Ассоциации срослись в ночь перед премьерой. Форма двери. Тот проем, перед которым лежали давешние странно деформированные и разъятые свидетели, был некогда квадратным. Ну, или иной какой-то нетривиальной, невиданной пропорции. Потом его частью заложили – видно, что второпях, видно, что очень давно и видно, что не мастера делали. Но стал он более или менее обыкновенным, привычным.
А потом кирпичи сбоку раскрошились, упали. Проем обрел первоначальную форму, которая была до того, как ее изменили какие-то древние-предревние знатоки, и которую не успели восстановить те, кого и посчитать теперь не получится, сколько их там было – торопясь, не успевая, чувствуя приближающийся неизвестно откуда запредельный ужас, бубенцы, полный конец всему, холод, холод, ничто, никогда больше.
И надпись нашлась, выпала, на пергаменте была, на глиняной дощечке или вообще сделанная дешевой шариковой ручкой на полях путеводителя: приходит сквозь свой проем, а придя – будущего не оставляет. Свой проем. Свойственный проем. Только через дверь своей формы. Через квадратную, например.
Традиционные, соразмерные прямоугольные проемы не просто так пришли с незапамятных времен. Делали двери и иными, иной формы, квадратными ли, более прихотливыми… Богато украшали резьбой и символами – но не успевали закончить. Двери иной формы не останавливали тех – не останавливали то – что приходило через свой проем.
Каменщикам-то надлежало хранить не немногие оставшиеся двери иной формы под осыпавшимися слоями цивилизаций – ну, вот почему-то нельзя было их сокрушить, разметать, отменить – а хранить запрет, не оглашая его, потому что мало ли желающих попробовать. Пусть не делает никто проемов той формы, которую кто-то – что-то – сочтет свойственной себе. Пусть немедленно уходят, тонут, горят те, кто задумывается над иными очертаниями, отличными от привычного нам вытянутого прямоугольника. Потому что через проем иной формы сначала подует холодом, который чуть шелохнет линии пространства, а потом – так, что не успеть сообразить – придут дождавшиеся приглашения. Свидетели раньше были, да; однако немели, седели и сходили с ума те, кто видели после того свидетелей.
Ну вот, а Каменщики не сохранили, подменили, обросли ритуалом. Архитектурные школы забыли о своем главном, от веков и эонов, назначении: запретить строить проемы, квадратные ли, более ли прихотливой формы, в общем, те, которые. Другие времена пришли, новые и новейшие.
Завтра архитектор-новатор должен лично сбросить завесу с фасада, исполненного новых, новых и невиданных до холодка восторга дверных проемов, отсылающих искушенного к традициям неведомых цивилизаций – до Каменщиков, доминойским, довитрувианским, цивилизаций, которым не суждено было расцвести по причинам, теперь внимательному человеку очевидным.
Регулярный ритуал фэйри
Стон ритуальных флейт и грохот барабанов сделались нестерпимыми. Толпа адептов колышется в такт, серые куколи неотличимы от серых же, присыпанных пещерной пылью голов. Впереди, на илистых камнях алтаря, жрец простер руки к толпе, показывая страшное, красное. Бросил под ноги. Воззвал к силе. На погруженный в стоялую воду скрытого залива алтарь полетели страшные, бесформенные артефакты. Захрипели под ножами жертвы.
Оборвалось. Стихло. В подземном зале повисла страшная тишина, шуршал только песок, ссыпаясь со склонов.
В замершей тишине из воды над алтарем взметнулось черное, длинное и чудовищное. Взмахнуло посеревшими от времени пеленами. Смахнуло в воду залива кровь, изувеченные тела, странные артефакты с алтаря, гортанно вскрикнувшего жреца. В поднявшихся брызгах провело пеленами туда и сюда.
В воцарившемся молчании страшно, явно длилась нечеловеческая мысль иного, могучего и чуждого разума.
Струя странной, пахнувшей иными мирами влаги плеснула на богопротивный алтарь. Вновь взметнулись над алтарем серые пелены. Накатила волна из залива. Смыла жертвоприношение векового культа.
Исчезли в водяном тумане пелены. Ушло в глубину черное, чудовищное и длинное.
Что-то глубоко чуждое земному тихо и удовлетворенно вздохнуло над очистившимся алтарем.