Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Эллиот, родившийся в 1868 году в семье аболиционистов и вольнодумцев, стал популярной фигурой прогрессивного гуманистического движения Нью-Йорка. Высокий и мягкий в обращении, Эллиот был прагматиком, реализующим принципы этической культуры Адлера на практике. Он построил один из лучших в стране благотворительных общественных центров «Гудзонская гильдия» в Челси, районе нью-йоркской бедноты. Являясь пожизненным членом попечительского совета ACLU, Эллиот отличался политическим и личным бесстрашием. Когда в 1938 году гитлеровское гестапо арестовало в Вене двух австрийских руководителей Общества этической культуры, Эллиот в возрасте семидесяти лет отправился в Берлин и несколько месяцев добивался от гестапо их освобождения. Заплатив взятку, он сумел вывезти двух активистов из нацистской Германии. После смерти Эллиота в 1942 году исполнительный директор ACLU Роджер Болдуин в траурной речи назвал его «острым на язык святым… человеком, любившим людей так сильно, что не пренебрегал самыми скромными задачами, лишь бы помочь им».

Именно этот «острый на язык святой» проводил еженедельные диалоги на уроках этики, на которых присутствовали братья Оппенгеймеры. Несколькими годами позже, когда дети выросли, Эллиот написал их отцу: «Я не знаю, насколько сумел сблизиться с вашими парнями. Но я рад, что у меня есть вы с ними». Эллиот преподавал этику на семинарах в стиле Сократа, на которых учащиеся обсуждали конкретные социально-политические вопросы. Знакомство с проблемами жизни было обязательным предметом для всех старшеклассников. Иногда он подбрасывал учащимся какую-нибудь личную нравственную дилемму – например, если бы у них был выбор между работой учителя и лучше оплачиваемой работой на фабрике жевательной резинки Ригли, чему они отдали бы предпочтение? За время учебы в школе Роберт принимал участие в дискуссиях на такие горячие темы, как «негритянская проблема», этика войны и мира, экономическое неравенство и суть «половых отношений». В выпускном классе Роберт был вовлечен в широкую дискуссию о «роли государства». В учебную программу входил «краткий курс политической этики», включавший в себя «этику верности и предательства». Он получил превосходное образование в области общественных и международных отношений, пустившее глубокие корни в его душе и через несколько десятков лет принесшее обильный урожай.

«Я был до отвращения хорошим, сладеньким мальчиком, – вспоминал Роберт. – В детстве жизнь не подготовила меня к тому, что мир полон жестокости и злобы». Обеспеченное домашнее существование не позволило ему «остервенеть естественным, органическим путем». Однако оно выработало внутреннюю твердость и физический стоицизм, о которых не подозревал даже сам Роберт.

Тревожась, что сын слишком много сидит дома и проводит мало времени с детьми своего возраста, Юлиус решил отправить четырнадцатилетнего Роберта в летний лагерь. Для большинства мальчишек лагерь «Кениг» выглядел горным раем, средоточием радости и дружбы. Для Роберта он обернулся кошмаром. Почти все его черты превращали мальчика в мишень для жестоких насмешек подростков, находящих удовольствие в травле робких, чувствительных или непохожих на них сверстников. Вскоре мальчишки прозвали его «лапочкой» и стали беспощадно высмеивать. Роберт не отвечал на нападки. Он избегал занятий спортом, предпочитая одинокие прогулки и сбор минералов. У него появился друг, запомнивший, что в то лето Роберт увлекся книгами Джордж Элиот. Ему очень импонировал главный роман автора – «Мидлмарч», возможно, потому что в нем исследовалась тема, казавшаяся Роберту загадкой, – существование интуитивного разума и его воздействие на зарождение и разрыв отношений между людьми.

