Переплывшие океан

23.

Несколько раз в месяц мы выходим наружу и идем далеко. Это походы к другой воде, к другим холмам и другой растительности. Я люблю эти тяжелые, жаркие выходы, ведь они сбивают рутину, и даже изматывающая до мякоти тренировка в конце пути кажется слаще любого сна.

Сегодня мы вновь выходим. С полотенцами на шеях, готовых впитывать холодную пресную воду с потом, в купальниках, отгоняющих сгар, я и девочки выбегаем на место сбора. Куда мы бежим как всегда неизвестно, но по корпусам пролетела подсказка: острые камни. Нан останавливается на полпути и затягивает крепче кроссовки.

Нас строят в поток, не слишком строгий и не слишком бесформенный. Ведут по желтым змеям насыпи, вьющимся до самого выхода. Высочайшие ворота из светлого металла. Тугой скрип, и нас засасывает на свободный воздух, который даже пахнет иначе. Он пахнет весенним морозцем.

Впереди лес, и, минуя его, мы выходим к воде.

Впереди ее кромка усыпана крупной галькой, но мы держим ориентир на запад. Перепрыгивая через растущие булыжники, девочки, наставники и я видим начало. Идти много часов было выбрано по узкой каменной полосе, зажатой взлетающими всплесками с севера и отвесной стены скал-гигантов с юга. Тех скал, которые прижимались к тебе и толкали в воду.

Мелкая галька тихонько исчезает совсем и сменяется лишь крупными грубыми камнями. Нам с девочками весело. Для нас начинается игра. С камня на камень, пошатываясь на особо острых, мы, как мошки, взлетаем и приземляемся, продвигаясь вперед. Мы разговариваем и смеемся, пока не дойдем до скользких водорослей. На них почти упала я и почти сохранила равновесие Валире, которая сломалась и резко свалилась в морскую слякоть.

Мы лишь увеличиваем высоту смеха, пока не поскальзываемся так же неловко и так же больно. Распластавшись на камнях, нам хочется остаться и сделать привал. Но впереди кричат наставники, и мы вытягиваем друг друга наверх. Удивительно, как эти уже не молодые, порой совсем сморщенные, мужчины и женщины сохранили силы, чтобы так ловко преодолевать булыжники, не теряя при этом власть над нами. Я давно поняла, что они не совсем люди.

– Надеюсь, мы снова увидим дельфинов.

Я и не заметила, как ко мне приблизилась Персиа.

– Тут есть дельфины?

– Ты их видела? Где?

– Месяц назад я и девочки из моей комнаты убежали к пляжу, который видно с дальних буев, недалеко отсюда. Нас тогда хотели увезти «обратно», но мы вылезли из окна. Мы жили на втором этаже левого крыла, как раз над свалкой. Мы выпрыгнули на мешки с мусором, и никто ничего не заметил. Всех наставников согнали внутрь, снаружи, тем более у свалки, было пусто. Мы побежали к соседней территории, потом переползли забор.

– Как вы прошли ворота?

– Это был день, когда приезжала провизия. Мы сами не знали, что нам так повезет. Когда мы были у ворот, машины как раз проезжали внутрь. Мы были невидимы в черных выхлопах, и нас нельзя было услышать сквозь рев мотора. Мы уже были в безопасности, но решили, на всякий случай, уйти еще дальше. Так мы дошли до пляжа. Был уже вечер.

– Был очень красивый закат! – присоединилась Нула.

– Да, солнце уже было очень низко, и мы были одни. Когда деревни остались вдалеке, мы остановились. Мы просто сидели и смотрели закат. Солнце начало погружаться в воду, и потом появились они.

– Их было очень много! – добавила Нула.

– Да, их было штук десять, нет, двадцать! И они выпрыгивали из воды все вместе, как в танце, на фоне желтого полукруга.

– Они были такие красивые!

