Рассказы о детстве

Но это было позже, когда я стала старше. Наши отношения развивались постепенно за семь лет учебы.

Поначалу я радовалась, что меня ждут и не ругают.

Кроме фортепиано, в классе был небольшой стол, за которым обычно сидела Людмила Ивановна, пара стульев и большое окно. На окне стоял цветок бальзамина, в простонародье – ванька мокрый. Название я узнала на много лет позже. Цветок меня завораживал. По-моему он, как и я, обожал учительницу и чистые звуки, потому что рос пышно и за учебный год увеличился в геометрической прогрессии. Потом за лето дряхлел и съеживался. В сентябре цикл повторялся. Растение было покрыто многочисленными яркими малиновыми цветами и заполняло собой всё пространство подоконника и половину окна, загораживая неказистый вид на частный дворик. В узлах прикрепления листьев к основному стеблю были маленькие кристаллики, за которые он и получил название мокрого. Они блестели на солнце и придавали цветку некой бриллиантовости.

Меня даже иногда посещала мысль отщипнуть кусочек и принести цветок домой. У нас не было домашних цветов, и я сомневалась в успешности этого предприятия. Так никогда этого и не сделала, сомневалась, что растение сможет выжить в нашем доме.

Людмила Ивановна была добра ко мне. И мне было лестно, что всё внимание этой музыкальной феи направлено на меня. Дома родительское внимание делилось на два, в школе – на 32 или больше, и только в тихом и солнечном классе Людмилы Ивановны внимание учителя было безраздельно моим.

В начальных классах урок шел полчаса. Во время занятия меня окутывало очарование ее присутствия, звук ее голоса и скрипки. Я, как во сне, делала всё, что от меня требовалось. Потом выходила из класса, и всё пропадало.

И вот так прошло два года. Я не могла выучить нот. Не помню ничего из этих двух лет, кроме того, что я ходила на уроки и мне нравилось.

Людмила Ивановна была святая. Я не помню никаких криков. Думаю, меня терпели из-за Саши. Так что мое радужное представление о музыке не омрачилось неприятными деталями.

Со временем чудо произошло: я включилась и стала довольно успешной ученицей.

В третьем классе уроков специальности стало два в неделю, урок удлинился до 45 минут, добавились классы сольфеджио, музыкальной литературы, хора и фортепиано.

Мы шли на занятия музыкальной школы сразу после школы, если на сольфеджио – то и не заходя домой. А вот для класса специальности надо было зайти домой, оставить портфель, взять скрипку и тогда уже идти на занятие.

Эта дорога навсегда впечатана в мою память. Она была мне знакома с детства, но приобрела новое значение, когда начала ходить на уроки скрипки. На ней перестраивался и отдыхал мозг между занятиями – как на десяти минутах перемены в общеобразовательной школе.

Самым опасным было – перейти проспект,  даже по зебре. Машины ревели, как дикие звери, и срывались с места, иногда не тормозили вовремя. Когда эта опасность была пройдена, начиналась спокойное передвижение вверх по улице Тургенева. Довольно большой участок вдоль тротуара был засажен голубыми елями, которые весной производили на свет маленькие кисточки в почти прозрачных шелушащихся колпачках. Эти колпачки легко снимались и обнажали светло-зеленые нежные новые иголочки. Дойдя до улицы Гоголя, а это пару больших кварталов пути, надо было повернуть направо. Напротив поворота, на углу была средняя школа № 5, бывшая мужская гимназия, в которой начинал учиться мой папа. Потом в нее добавили девочек.

Репутация у этой школы была не лучшая, я бы даже сказала, дикая – некоторые дети из нашего двора ходили в нее.  Представить другую школу, не ту, в которую ходила я, было тяжеловато. Скользя взглядом по зданию школы, привычно спотыкалась мыслями о ее загадочной внутренней жизни и свернув, куда нужно, я оставляла ее и мысли о ней за спиной.

Вдоль улицы Гоголя стояли старенькие, еще дореволюционные, беленные одно- и двухэтажные домики-мазанки с крошечными  окошками с двойными рамами. Между рамами была выложена вата, иногда к Новому году – снежинки или блестки, и почти у всех на окнах стояли фиалки и другие цветы.

 Я любила рассматривать цветы на окнах, это отвлекало меня, и я замедляла шаг.

 Музыкальная школа тоже была в двухэтажном небольшом здании, правда младшем, чем мазанки, с подвальным этажом. На входе была каморка вахтера, где нужно было сообщать, куда идешь. У вахтера также можно было узнать, в каком кабинете занимается мама, если вдруг не в своем.  Но мой класс всегда был неизменен, я поднималась на второй этаж.

В старших классах при подготовке к академконцертам можно было попросить у вахтера ключ в свободный класс и позаниматься дополнительно. Между мамиными учениками и своими репетициями я побывала почти во всех классах в школе.