С другой стороны, Роберт тоже сделал ошибку – написал родителям, что рад находиться в лагере, потому что другие мальчишки учат его реалиям жизни. Письмо побудило Оппенгеймеров немедленно приехать в лагерь; в итоге заведующий объявил, что запрещает школьникам рассказывать похабные истории. Роберта неизбежно заподозрили в доносительстве, однажды ночью его затащили в ледник, раздели догола и избили. Сверстники довершили унижение, облив его ягодицы и гениталии зеленой краской. Голого Роберта заперли в леднике на всю ночь. Один из друзей назвал инцидент «пыткой». Роберт снес издевательства с молчаливым стоицизмом – он не покинул лагерь и не стал жаловаться. «Я не представляю, как Роберт выдержал последние несколько недель в лагере, – сообщает его друг. – Немногие ребята смогли бы или согласились бы это сделать, но Роберт смог. Для него это, должно быть, был сущий ад». Как заметили многие из его друзей, хрупкая и тонкая на вид скорлупа, окружавшая Роберта, на самом деле скрывала несгибаемую личность, опирающуюся на неуступчивую гордость и твердость духа – качества, которые еще не раз проявят себя в течение его жизни.

В школе интеллект мальчика развивали внимательные преподаватели Общества этической культуры, тщательно отобранные доктором Адлером как пример для подражания для будущих участников прогрессивного педагогического движения. Учительница математики Матильда Ауэрбах, заметив, что Роберт скучает и вертится, отправила его в библиотеку заниматься по своему плану и потом предложила рассказать классу, что нового он узнал. Преподаватель древнегреческого и латыни Альберта Ньютон отзывалась о Роберте как о находке для учителя: «Всякую новую мысль он воспринимал как само совершенство». Юноша читал Платона и Гомера на древнегреческом, Цезаря, Вергилия и Горация – на латыни.

Роберт всегда получал высшие отметки. Уже с третьего класса проводил лабораторные опыты, а в пятом классе в десятилетнем возрасте начал изучение физики и химии. Стремление Роберта к изучению научных дисциплин было так велико, что хранитель Американского музея естественной истории согласился давать мальчику частные уроки. Роберт перескочил через несколько классов в школе, все считали его акселератом, а иногда – самородком. В девятилетнем возрасте он как-то сказал старшей двоюродной сестре: «Давай ты будешь задавать мне вопросы на латыни, а я буду отвечать на древнегреческом».

Одноклассникам Роберт подчас казался нелюдимым. «Мы часто встречались, – вспоминал один знакомый детства, – но так и не стали близки. Он обычно был занят каким-нибудь своим делом или мыслями». Другой одноклассник запомнил, что у Роберта порой был такой невменяемый вид в классе, «словно его не кормили и не поили». Некоторые сверстники считали, что он «неотесанный… не знал, как себя вести с другими детьми». Сам Роберт мучительно сознавал, что знает намного больше одноклассников. «Мало радости, – однажды сказал он другу, – переворачивать страницы в книге и повторять про себя – да-да, я и так знаю, что там написано». Джанетт Мирски достаточно хорошо знала Роберта в старших классах, чтобы считать его «лучшим другом». Он казался ей отстраненным, но отнюдь не робким. Ему было свойственно некоторое высокомерие, несущее в себе семя саморазрушения. Все в личности Роберта – от неровной, резкой походки до таких мелочей, как заправка салата, – выдавало, на ее взгляд, «огромное стремление заявить о своем превосходстве».

В старших классах «домашним» учителем Роберта был Герберт Уинслоу Смит, поступивший на кафедру английского языка в 1917 году после окончания магистратуры в Гарварде. Человек удивительного ума, Смит на момент начала работы учителем готовился к защите докторской диссертации. Первый опыт в должности учителя Общества этической культуры настолько увлек его, что он так и не вернулся в Кембридж. Смит всю свою жизнь проработал учителем общества, став впоследствии директором школы. Накачанный, подтянутый учитель обладал сердечным, мягким характером и умел непостижимым образом установить, что больше всего привлекало того или иного ученика, и соотнести этот интерес со своим предметом. После урока школьники всегда толпились у его стола, пытаясь подбить учителя на продолжение разговора. Хотя Роберт больше всего увлекался естественными науками, Смит сумел пробудить в нем интерес к литературе. Он считал, что Роберт от природы наделен «блестящим стилем прозаика». Однажды Роберт написал сочинение о кислороде, и Смит предположил: «Мне кажется, что ваше призвание – писать научно-популярные книги». Смит стал другом и наставником Роберта. «[Учитель] очень и очень любил своих учеников, – вспоминает Фрэнсис Фергюссон. – Он взял под крыло Роберта, меня и некоторых других… помогал им справляться с трудностями, советовал, как быть дальше».