Я перестала слушать. Говорила ли правду Персиа? Если да, как же им повезло. Я представляла их лица на том пляже, такие радостные, без следа мыслей о побеге, в закатном сиреневом свете. Я представляла их дельфинов, так близко, что было слышно, как они дышат.

Но я, должно быть, представляла совсем не то. Я никогда не видела дельфинов.

– Я надеюсь, они вернутся, – подумала или все-таки сказала вслух я.

Наша группа обросла другими девочками, в основном молчаливыми слушателями, которые пришли услышать нечто увлекательное и постоять рядом с нами. Для них, полагаю, это была почти честь. Краем глаза я увидела, что Горль также решила присоединиться, и меня передернуло.

Есть такие люди, у которых нет ни друзей, ни эго, которое бы их заменило. И это самые жалкие существа на земле. Хотя, по правде, жалеешь их тоже с усилием, ведь они страдают по собственной вине. Они вечно одни, и глаза у них будто вечно плачущие. Но рот вместо унылой арки (как это бывает у тех, кого одолевает грусть) принимает странную форму, из-за которой они кажутся злыми.

Они и вправду обозлены на все вокруг: на людей, не желающих быть рядом с ними, на счастье, которое им не получить, на мир, на богов, на их противную жизнь. Горль была такой, даже хуже. Ее глаза казались мокрыми и обезумевшими, и когда она говорила (если она говорила) с тобой, хотелось отвернуться.

В отличие от Куцийи, у которой были свои механизмы заручения холодной поддержкой и которую часто окружала пара-тройка слабых и детских умов, Горль, казалось, вечно была одна.

И это одиночество ее убивало.

В отчаянии она, как тень, притягивалась к любым скоплениям людей и стояла, держась на расстоянии, как ненужный элемент фона. Ей нужно было быть с кем-то, как Куцийи нужно было есть суп, а мне смотреть на небо. Но Горль редко удовлетворяла эту потребность. Вместо любви и общения, она получала неловкость.

Я часто говорила с Сал, Нан и Валире о том, как же жалко смотреть на Горль, говорила, что она есть олицетворение больного одиночества. В ответ же я не получала ни согласия, ни внятного ответа. Всем было плевать. И на личность Горль, и на разговоры о ней. Они давно решили игнорировать ее целиком.

За свою жизнь я встречала и других Горль, таких же несчастных и не способных ни на минуту остаться одни без слез. И при всех моих благих чувствах, во мне кипело недоумение, граничащее с возмущением.

Почему не можете вы остаться с собой? Примите себя наконец, примите свой дом и свое убежище! Зачем вы ищете счастье в других, идиоты? Когда вот оно, здесь, перед вашим носом! Когда вы поймете, что вам достаточно себя?

Я знаю, о чем говорю. Я нередко оставалась одна, и пусть услышать эти несчастные: это были одни из лучших часов моей жизни!

24.

Персиа и Нула тем временем завершали рассказ о своих скитаниях по близлежащим горам и деревням и тех ночах, когда им приходилось спать и искать энергию в виде пищи на пустом, безжизненном берегу. Они рассказывали, какие медузы на вкус, насколько тошнотворны рыбные соки и как холодно, несмотря на дневную жару, становится после заката. Персиа говорила, как им приходилось лежать друг на друге, чтобы делиться кожным теплом, на пепелище богом созданного костра.

Точнее, слово «костер» она не успела сказать. С ее зубов, языка и подвижного неба сорвалось лишь кост– и ту же оборвалось жутким визгом.

Так визжали слабейшие представители нашего рода в недоразвитом (в развитом, пожалуй, тоже) возрасте, чем выводили нас с девочками из себя. Мы могли вздрагивать, вздыхать, как умирающие рыбы, с раскрытыми ртами, трястись от страха. Но мы не визжали. Принципы и смелость.

Визг удивительно скоро перерос в плач взахлеб, и мы поскакали вперед увидеть, что заставило страдать маленькую Софзий.