Отдельно о моде. Людмила Ивановна была красавица, и всякий раз, придя на занятие, я восхищенно ее разглядывала. Тогда модно было носить туфли или сапоги на каблуках, они делали женщин выше. Очень популярно было носить мех зимой – если не шубу, то хотя бы меховую шапочку. Когда голова была не в лучшем виде, меховую шапочку не снимали – оставалась как украшение на голове.

У Людмилы Ивановны был норковый берет. Он делал ее загадочной, как «Незнакомка» Крамского, но с лучистым взглядом. Блестящий мех облагораживает и, несомненно, идет женщинам.

Приходя на урок, я часто сталкивалась с учеником, который заканчивал занятие. В классе Людмилы Ивановны было десять-одиннадцать детей, я знала практически всех, а на оркестре, в старших классах, мы познакомились ближе. Наша учительница общалась со всеми своими учениками ровно и дружелюбно.

 Но мне казалось, что со мной она ведет себя по-особенному и любит меня больше, чем других.  Я так никогда и не нашла подтверждения этой своей теории, но глубоко в сердце знала, что она меня знает и понимает лучше, чем другие люди в моей семье, даже бабушка.

Об этом мы с ней никогда не говорили, но она читала меня изнутри. Я, в свою очередь, брала от нее по максимуму. Тоже считывала ее и копировала идеально.

Вспоминается случай, когда к ней приходил проверяющий, не знаю откуда, и присутствовал на уроках. Он настолько был поражен моим идеальным звуковоспроизведением, постановкой рук и проведенным уроком, что в отчете по праву превознес ее до небес.

Я чувствовала, что Людмила Ивановна – мой якорь в творчестве и жизни. Мне было очень больно ее терять по окончанию школы, хотя она честно провела со мной все семь лет.

Возвращаюсь к уроку.

Самой легкой частью урока было разучивание новых нот, когда она проигрывала мне мелодию. Это был мой звездный час, когда мое копирование помогало сократить путь к выученному варианту в разы. Мне надо было запомнить, как она играет произведение. Считать я катастрофически не могла, голова включалась туго, а заучивать правильно проигранный вариант было делом времени. С этим я мало сачковала и довольно хорошо выполняла заданное.

У Людмилы Ивановны был прекрасный, разборчивый и с наклоном, каллиграфический почерк, которым она записывала мне домашнее задание в дневник. Я с ней не расставалась даже дома. Открывала свой дневник и видела красивые буковки, которые вязались в слова, напоминавшие о моих заданиях на пару дней.

Когда музыкальная школа окончилась, этой части ритуала мне сильно не доставало. Организованные занятия с человеком, который меня знал и любил, прочно были вписаны в мою жизнь. После окончания музыкальной школы и без этого дневника я чувствовала себя потерянной.

 Занятия в музыкальной школе тренировали навык выступать, а выступать мы начинали прямо с первого класса. Наше первое выступление было в зале Дворца пионеров. Это был чему-то посвященный концерт в завершение учебного года. В первом классе еще не было ни оркестра, ни хора, но был детский камерный ансамбль, и мы исполняли в унисон менуэт Боккерини на этом концерте.

Торжественно одетые в нарядные белые фартуки на школьную форму, с бантиками, украшавшими голову, девочки численно теснили мальчиков в белых рубашках. Волос при короткой стрижке у меня для бантиков было маловато, и они держались на честном слове.

В приподнятом настроении мы вышли со скрипками на сцену и полностью растерялись. Свет рампы в глаза и море людей в зале дезориентировали нас. Выстроенные в одну линию мягким полукругом, дети крутились и ждали сигнала. Моя сестра Саша была концертмейстером, а я замыкала линию. Саша растерялась и всё не давала сигнала играть. Я впилась в нее взглядом и подняла скрипку. Она отзеркалила и тоже подняла скрипку. Я кивнула ей, она кивнула остальным, и мы заиграли. Это был момент, когда я была лидером.

После этого подвига началось лето, и к сентябрю я успела забыть ноты.

Наши первые пару лет занятий в музыкальной школе были для меня довольно безоблачными, так как, кроме Людмилы Константиновны, не было больше ни других предметов, ни преподавателей.

После второго класса начался хор, что мне тоже очень нравилось. Дирижером была Юлия, не помню ни отчества, ни фамилии, но хор был отменный. Она тоже была человеком добрым и терпеливым, занятия приносили радость, хоть и проходили по выходным. Нужно было вставать пораньше и идти по опустевшим улицам на репетиции. Мне песни, даже про дедушку Ленина, которых было множество, поднимали тонус. Детей с хора не помню. Закончился хор третьим классом.