Прорыв наступил в одиннадцатом классе, когда Роберту читал курс физики Огастас Клок. «Он был превосходен, – отзывался Роберт. – После первого года обучения я был в таком восторге, что решил остаться с ним на лето помогать устанавливать оборудование для двенадцатого класса, в котором мне предстояло изучать химию. Мы проводили вместе по пять дней в неделю, иногда даже в порядке поощрения ходили вдвоем собирать минералы». Роберт начал ставить опыты с электролитами и проводниками. «Я глубоко полюбил химию. <…> В отличие от физики химия начинает с самой сути вещей, и очень скоро ты замечаешь связь между тем, что видишь, и захватывающей дух совокупностью идей, которые теоретически осуществимы в физике, но к которым не так-то легко подступиться». Роберт считал себя пожизненным должником Клока за то, что тот указал ему путь в науку. «Он любил ухабистый, капризный путь научных открытий, ему нравилось пробуждать в молодых людях радость познания».

Даже пятьдесят лет спустя Джейн Дидишейм сохраняла о Роберте необычайно живую память: «Он невероятно легко краснел. [Казался] очень хрупким, очень розовощеким, очень застенчивым и, разумеется, очень умным. Все быстро соглашались, что он не такой, как все, и превосходит остальных. А что касается учебы, он был круглым отличником…»

Щадящая атмосфера Школы этической культуры идеально подходила для неуклюжего подростка и всестороннего эрудита. Она позволяла Роберту блистать там и тогда, где и когда он пожелает, и предохраняла от социальных эксцессов, к которым он пока не был готов. И все же именно этот защитный кокон позволяет понять, почему его отрочество затянулось. Его не вырвали из детства, а позволили оставаться ребенком и расти, постепенно набираясь зрелости. В шестнадцать-семнадцать лет у Роберта имелся единственный близкий друг – Фрэнсис Фергюссон, стипендиат из Нью-Мексико, учившийся с ним в выпускном классе. В 1919 году, когда Фергюссон встретился с ним в первый раз, Роберт не имел определенных увлечений. «Он пробовал то одно, то другое, пытаясь найти, чем себя занять», – вспоминал Фергюссон. Помимо курса истории, английской литературы, математики и физики, Роберт записался на древнегреческий, латынь, французский и немецкий. «Но даже тогда получал одни высшие отметки». Роберт закончил школу с самым высоким баллом в классе.

Помимо походов и сбора минералов главной физической нагрузкой для Роберта служил парусный спорт. По всеобщим отзывам, он был азартным, опытным яхтсменом, управлявшим лодкой на пределе возможного. В детстве он набил руку в вождении малых лодок. Однако, когда ему исполнилось шестнадцать, отец подарил ему одномачтовую яхту длиной восемь с половиной метров. Роберт назвал ее «Тримети» – по имени химического соединения диоксида триметилена. Он особенно любил ходить под парусом во время летнего шторма, гнать лодку навстречу приливной волне прямо в Атлантику сквозь узкий пролив у Файер-Айленда. Пока младший брат Фрэнк прятался в кабине, Роберт, зажав румпель между ног, овеваемый ветром, орал от восторга и шел галсами обратно в залив Грейт-Саут-Бей. Родителей, знавших Роберта тихоней, подобное импульсивное поведение пугало. Элла частенько стояла у окна семейного дома в Бей-Шор, высматривая на горизонте силуэт «Тримети». Юлиус не раз терял терпение и выходил на моторном баркасе, чтобы напомнить сыну о риске, которому он подвергал жизнь – как свою, так и чужую. «Роберти, Роберти…» – приговаривал он, качая головой. Роберт же ничуть не боялся, наоборот – никогда не сомневался в своей способности справиться с ветром и морем. Он полностью отдавал себе отчет в качестве своих навыков и, похоже, не видел причин лишать себя ощущения свободы. Хотя риск был просчитан, некоторые школьные друзья видели в таком поведении глубоко укоренившуюся самонадеянность или – что неудивительно – проявление неуступчивости. Роберт не мог удержаться от соблазна поиграть с огнем.