С коротким кружком черных волос, в своих мягких домашних шортах, она склонялась над разъеденным временем, морем и падальщиками скелетом дельфина. Это была совсем белая, почти прозрачная масса костей, кожи и мордочки (не пощажённой, к ужасу Софзий, местными трупоедами), заражавшая не отвращением, а грустью и нежностью. И видя дельфина в тот день в первый раз в жизни, мне хотелось не визжать, а лечь рядом с ним, светлым, с целым облаком назойливых летающий тварей.

Лечь и заплакать.

25.

Не знаю, ожидает ли меня сегодня что-то более ужасное, чем разлагающееся тело дельфина, но я вспоминаю про танцы. Сегодня вечером, как и каждую другую среду, начинается принудительное веселье, которое от этого свойства принудительности становится похоже на перегон стада из оного стойла в другое.

Всю дорогу нас соблазняла ледяная морская вода, но наставники предупредили не приближаться к ней, пока не достигнем конца. Иначе соль начнет рождать разъедающую боль хуже боли любого солнца.

Мы «искупались», наконец, обтерлись пресной водой, обсохли и шли обратно уже в лучах более дружественного и щадящего светила. Пока с тела испарялись капельки воды, по загорелым плечам, тугим бедрам и спине гулял ветерок, принося приятную прохладу.

Мы дошли под вечер, и сейчас толпимся, бьясь голыми телами друг о друга, в единственной душевой комнате на все массивное здание.

– Сегодня горячей воды не будет, – объявляет кто-то, и недовольные возгласы сливаются в дребезжание кафеля и воды.

Четыре белых стены, уже теряющих прежний цвет от набега зеленой плесени, разделяют первых счастливчиков, часто дышащих, вскрикивающих то и дело от ледяного душа. Но я рада отсутствию тепла в трубах: очередь идет быстрее.

Время от времени занимают и пятый, резервный кран, торчащий из стены на высоте приседа. Если пропустить ржавую воду и принять согнутое, почти акробатическое положение, можно даже изловчиться и помыть голову. В начале кран задумывался для стирки белья, но когда последний раз я видела человека с тазом? Зато белый полукруг из соли под воротом стал уже символом принадлежности, нежели грязным дефектом.

На танцах будет много народу. Там будут почти все. Поэтому, несмотря на безразличие, которое я выкрикиваю в каждый угол, я надеваю любимый, единственный сарафан. Я люблю его цвет спокойной бирюзы, выцветший в еще более спокойную краску. Я люблю его длину чуть выше колена. Но еще больше я люблю себя в нем. В нем я красива, и от этого почти смущена.

С сумерками мы приближаемся к полю для игры в мяч, больше известное как поле публичных выступлений, унижений, драмы и, конечно, танцпол. Со всех граней его окружает четырехметровая сетка, препятствующая выпадающим наружу мячам и детям. Внутри уже скапливаются другие, не решающиеся танцевать без команды красивые атлеты. Проходят ночные минуты, и дверь на поле закрыта. Значит, все уже здесь.

Музыка меняется с плохой на невероятно плохую, но мелодии невольно захватывают в ритме. Сначала пальца слегка стучат по сарафану, не выдерживают вскоре ноги, переступают с одной на другую. Добавляется синхронность конечностей, и вот уже все мое тело – одно движущееся целое, поглощенное танцем.

Только начало, и все держатся безопасного периметра. Но Сал затягивает меня в центр, и я мысленного ей благодарна. Она держит меня за руки, водит их из стороны в сторону, все время имея такое необычное, почти пьяное лицо.

Я люблю танцевать и танцую лучше всех в этом громком загоне, но я сохраняю контроль. Я раскрываюсь в танце лишь в одиночестве. И тогда – я становлюсь музыкой в теле, физическим воплощением темпа, тональностей, пассажей и реприз. Я кружусь, закручивая партию первого голоса, и каждая новая нота отражается в пульсации моей головы. Так чувствуется истинная медитация или эйфория, которая ступеньками толкает мои стопы в воздух, где они поднимаются выше и глубже в звуки, пока не повиснет тишина финального фермато и не обрушит мое тело, как тряпичную фигуру, на землю последний аккорд.

