«А между тем странно, как иногда… вот так, вот как теперь, наедине… Удивительно, как умеет плакать ветер… плакать и стонать!..»
Он досадливо отодвинулся от ствола березы, сделал шаг вперед и потряс перекладину решетки.
– Сгнило! Ну, новую-то уж не придется делать, все равно, пусть догнивает. Это ведь ее была забота… на последние деньги… разыскала где-то плотника по дешевой цене, и как занята была, как хлопотала! Покуда сама не успокоилась навеки. Вот и дерн обвалился, расползся. Года через два ничего этого не будет, все сровняется, последнюю щепку сторож унесет жарить своих поросят, а еще через год сюда положат какого-нибудь коллежского советника и кавалера. Места-то ведь дорожают! Ну, пора идти, что ли? Побыл, посмотрел – и в путь!
Однако он не пошел, а, наоборот, сел на соседнюю могилу и облокотился на решетку.
– Посижу еще немного и уйду, – решил он. – Посидеть на могилке – славное народное выражение… «Посиди, посиди, голубчик ты мой милый, вот так, напротив, чтоб я могла наглядеться на тебя в последний раз. Ведь не увижу больше никогда!» Это она говорила в смертельных муках, с хрипотой в горле, и он не мог отказать ей в последней просьбе, остался, сидел до конца, хотя его ждало большое, важное дело. Он опоздал, и когда пришел, то, помнится, сообщил: «Извините, я опоздал на полчаса; у меня умерла мать!» Да, это был страшный удар; с отчаяния он готов был идти на что угодно! Но жребий выпал другому. Потом боль притупилась и, наконец, забылась вовсе. Рана зажила, только он сделался еще суровее.
Не отдавая себе отчета, он нагнулся, снял с могилы комочек промерзшей земли и, завернув в платок, сунул за пазуху. Начинавший стихать ветерок в щелях забора все еще пел свою монотонную песню. В вышине слабо шелестели сучья дерев. Откуда-то издалека чуть доносился колокольный звон…
Он все сидел, склонившись головой на руку.
Давно не испытанное чувство умиления невольно овладевало им. Теперь он не боролся и, сам не сознавая, постепенно, словно в каком забытьи, отдавался ему. Поток давнишних, полуутраченных воспоминаний проник ему в душу, и близкие сердцу образы предстали перед ним, как живые.