до Кижича, спешил туда. Постоялые дворы переполнялись уже на подходе, что говорить о самом городе, и хотя точная дата возвращения еще не объявлена, народ поторапливался в столицу: раз выбравшись, прикупить подарки домочадцам, друзьям и знакомым, провернуть дела или сходить в храм, очиститься, ведь, как известно, столичные храмы особенные. Столичное все особенное.

За ночевку на трехместной кровати с путников попросили по две с половиной монеты, да еще по монете за харчи. Двадцать медяков стоил прелый овес и солома лошади, та даже есть не стала, предпочла переждать. Ну а сидевшими на ее хребте голод переносился куда неохотней, потому оба – и наемник, и сын божий – давясь, похлебали бульон с мясными шариками и солянку, после чего отправились на покой на узкой кровати, где, кроме них, уже устроился храпеть дородный пузан-купчина.

Пифарь проснулся первым, рваный сон только одурманил голову, вышел в сени. Подремал с часик на лавке, поджидая наемника. Тот медленно выбрался из спальни, растирая бока, затекшие после сна на подгнившем свалявшемся тюфяке. Отказавшись от еды, стал собираться. Пифарь, понимая без слов, следовал за ним тенью. Только когда двор остался позади, наемник заговорил.

– Не хотел тревожить раньше времени. Думаю, сыскал план как избавиться от небесной опеки, да и земной тоже. – Пророк глядел на него во все глаза: – Придется нарушить заповедь. Одну, главную и единственную стоящую, – Мертвец похлопал себя по груди, где всегда держал оружие. Пифарь побелел.

– Ты предлагаешь мне… – запнулся, не в силах закончить.

– Именно. Ты чист, и чистым должен предстать и перед орденом, и перед отцом. Два суда пройти. Придется оба нарушить.

– Я никогда не сделаю подобного, – пылко произнес он. И добавил уже глуше: – Не смогу.

– Сделаешь. Это на первый взгляд страшно. Я расскажу, как проще, и дам то, чем сделать проще, – наемник покопался в дорожной суме, вынул с самого дна завернутый в холст кинжал и подал Пифарю. Тот долго смотрел на лезвие, резную рукоять, не решаясь взять, покуда Мертвец сам не впихнул оружие в руки. – Тебе надо измараться. Ты сам понимаешь, надо. А этот подходит лучше всего.

– Что это?

– Нож-кровопийца, – знакомая усмешка, кажется, чуть подбодрила впавшего в немое окоченение пророка. – Пыточное орудие, или для долгой смерти, кому как. Смотри…

– Не говори ничего.

– Иначе не поймешь. Лезвие трехгранное, в зазубринах. Рана от такого не заживет, больше того, сам кинжал поди выдери, с таким куском мяса выйдет, что лучше уж оставить умирать. Здесь, – он указал на гарду, – находилось кольцо, с его помощью можно регулировать ток крови из раны, понятно, тебе это ни к чему, вот я и снял. Достаточно вонзить по рукоять в тулово, в любую часть, и все. В руке лежит, равновесие не нарушено, ну, попробуй же…. Даже у тебя как влитой.

Пророк с нескрываемым ужасом смотрел на кинжал. Затем перевел взгляд на Мертвеца. Тот знакомо улыбнулся.

– Годно. Поехали вот к тому дереву, попробуешь в деле.

Они сошли с дороги, добрались до кряжистого вяза, наклонившегося над ручьем. Наемник повесил на сук одну из переметных сум, крепко привязав к ветке. Чуть не силком заставил сына божьего вонзить кинжал. Пророк попытался выдрать, но только стащил суму.

– Для первого раза нормально, – Мертвец занялся застрявшим лезвием, осторожно освобождая от кож. – Думаю, ты разобрался.

Пифаря трясло, будто и впрямь замарал руки в крови. Пророк смотрел на наемника как на прокаженного. Наконец произнес, едва разлепляя губы:

– Кого?

– Кого решишь. Это неважно. Возьми, вот чехол, крепится к руке, вот здесь, осторожней, не натри подмышку. Тут его не найдут, даже если станут обыскивать. Хотя тебя точно не будут.

– Но если я… получится, будто я покараю от имени отца.

– Пусть думают. Главное, отец не примет тебя.