Но здесь меня, мои звуки разворовывают, как в дни безвластия, и я лишь отражение паршивых песен в грязном, разбитом зеркале. Я прилагаю усилия, чтобы раскрыться, но вечная моя трезвость давит к строгой поверхности. Слава Богу, что рядом Сал.

Уже не так страшно притягиваться в центр движения, и мы соединяемся с Нан, Чальбим, Валире и Персиа в языческий хоровод из крепко связанных ладоней. Как здорово кружиться! Мы бежим так скоро, почти размыкаются руки, но одними пальцами мы цепляемся друг в друга и продолжаем весенний обряд.

Размыкается один край и ведет лентой по полю. Другой смотрит назад, наклонив смеющуюся голову вправо, и захватывает в плен танца угодных, каких меньшинство.

Лента растет, заглатывает новую ткань и растет вновь. Вьется, развевается, краснота и смех, пока не повалится, не распадется от усталости.

Мы вновь на скамье под сетью, скрывающей часть звездного неба. Дышим жадно, смотрим вокруг. Впереди старшая группа атлетов – юношей, чьи чрезмерно развитые физические данные компенсируют отсутствие здравого смысла. Их окружает громкий и низкий смех, толчки, не самые удачные стойки на руках, почти животное поведение.

Влечение к ним, порой открытое и совсем не скрываемое, всей нашей команды для меня тошнотворно. Оно одинаково для каждой, что смотрит на них так навязчиво, теряя последние остатки достоинства. Если ее отчаяние выливается за край, она подойдет к одному из идеально сложенных тел и попытается заговорить, но вместо слов из ее рта посыплются обрубки и обрывки фраз, до грусти нелепые, утихающие, даже не набрав громкости. Даже Сал и Нан каждый вечер пытаются втянуть меня в беседу о чьих-то глазах с синим узором, или волосах, выжженых солнцем, но оставшихся мягкими, или иных частях тела, ими обожествляемых.

Мне всегда неловко слушать это откровения. Почему-то мне верилось и верится до сих пор, что подобные подробности не должны покидать пределы защищенного храма разума. Выворачивать их наружу, показывая другим, значит быть уязвимым. Поэтому я не делюсь. Лишь наблюдаю и слушаю, не без стыда вторгаясь в чужое грязное и скомканное хранилище чувств.

Мы продолжаем смотреть, и я нахожу глазами Одейна. У него красивое лицо, оно восхищает меня, как объект высокого искусства или красочное, закатное облако. Его тело – баланс высоты и стройности – было создано, чтобы сливаться с водой и с плавной мощью пролетать дистанции. Острые черты костей дополняет мощная, но не слишком выделяющаяся мускулатура. Он смотрит чисто, невинно. Его улыбку не очерняет низкое окружение.

Каждая из моего окружения одержима Одейном. Каждая мне об этом сказала, в группе или в тайне. Каждая стала уязвимее. Но никто не узнал, что я люблю его красоту еще сильнее. Что мне нравится смотреть на его золотистые волосы и странной формы икры. Я ценю свою безопасность, свое внутреннее убежище.

Мелодии замедляются, и все делятся, рассыпаются и склеиваются в пары. Сал ускользает, Валире выхватывают у меня тоже. Остается лишь Нан, но я ее покидаю. Меня влечет к красоте, в которой я вижу нечто божественное. Я ступаю осторожно, но решительно, ведь в мою голову проникает мысль об Одейне. Сквозь мокрые спины я вижу его красивые плечи и мне хочется прикоснуться к ним, к сильным рукам и сильной спине. Наваждение среди мерцания, кружения, безмыслия.

Снизу вверх я поднимаю взгляд. Все кажется странным, предначертанным. Застывает мягкое время. Без слов – куда занесло меня туманным движением? – я нахожу себя рядом с ним. Как будто не по моей воле течет событие из одного в другое. Мы в объятии. Мелодия почти не движется. Она лишь гудит так глухо и низко, что даже среди вихря людей я слышу дребезжание своего сердца.