Фергюссон навсегда запомнил свой первый выход в море с Робертом. Обоим только что исполнилось семнадцать лет. «Выдался ветреный и очень холодный весенний день, ветер по всему заливу гнал невысокие волны, – вспоминал Фергюссон, – шел дождь. Мне было немного страшно, потому как я не знал, справится ли Роберт или нет. Он справился. К тому времени он уже был умелым яхтсменом. Его мать смотрела на нас из окна верхнего этажа – несомненно, с замирающим сердцем. Роберт, однако, уговорил ее отпустить нас. Она тревожилась, но терпела. Мы, конечно, вымокли до нитки – при таком-то ветре и волнах. Я сразу его зауважал».

Роберт окончил Школу этической культуры весной 1921 года, и в тот же год Юлиус и Элла взяли сыновей с собой, чтобы провести лето в Германии. Роберт в одиночку отправился на несколько недель в полевую геологоразведочную экспедицию на старые рудники близ Иоахимсталя северо-восточнее Берлина. (По иронии судьбы пройдет два десятилетия, и немцы будут добывать в этом месте уран для своего проекта ядерной бомбы.) Пожив в палатке в суровых условиях, Роберт возвратился с чемоданом образцов горных пород и приступом окопной дизентерии, чуть не ставшей для него смертельной. Юношу отправили домой на носилках, он болел и не поднимался с постели так долго, что осенью опоздал с поступлением в Гарвард. Родители уговорили сына остаться дома и дождаться полного выздоровления от дизентерии и сопутствующего колита. Колит будет мучить Роберта до конца жизни с периодическими обострениями из-за упрямой любви к острой пище. Он был несносным пациентом. Всю долгую зиму провел, не вылезая из нью-йоркской квартиры, подчас ведя себя по-хамски, запираясь в своей комнате и отмахиваясь от материнских предложений помощи.

Весной 1922 года Юлиус решил, что мальчик достаточно окреп, и выпустил его из дома. С этой целью он попросил Герберта Смита съездить с Робертом летом на юго-запад. Предыдущим летом учитель Общества этической культуры проделал такой же вояж с другим учеником, и Юлиус надеялся, что приключения в стиле вестерн закалят сына. Смит согласился. Однако перед отъездом Роберт встретился с учителем с глазу на глаз и задал странный вопрос – не позволит ли он Оппенгеймеру путешествовать под фамилией Смит и выдавать себя за его младшего брата. Смит наотрез отказался и невольно подумал, что Роберт стыдится своего еврейского происхождения. Одноклассник Роберта Фрэнсис Фергюссон впоследствии строил такие же догадки, полагая, что его друг стеснялся «своего еврейства, богатства и связей на востоке и ехал в Нью-Мексико, отчасти спасаясь от всего этого бегством». Другая одноклассница, Джанетт Мирски, тоже считала, что Роберт ощущал неловкость из-за своего еврейского происхождения. «Мы все его ощущали», – добавляла Мирски. Однако несколькими годами позже, в Гарварде, Роберт, судя по всему, относился к своему происхождению уже спокойнее; одному другу из смешанной шотландско-ирландской семьи он сказал: «Ну, никто из нас не приплыл в Америку на “Мейфлауэр”».