– Мертвец, а если все равно примет? Ведь ему не я нужен, а паства, территории, страны, правители.

– Зачем ему правители? Богу требуются лишь духовные воздаяния, а что с богатого, что с бедного – спрос один. Ты сам говорил. – Пифарь помолчал, потом медленно повернулся и пошел к дороге.

– Может, ты и прав. Но я не хочу рисковать, мне надо все обдумать.

– Давай, обдумывай. Но от ножа не избавляйся, он для тебя последнее слово. – Пророк как-то странно взглянул на наемника, затем резко кивнул, казалось, голова дернулась сама по себе.

– Ты прав. Последнее слово, – и стал забираться на лошадь.

Город начался незаметно. Стали появляться двух, трехэтажные дома. Улицы замостились сперва досками, затем булыжником. А вскорости показались и стены крепости. Видные издали, в предместьях они терялись – так плотно стояли дома, такими высокими стали. Столица, как только ее перенесли сюда, не знала осады, последний раз сам городок подвергался налетам южан больше четырех веков назад, считаясь одним из самых спокойных мест царства; неудивительно, что Голвец ничтоже сумняшеся переехал из грязного, злачного, тлетворного города в новый, молодой, окруженный лесами и холмами. Верно, в его времена здесь были действительно красивые виды, о которых слагали оды тогдашние поэты, которые прославляли художники и резчики. За двести лет все изменилось. Возник и разросся город, исчезли виды, а жители привычно предавались тем порокам, от которых бежал правитель, заставив своих присных выбирать между тлетворной красотой старой столицы и суровой нынешней. Вряд ли кто воспротивился, челядь поспешила за господином и столь же быстро перенесла в Кижич прежние развлечения и удовольствия. Сам Голвец, удаляясь в монастырь, уже успел застать их.

Внутрь каменных стен крепости путников пустили без вопросов, хотя суровая охрана на въезде строго просматривала каждого въезжающего, но никого не трогала. Старый, давно не исполнявшийся указ, вошедший в привычку? – все возможно. Ведь тридцать лет назад перед стенами простирались незаселяемые участки земли, локтей на триста шириной – именно тут обосновалось воинство сына божия. Теперь место застроено новенькими деревянными или каменными домиками, схожими один с другим как две капли воды.

Мертвец не раз был в столице, равно как и Пифарь. Но если для наемника последние посещения уложились в две недели, то между прибытиями сына бога промелькнуло четыре десятка лет. Последний раз он приехал с родителями, когда дела пошли из рук вон. Отец собрал семейство в столицу, там лучше знают, какому богу поклоняться, чтоб выбраться из долгов. Пророк с интересом осматривался по сторонам, до потери шапки разглядывал башни и шпили, несколько раз просил остановиться, запечатлевая особо прекрасный вид на храм, дворец, колокольню. Наконец, когда лошадь довезла их до новой стены, крепости ордена Багряной розы, попросил остаться здесь, он пойдет один.

– Вот еще, – возмутился Мертвец. – Мне не доплатили.

Пифарь обернулся, собираясь объясниться, но смолчал и покорствовал. Так, вместе, они вошли внутрь, стража провела их в покои сперва квестора, кажется, куда больше обрадовавшегося наемнику, нежели его добыче, и, наконец, представила магистру. Глава ордена самолично отсчитал наемнику нужное количество денег, а после перешел к допросу Пифаря. Тот отвечал честно, признавая, да, это он именует себя не иначе как сын бога, и тридцать лет назад пытался войти с учениками и паствой в столицу. Заминка возникла, когда магистр попросил пророка представить ему еще одно доказательство – сотворить чудо. Как ни увещевал главу ордена Пифарь, тот оставался непреклонен. Мертвец, взвешивающий изрядно распухший кошель – странно, что до сих пор с ним не попрощались, – тут же вклинился.

– Магистр, он вправду не сможет порадовать тебя. Я сам тому свидетель, не лучший, но какой есть. У сына божия имелось много поводов явить чудеса, заткнуть рты сомневавшихся, но ни разу я не видел подобного. Его слова об отнятом даре истинны, и я бы не хотел, чтоб в моем пленнике сомневались.