26.

Как найти дьявола? Ищи страх.

Поддайся страху,

И дьявол найдёт тебя.

Я часто упоминаю веру, часто говорю, что она все. Но как же быть с теми, кто не верит? – спросите вы. Однако верит почти каждый, без этого никуда. Жизнь без веры подобна танцу на лезвии – не знаешь, куда ступить, чтобы не упасть в пропасть, в то время как ступни режет острая боль. Я бывал в таких состояниях, полных бездействия, слабости, малодушия, в конце концов. Состояние, когда все прошлые, некогда нерушимые столпы оказались иллюзией, и весь мир упал крахом в облаках пыли. Ты не знаешь, кто ты такой. Не знаешь, что есть жизнь и смерть. Ты думаешь, не мертв ли ты уже? Оглядываешься вокруг и как будто видишь все впервые. Ты думаешь, зачем же были все прошлые годы ошибок? Куда они меня привели? Я не смел думать: «А что же дальше?» Ибо то, что ждало впереди, было скрыто за белой пеленой слепца. Да и будущее мало волновало меня. Я лишь пытался пережить настоящее.

И это – я знаю – чувствует каждый безверец, выброшенный на пустырь сомнения. Он с каждым утром, снова и снова, ищет смыслы всего. Потому что вера нужна. Она, как корни, держит тебя в земле и дает пережить самые крепкие ветры. И даже когда тебя рвет из стороны в сторону, тянет и ломит, ты смотришь вниз и видишь их – извилистых, древесных, впившихся из последних соков в почву. Видишь и понимаешь: надо стоять.

Вера подобна неизлечимой болезни. Она с тобой до самой смерти, если только, будучи живым, не выстрадаешь эту маленькую гибель и не найдешь новую жизнь. Но в этом трудность – мы не желаем страдать. Мы растем и стремимся под щитом веры, которые построили сами. Щит защищает нас – зачем же выбрасывать его с обрыва? Поэтому пальцы сжимают его еще крепче, становясь деревянным, затвердевая в металл. Открытость к другим взглядам опасна – она означает, что вера твоя недостаточно сильна.

Однако у каждой ложной веры есть свой конец. Она даст тебе, что нужно, и износится в тряпки. Тогда сквозь одну из дыр ты взглянешь на живое вокруг, на себя самого. Увиденное сотрясет тебя в дрожь, и от страха ты начнешь натягивать рваные тряпки на глаза, на голую кожу, пытаясь скрыться от самого себя. Но рвань распадется на части да прах, растает в черную лужицу под ногами. В нее посмотришь и увидишь истинного себя. Что с тобой? Голова, на крюк вздернутая гордыней, теперь издута в красных слезах.

Так утекла твоя вера, а с ней пошатнулся весь мир. И начнутся поиски. Тебе нужна новая вера, новые корни, а иначе твой ствол смоет с гладкой скалы на острые зубы воды. И об зубы моря он будет сломлен. Ты ищешь ее.

Какая же вера верна? Я хочу помочь тебе.

Помни:

Любая вера, основанная на страхе, является ложной. Любая вера, заставляющая тебя бояться, исходит от дьявола. Настоящая вера, полная света и жизни и счастья, – не щит. Она то, что за ним. Если вдруг ты погряз в ритуалах, молитвах, что призваны отогнать всю чернь, отрезай свои корни. Ибо истина дает смелость взглянуть тьме в глаза, смахнуть с себя последние семена страха, и пойти дальше. И так выбирают свет, и так свет проникает в тебя. В ту самую секунду, когда ты убиваешь эго, когда ты перестаешь бояться смерти.

К чему мне бояться? Я смотрю вокруг и вижу невероятный мир, подаренный мне, чтобы жить. И я благословляю себя, ведь я ступил на нужную сторону. И я поднимаю глаза, и мне кажется, что меня сейчас разорвет этот голубой цвет, эта божественная красота небес.