Прибыв на юг, Роберт и Смит постепенно добрались до плоскогорья Нью-Мексико. В Альбукерке они остановились у Фергюссона и его семьи. Роберту визит понравился – он закрепил дружбу с Фрэнсисом, продолжавшуюся всю жизнь. Фрэнсис представил Роберта парню из Альбукерке их возраста, Полу Хоргану, еще одному не по годам развитому юноше, который станет успешным писателем. Хорган, как и Фергюссон, собирался поступать в Гарвард. Хорган понравился Роберту, к тому же последний был очарован красотой Розмари, черноволосой голубоглазой сестры Хоргана. Фрэнк Оппенгеймер говорил, что его брат потом признался в сильном влечении к Розмари.

Когда юноши отправились в Кембридж и стали проводить время вместе, Хорган в шутку назвал их «великой троицей эрудитов». Поездка в Нью-Мексико пробудила в Роберте новые манеры и интересы. Первое впечатление Хоргана от встречи с Робертом в Альбукерке было особенно ярким: «…он сочетал в себе невероятное остроумие, веселость и бодрый дух… обладал приятной манерой общения, позволявшей ему быть в моменте – где бы то ни было и когда бы то ни было».

Из Альбукерке Смит повез Роберта и двух друзей, Пола и Фрэнсиса, на расположенное в двадцати пяти милях севернее Санта-Фе ранчо «Лос-Пиньос», которым управляла двадцативосьмилетняя Кэтрин Чавес Пейдж. Эта очаровательная и в то же время волевая женщина станет пожизненным другом Роберта. Но вначале вспыхнуло страстное влечение – Роберта со страшной силой тянуло к недавно вышедшей замуж Кэтрин. В прошлом году она, тяжело заболев и лежа при смерти, вступила в брак с англо-американцем, Уинтропом Пейджем, который по возрасту годился ей в отцы. А смерть вдруг отступила. Чикагский бизнесмен Пейдж редко наведывался на ранчо.

Семейство Чавесов брало свое начало от аристократов-идальго с глубокими корнями на юго-западе Испании. Отец Кэтрин, дон Амадо Чавес, выстроил красивое ранчо с домом неподалеку от поселка Коулз с величественным видом на реку Пекос и покрытый снегами горный хребет Сангре-де-Кристо на севере. Кэтрин была «правящей принцессой» этих владений. К своему удовольствию, Роберт оказался ее главным «фаворитом». По словам Фергюссона, хозяйка ранчо стала для Роберта «добрым другом… Он все время носил ей цветы и всякий раз, завидев ее, сводил с ума лестью».

В то лето Кэтрин научила Роберта ездить верхом, и вскоре друзья начали исследовать девственно дикие места, уезжая иногда на пять-шесть дней. Смит поражался, с какой выносливостью и решительным упорством юноша осваивал искусство верховой езды. Невзирая на слабое здоровье и хрупкий внешний вид, Роберт явно находил удовольствие в испытании своих сил верховой ездой, как прежде делал это, на грани риска управляя яхтой. Однажды они возвращались на лошадях из Колорадо, и Роберт стал настаивать на том, чтобы проехать через самый высокий, заснеженный перевал в горах. Смит был убежден, что они рисковали замерзнуть насмерть, однако Роберт не желал слышать никаких возражений. Тогда учитель предложил решить исход дела жребием, подбросив монету. «Слава богу, я выиграл, – вспоминал Смит. – Не знаю, как бы я выпутывался, если бы мне не повезло». Отчаянная лихость Роберта, на взгляд Смита, граничила с самоубийством. В общении с ним учитель чувствовал, что даже угроза смерти не помешала бы этому парню «делать то, что ему очень хотелось».

Смит знал Роберта с четырнадцатилетнего возраста. Мальчик всегда был физически хрупок и эмоционально уязвим. Но теперь, наблюдая его поведение в диких горах или на биваке в спартанских условиях, Смит начал сомневаться – не имеет ли колит Роберта психосоматическое происхождение. Он подметил, что приступы неизменно происходили, когда Роберт слышал «презрительные» отзывы о евреях. Смиту казалось, что мальчик завел привычку «заметать неприятные факты под ковер». Эта психологическая защита, считал Смит, «когда ее доводили до опасного напряжения, создавала проблемы».