– Это усложняет наше предприятие, но не сильно, – вполголоса произнес магистр. – Наемник, ты можешь идти, я не задерживаю тебя более.

– Если позволишь, на два слова наедине с пророком. Вести мне его некуда. А поговорить надо.

Пифарь с удовольствием отошел к противоположной от магистра стене. Мертвец увлек его в каменную нишу, чтоб и по движению губ неможно было догадаться об их разговоре.

– Не забывай о моем подарке, я думаю, тебя заставят говорить перед всем орденом, может, будет сам государь, кто знает. Да и людей соберется немало.

– Я помню, и я решил, как его использовать. Да, не сомневайся, использую. Я, – он смущенно затеребил кожаный жилет наемника, – я вот в чем признаться хотел напоследок. Понимаешь… Отец, я не любил его никогда. Я о небесном сейчас. Да, наверное, и о земном. Столько лет вместе, впустую потраченных лет. Я не понимал его, он меня. А с небесным, верно, то же, он требовал, я подчинялся, я уважал, я страшился прогневить, сделать не так, я, да что угодно, но не любил его. Не получалось. Хотя… я ведь никого не любил. Ученики мне нравились за славословия, за поддержку, за якобы понимание, за то, что верны и послушны. Жена за умения и иногда тоже поддержку, дочь… вот, наверное, ее я пытался любить. Да что-то не получилось. Правда пытался. А вон как – даже попрощаться не сумел. Разве что придет посмотреть на казнь.

– Быть может, к лучшему, если не придет.

– Ты думаешь?

– Я надеюсь. – Они обнялись на прощание, Пифарь почувствовал, как рука Мертвеца коснулась его ножа-кровопийцы, а губы прошептали: – Помни, один удар, другого не будет.

– Благодарю, я помню.

И расстались. Пифаря увели в комнату магистра, Мертвец же отправился на ближайший к храмовой площади постоялый двор, снял себе место на кровати и принялся ждать дня заклания, которое все откладывалось и откладывалось – государь никак не торопился с возвращением.

Наконец, прибыл. Торжественный проезд через Западные врата, специально открываемые в таких случаях: ведь когда-то Голвец именно через них внес в город две вести – о даровании городу столичного звания и о вечном мире с Урмундом. И пусть царство стало доминионом последнего, советники царя выторговали немало стране – собственную армию, и деньги, и вольности в управлении. Вот теперь новый шаг: республика даровала монашеским орденам и вольным городам немалые поблажки. Кто знал обстоятельства, сложившиеся в городе городов, не удивился щедрым воздаяниям: ведь сейчас консулу Урмунда требовалось много союзников, дабы сохранить свой пост от изгнанного племянника, которого поддержало несколько легионов и две провинции. Республика готовилась к гражданской войне, первые стычки уже начались. Но здесь, в тысячах миль от полей битв, возможное участие царства в чужой войне никого не занимало, тем паче толпу, приветствующую государя.

Наемник проходил вдоль людской массы, выискивая знакомые лица – вот этот человек из Суходола, этот тоже, этого он видел при переправе через Одрату, того встречал позже, на постоялом дворе. Память у Мертвеца отменная, он хорошо помнил лица, предметы, оружие и особенности всякого, а еще слухи, новости и сплетни, в последнем ему могла позавидовать любая базарная кумушка. Умения, полученные на службе, отточились за время наемничества, подобно булатной стали после многократной ковки. Он и сам ощущал себя тенью, мелькающей то здесь, то там, в поисках одного лица, не дававшего ему покоя. К сожалению или к счастью, так и не увиденного.

Прибытие царя пришлось на середку дня, вечером обещали состязания поэтов в амфитеатре во славу государя и отечества, салют и на следующий день конные состязания, и самое главное – бои преступников на арене все того же амфитеатра. А глубоким вечером орден давал собственное представление на храмовой площади. По тому, что Пифаря не пустили на сцену, Мертвец понял – сыну божию не сильно доверяют, хотя объявления о прибытии пророка в Кижич развешаны на каждом столбе. Верно, дадут немного поговорить и порешат, после чего жертву заключит в объятья отец, а облеченный дарами орден начнет свое шествие. Интересно, смог ли магистр сам договориться с божеством или только через его сына? Очевидно, загадка разрешится во время самого представления.