Когда я излечился, я заплакал. Светлыми, душевными слезами. Спокойно отпустил слёзы. И улыбался. Спустя много лет, я победил. Она ушла, тьма в моей голове. Она не уходила раньше, через выдохи, через тибетскую медитацию и встряхивания ног, она сохранялась в гипнотическом сне. А сейчас ушла, и мне стало так хорошо! Я просто стоял там, улыбался, плакал, верил, не думал. И ничего не отяжеляло мозг, ничего не неслось в него на полной скорости, ничего не врезалось в мои бедные, измученные нейроны. Облегчение. Новая жизнь, новая голова, новый я. И все это не на рассвете, не в храме, а почти ночью, в свете электрических уличных ламп, в моей комнате, похожей на вольер, окружённый хламом…

27.

Как Куцийя могла любить турниры – мне непонятно. Возможно, в них она чувствовала единственный шанс для удовлетворения своего небольшого эго. Ведь в своем гигантском для подростка теле она плыла лучше всех.

Она ждала их, как мы ждем конца этого места. Искренне радовалась, если побеждала. С упорством насиловала собственное тело, если проигрывала. Это была ее стезя. К сожалению, не моя.

Но сегодня у меня не было выбора. Проснувшись, вспомнив, кто я такая, я вспомнила также про первенство на воде и на суше. Целый день состязаний зацепились за сеть в моей голове, и не отлипали от паутины мыслей. Я думала, и чем больше, тем сильнее волновалось мое сердце, которое я ощущала в каждой артерии и каждой вене. Страх состязаний летал перед носом и прижимал к кровати. Я не хотела начинать этот день.

Стук в дверь спугнул запах малодушия, и я вышла из тепла одеяла. Я села на кровать и посмотрела вниз на свои ноги. Они были уже коричневыми. Как долго мы уже здесь?

Купальник на голом теле, шорты, очки, тряпичные кеды и я вышли в коридор с другими девочками. По лестнице левого крыла спускались кое-кто из атлетов и совсем неприметливые лица. Дверь была распахнута, так что пение птиц – как минимум трех – заставил улыбнуться с закрытым ртом еще до выхода.

День был свежий, светлый, слишком светлый, и ветренный. Идеальный день с идеальным небом. Но он начал давить, говоря: «У тебя есть все, чтобы победить. Все зависит лишь от тебя»

Цвет был снова голубой, но с мягкой мутноватой пленкой, которая бывает, когда спрятанное солнце испускает бледные полосы за черные границы вершины.

На самом деле, солнце я видела каждый день. Это было довольно необычно, ведь там, где я родилась, мы месяцами ждали ясные дни. Но когда они наступали – священное время весны – мы радовались, будто случилось второе пришествие. А здесь были и дождь, и штормы, грязные черные тучи, и грозы, гнавшиеся за нами и вспыхивающие розовым стержнем. Но утром, в обед или предзакатные секунды, оно выглядывало, пускай на мгновение, чтобы напомнить о себе.

И всегда это было нежданно. И всегда я удивленно смеялась.

Я сказала об этом девочкам, однажды, на что Лира, сдвинув лобные мышцы вместе, возразила, будто услышав нечто неуместное:

– Вчера было ужасно. Весь день было пасмурно. Еще дул ветер.

– Да, но помнишь, когда мы шли со второй тренировки, над нашим корпусом было маленькое голубое окошко? И потом, когда мы подходили уже к крыльцу, через него пролетела половина солнца.

– Я не видела.

Да, девочки не всегда замечали.

На главном стадионе уже крутили мельницы руками, тянули все сухожилия и разогревали и без того горячее тело другие. Кто-то бежал круги, кто-то не знал, что делать и копировал действия рядом стоящего. Я тоже не знала.