К тому же Смит был хорошо осведомлен о последних фрейдистских теориях развития ребенка и на основании спокойных бесед с Робертом у костра сделал вывод, что мальчик демонстрирует явные признаки эдипова комплекса. «Я ни разу не слышал даже намека на критику матери, – вспоминал учитель. – Хотя об отце он отзывался довольно критично».

Повзрослевший Роберт, несомненно, любил отца, уступал ему и до самой смерти Юлиуса лез из кожи вон, чтобы угодить ему, ввести его в круг своих друзей и выделить ему место в своей жизни. Однако, будучи очень робким и чувствительным ребенком, Роберт каменел при виде отцовской развязности. Во время одной из ночных бесед у костра Роберт рассказал Смиту о происшествии в леднике в лагере «Кениг» – прямом следствии чрезмерной реакции его отца на болтовню о сексе между подростками, упомянутую в письме Роберта. В отрочестве он все больше стеснялся отцовского одежного бизнеса – типично еврейского ремесла. Смит позже вспоминал, как во время путешествия 1922 года он попросил Роберта свернуть свой пиджак для упаковки в чемодан. «Он резко посмотрел на меня, – писал Смит, – и сказал: “Ну да, сын портного должен это уметь, не так ли?”»

За исключением подобных всплесков эмоций Роберт в духовном плане во время совместного пребывания на ранчо «Лос-Пиньос» набрался силы и уверенности в себе. Смит понимал, что во многом за это следовало благодарить Кэтрин Пейдж. Дружба с ней была чрезвычайно важна для Роберта. То, что Кэтрин и ее друзья-аристократы приняли закомплексованного еврейского юношу как равного, прочертило разделительную веху в духовной жизни Роберта. Он, конечно, сознавал, что принят в лоне миролюбивой общины поборников этической культуры Нью-Йорка. Однако в Нью-Мексико он встретил одобрение у понравившихся ему людей вне привычного окружения. «Впервые в своей жизни, – размышлял Смит, – [Роберт] видел, что его любят, восхищаются им, ищут с ним дружбы». Роберт лелеял это чувство и в будущем научился развивать в себе навыки общения, необходимые для того, чтобы вызывать это почитание в нужную минуту.

Однажды Кэтрин и компания из «Лос-Пиньос» взяли вьючных лошадей и отправились из поселка Фрихолес западнее Рио-Гранде на юг, чтобы подняться на плато Пахарито (Маленькая птичка), достигающее высоты 3000 метров. Они проехали через Валле-Гранде, каньон внутри кальдеры Хемез, вулканического кратера в форме чаши диаметром двенадцати миль. Повернув на северо-восток, они проехали четыре мили и вышли к еще одному каньону, носящему испанское название тополей, растущих на берегах потока, который бежал по долине, – Лос-Аламос. В то время единственным поселением в этих местах была спартанская школа-ранчо для мальчиков. Когда физик Эмилио Сегре впервые увидел Лос-Аламос, он назвал его «прекрасным дикарским краем». Густые заросли сосен и можжевельника перемежались с участками выпасных лугов. Школа-ранчо находилась на плоской мезе две мили длиной, граничащей на севере и юге с глубокими каньонами. Когда Роберт первый раз посетил школу в 1922 году, там учились всего двадцать пять мальчишек, в основном сыновья нуворишей-автопромышленников из Детройта. Ученики даже зимой носили шорты и спали в неотапливаемых крытых галереях. Каждый мальчишка отвечал за лошадь и часто предпринимал поездки в близлежащие горы Хемез. Роберт был восхищен этим режимом, так мало напоминавшим порядки Общества этической культуры, и в дальнейшем не раз находил время, чтобы приехать в эти заброшенные места.

Роберт вернулся домой влюбленный в суровые пустыни и горы Нью-Мексико. Несколько месяцев спустя он услышал, что Смит планирует новую поездку в «земли Хопи», и написал учителю: «Я, конечно, безумно завидую. Я воображаю, как вы спускаетесь с гор в пустыню, а в это время небо накрывает попона гроз и закатов. Представляю вас в Пекос… под луной на Грасс-Маунтин».