Храм царя богов алтарным приделом врезался в стену орденской обители, входом и двумя крылами – библиотекой слева и причтом справа – образуя площадь, на которой могло б разместиться с четверть населения города, около двадцати пяти тысяч человек. Сейчас на ней не было и двух, люди вольно прохаживались вдоль статуй святых подвижников ордена, поглядывая на спешно сколоченное на лестнице возвышение. Оттуда и надлежало вещать сыну божьему. Монахи не рассчитывали на большое скопище, скорее на слухи, быстрее молнии расходившиеся по любому крупному городу. Обычно всякое речение высоких лиц исходило с балюстрады храма, либо второго либо третьего этажа, но понятно, орден решил нажиться и на самом представлении – наверняка через пару недель можно будет увидеть в продаже в храмовых лавках щепу того самого помоста, с коего вознесся пророк. А ее тут на десяток подвод.

В наступающей тьме, которую скудно разрезали светом только редкие факелы, наемник углядел нескольких арбалетчиков, занимавших позиции на втором-третьем этажах храма. Видно, их и принесут в жертву.

Наконец, грянули фанфары, вышла вся орденская знать. Магистр, не пожелавший показывать себя толпе, начал речь от колоннады, остальные прошли на помост. Слова цедил по каплям, сразу видно, не его идея, не его желание, вот только охота велика. Как ни вертел Мертвец головой, Пифаря все не видел. Наконец, понял, почему магистр не выходит – пророк стоял именно за ним, и как только глава ордена отстранился, сын божий вышел на свет. Толпа возликовала, народу чуть прибавилось, где-то тысячи три. Главы ордена поклонились пророку, впрочем, всего в пояс, и тут же покинули помост, присоединяясь к магистру, ведь желающих увидеть все своими глазами ему еще только предстояло убедить. Но удочки уже закинуты – когда Пифарь выходил, кто-то оставшийся незамеченным полыхнул пламенем поверх его головы, затем понизу; народ зашебуршился, заволновался, хлопки и крики гулко разнеслись по площади. И тут же смолкли, едва пророк остановился на помосте. Внимание и народа и убийц сосредоточилось на Пифаре.

– Братья мои, – начал он закланную речь. – Тридцать лет назад услышал я впервые голос отца моего, царя богов, и с той поры потерял сон и покой. Он с нами, он хочет, чтоб вы знали об этом, он посылает меня сказать вам слово его. И я не смел отказаться, да разве ж можно помыслить об этом! – Мертвецу показалось, сейчас пророк начнет свою привычную проповедь часа на полтора, и пока Пифарь ожидания эти оправдывал. – И я пошел по городам и весям, неся словом божие, неся силу и славу его, подкрепляя слова его чудесами. Мне растворялись ворота, мне распахивались двери и за мной на стольный град Кижич пошли сотни, тысячи уверовавших. И в самой столице не меньше собралось ждущих меня. Но я испугался. Гарнизон преградил мне путь, и я не посмел стереть его с лица земли, не посмел противиться воле отца моего, сказавшего: да не будет сын мой убийцей, лишь убитым ему быть, и за эту смерть отмстится всемеро. Долго стоял я пред стенами Кижича, не зная, что делать, покуда братия не стала расходиться, разуверившись и во мне, и в отце моем, покуда отец мой не велел мне уходить. Вы знаете, а многие и помнят, что случилось дальше. Тридцать лет я провел в изгнании и затворничестве, разогнал учеников, прогнал жену с дочерью. Но три недели назад снова явился отец небесный, сказавший: вот идет за тобой человек, и он приведет тебя в Кижич, и тогда я прощу тебя. Я пошел с ним, молясь лишь об одном, чтоб отец вправду принял и простил. И в дороге я мыслил лишь так, покуда не встретил брата своего, сводного, рожденного отцом моим небесным месяц в месяц со мной, скитника по имени Ремета, от него узнал я: не одного готовил меня господь на заклание. Не одному мне поручил вести вас, и не первый раз. – Среди наставников ордена началось шебуршение, но его заглушил все нараставший гул толпы.