Начав поиски человеческого эталона, к которому я бы примкнула, я нашла Маали. Она спокойно свисала в пояснице, растягивая сухожилия ног. Но делала она это так грациозно и так чувственно, что я лишь смотрела, не двигаясь, на самое красивое существо стадиона. Маали не была ни в чьей команде. Она была сама по себе. И оттого, возможно, ее белое впалое лицо казалось еще пленительнее. Ей было все равно на всех, включая меня. И я хотела изменить это. И я изменяла. При любом случае я приползала к ней в тень, или же наблюдала издалека такую стройность и высоту, о которой не могла мечтать.

Маали – светлые волосы, почти белые, какие бывают при генетическом сбое в полинезийском роду. Маали – ей вечно холодно, как и мне, и ходит она угловато, сжавшись от встречного воздуха. Лицо столь странное, необычное, но возводимое в культ. Всю жизнь она слышит, что красива. На нее, должно быть, это оказало неизлечимое действие. Ее руки костлявы, как и костлявы ее ноги. Между ними пропасть с Невагский пролив. Маали – скрытый ум.

Мои бедра крутят круги, пока ноги доходят до ее ног. Мы приветствуем друг друга, мы вместе машем руками, вместе сгибаем правую руку в локте, прижимаем ее к спине. Сейчас она что-то скажет, я надеюсь на это, ибо мне сказать нечего. И она говорит что-то о первом забеге, и я отвечаю однословно и неуверенно. Как же невыносима тишина рядом с ней. Как же невыносима тишина со всеми, кроме моей крови. Как будто нужно вывернуть себя наизнанку, но заполнить словами каждую временную пробоину. Я чувствую себя неловко. Я хочу, чтобы мы сказали друг другу «Мы можем просто молчать, если что». Я не знаю, чего она хочет. Что она думает обо мне? Что она думает о последнем сказанном слове?

Резко!

Гудение.

Я во втором забеге, уже так скоро. Нужно заставить себя волноваться, ведь если бьется сердце, то оно качает кровь, качает энергию, бросает в ноги. Я смогу. Нужно представить: первый свисток, сначала вырваться вперед, потом не сбавлять темп, не слишком быстро, не устать. Конец – когда будет видно черту, бежать так, чтобы было больно. Бежать до горького чувства крови в горле. Чтобы не было сил пожимать другим руки.

Бегут первые, нам их жаль. Первые редко побеждают. Я с интересом вижу, как меняются их лица, как искривляются они в борьбе и усилиях, с каким напряжением, со высокой скоростью нерабочих рук, они стремятся к черте. Ступив на нее, они покатываются, замедляются, становятся свободными и валятся вперед. Но я не вижу, как они падают в землю. Я готовлюсь к старту.

Длииинно.

Свисток.

Голос псиный и грубый: «На старт»

Гонг.

Я побежала, я смотрю только вперед. Потом смотрю вниз, на свои ноги, сохраняю ритм, раз два три четыре, вдох вдох выдох выдох, я шевелю ногами, несу их, действую руками. Мне нужно вырваться вперед. Справа Нан, она так близко, она сейчас обгонит меня. Она не может обогнать меня. Снова вперед, руки! Главное руки! Вновь вниз – ноги – раз два три четыре, вдох вдох выдох выдох, двигаться, отрываться, скорость, быстро.

Задул ветер в спину. Бежать легче! Бежать почти легко! Он толкает меня. Толкает ли он других? Я не сбавляю, на повороте Нан отдаляется на сантиметры, еще немного. Ветер меняет направление. Теперь он дует в лицо. Мое тело напрягается сильнее. Но я хочу пить. Мне нужен воздух. Я задыхалась, но ветер теперь дует прямо в лицо, прямо мне в нос и в рот. Я глотаю его жадно и много, я пью его, я утоляю жажду. И мне снова легче. Мне снова почти легко. Впереди виднеются Маали и Лира. Значит нужно ускоряться. Теперь лишь вдох выдох вдох выдох! Я работаю неработающими руками, которые потяжелели в два раза. Но я выброшу их, заставлю их двигаться. Я бегу так, что лицо принимает кровавый, зловещий вид. И с этим лицом я финиширую первой.