Наемник пристально следил за магистром, совсем ушедшим в тень, за еще остававшимся в свете факелов квестором, медленно пробираясь поближе к ним. Оба, замерев, смотрели на Пифаря, не веря, не сознавая, что говорит он, а потому не решаясь прервать. Женский выкрик откуда-то слева, арбалетчики замерли. Пифарь заторопился.

– И до меня многие сыны божии считали себя пророками его воли, но оказывались лишь вброшенными в игру картами. Со мной царь богов решил поступить иначе, он дал мне всё в тот момент, когда я не имел ничего, и я с готовностью побежал исполнять его волю. – Магистр вышел из тени, принялся отдавать приказы, за спиной Пифаря прошло шевеление. Мертвец не выдержал, выкрикнул: «Быстрей!». И двинулся вверх по лестнице.

– Волю к абсолютной власти единого бога, готового порушить все и уничтожить вся, кто воспротивится ей. Знайте, братья, меня сейчас попытаются убить, с тем, чтобы я вознесся к его престолу, чтобы вы уверовали в отца, и пошли изничтожать других людей, не поверивших словам вашим. Вы как стадо пройдете по цветущему лугу и превратите его в пустыню, – и совсем другим голосом: – Я проклинаю тебя, отец мой небесный, не получишь ты ничего, как и прежде! Прочь!

Пифарь выхватил нож-кровопийцу и с маху всадил себе в грудь. С шипением из отверстия в рукояти выхлестнулась кровь.

– Я проклинаю тебя, убийца, и убиваю себя, чтоб ты не смог убивать… – голос стих до шепота, а затем и вовсе прекратился. Стрела свистнула, пронзив шею пророка, тот покачнулся и тяжело рухнул на доски лицом вниз.

Звездное небо, начавшее чернеть при первых угрозах сына божия, теперь превратилось в деготь. Грохот содрогнул его, молния ударила в помост, с шипением вонзаясь в тело пророка. Свет ее оказался столь ярок, что все, включая и наемника, отвернулись, закрывая глаза. Чудовищный силы грохот вдавил пророка в булыжную мостовую. А свет все не угасал, молния продолжала шипеть, впиваясь в тело. Мертвец нашел в себе силы проползти до колоннады и укрыться там.

В этот миг гром утих так же неожиданно, как и возник. Молния же продолжала впиваться в помост, а затем, шипя, величаво устремилась ввысь, увлекая за собой тело Пифаря, свет чуть померк, чтоб оглушенные горожане могли хотя б одним глазком видеть происходящее. Невозгораемое тело поднялось на высоту уже в десять локтей, перевернувшись лицом вверх. И в тот момент, когда пророк достиг высоты фронтона храма, молния с треском распалась, разорвалась на множество частей, искр, которые спешили гаснуть, опускаясь наземь, подобно излившимся фонтанам салюта. Тело Пифаря шлепнулось о доски, ничуть не потревоженное безумно ярким небесным пламенем, лишь залитое собственной кровью.

– Проклятый самоубийца, что ты наделал?! – Крик квестора прервал наступившую тишину, и этим снял заклятие с пришедших. Народ очнувшись, ринулся с площади. Несколько мгновений, и она оказалась пуста.

Квестор на одеревеневших ногах взошел на помост, склонился над пророком. Едва нашел силы поднялся, опираясь на дружинника, распорядился убрать тело. Факелы замелькали вокруг, кто-то заметил Мертвеца, подтащил к квестору, тот даже не удивился появлению наемника.

– И ты тут.

– Я должен был увидеть.

– Ты его убедил.

– Не я. Больше всего брат. Он ведь ходил в библиотеку, – наемник глядел в белое, точно саван, лицо квестора, тот не отрывался от поднятого на спеленатых копьях тела Пифаря. – Все прочел, все понял.

– Какая теперь разница, – едва слышно произнес он. – Какая… разница, – слова давались с невообразимым трудом. – Я верил в него.

– В Пифаря?

– Не называй так сына божьего…. Я верил. Тридцать лет. Лучше б сдох верующим, чем так…

Квестор рванул на себе рубаху, раздирая до живота, вынул из-за пояса кинжал и, через силу поднимаясь по ступеням, вошел в храм. Мертвец отвернулся, забормотал слова отходной молитвы. Закончив, спустился по ступеням, растворился в черноте площади.