Дирижеры – люди необыкновенные. Они слышат каждого, знают каждую ноту и могут рассказать так, чтобы даже ребенок понял. Это я осознала, когда увидела их в работе. А пока не ходила в школу, рассматривала профессию дирижера как легкое дело: знай маши руками в такт, когда другие играют или поют. Эту работа, как и работа кондуктора трамвая, казалась мне такой себе неотягощенной деятельностью, вполне мне подходящей.

С четвертого класса начинался оркестр. Руководил им Александр Бориславович Берестов.  Он был выдающейся личностью, но в памяти почему-то стерся. После школьного оркестра я много лет ходила на взрослый оркестр, руководил которым Сева Мадан. Он был могучим и кипучим человеком, хоть кругленьким и маленьким, и заполнил все резервуары памяти оркестра.

Школьный оркестр – это возможность познакомиться с другими детьми и их инструментами. Из моей практики поняла, что скрипачи больше всех за чистоту звуков. Чем ниже голос инструмента, тем больше возможностей для фальшивых нот, расстояния на грифе увеличиваются.

 Было весело, много шутили, и можно было болтать в небольшой перерывчик. Далеко это общение не заходило. Там был один мальчик, который мне нравился, но и тут тоже дальше, чем посмотреть, дело не зашло.

Уроки в музыкальной школе обычно догружали и так полное расписание. Но однажды нам повезло, и проект музыкальной школы организовал для нас каникулы с целью репетиций для какого-то помпезного концерта в честь какого-то съезда партии. Отмазка от школы почти на две недели!

Репетиции проходили на другом конце города, возле Днепра, в большом парке, который ярусами спускался к реке. Туда согнали учеников практически всех музыкальных школ города, чтобы нас было, как травинок на газоне – много. Расставили на равномерных расстояниях друг от друга, в пионерской форме – в белых рубашках, красных галстуках и темных юбках или брюках.

С игрой на инструменте дело обстояло хуже. Запускалась фонограмма, и всё, что нам нужно было делать, – это изображать игру на скрипке. Звуков наших на открытом воздухе всё равно никто бы не услышал. Дирижировать такой толпой для синхронности игры и координировать ее тоже было нереально. Потому мы две недели репетировали стояние на равномерных расстояниях и прогуливали школу.

Начиная с третьего класса начали добавляться предметы сольфеджио, музыкальной литературы, фортепиано и хора, а затем оркестра.

Сольфеджио для моей головы было сродни математике – сложно. Сейчас я понимаю, что голова моя просто не созрела для математики – вот в чем была загвоздка. В сольфеджио были легкие для меня вещи, базированные на слухе. Надо было запоминать музыкальные интервалы, чтобы записывать музыкальные диктанты. Музыкальная память имелась, и я вполне справлялась. Но дальше было хуже.

Положительная репутация предмета страдала от мук теории о тональностях и необходимости считать длительность нот. Считать я категорически не могла и не хотела. Мне хотелось проезжать на людях, которые умели считать, – таких, как моя учительница или сестра.

Поначалу этот предмет был вполне терпимым. Помогало то, что учительница была приятная и изящная, как Дюймовочка. Тоненькая и хрупкая, она порхала по классу и, когда садилась за огромный в сравнении с ее размерами рояль, почти растворялась за ним. Ее звали Каминская Лариса Борисовна. Деликатность и интеллигентность этой женщины были большим плюсом, они и помогли мне справиться со сложным предметом.

Заканчивалась музыкальная школа экзаменом по сольфеджио. Готовиться надо было серьезно. Предмет становился всё более сложным и начинал переходить в гармонию, которая хоть и звучит очень благозвучно, но, по-моему, является страшным предметом, похожим на физику. Вот тут я понимаю, почему голова у музыкантов работает хорошо: напрягаются те же области мозга, что для математики и физики.

С помощью истязаний себя сольфеджио я наконец-то «дозрела» свою голову, и она заработала. С математикой в общеобразовательной школе у меня тоже наладились отношения. Сдала я сольфеджио на «4» и была этому несказанно рада.

Через несколько лет я узнала от мамы, что с  Ларисой Борисовной случилось несчастье. Ее единственный сын погиб от несчастного случая в школе. Он стоял на футбольных воротах, в голову ему влетел мяч и убил его сразу же. Это горе превратило ее в скорбящую тень. Она так и не оправилась от гибели сына.

Капканом для меня стал класс фортепиано. Он был обязательным для всех инструменталистов. А я пошла учиться на скрипку как раз из-за того, что не могла играть двумя руками.  Особенно думать, как играть. Возможным компромиссом было играть выученное. Но читать музыку в разных ключах для разных рук одновременно? У меня же не две головы, хоть руки и две! Мама – преподаватель фортепиано, учителям казалось, что дома меня научат. Не тут-то было. Мучилась я еженедельно, и легче не становилось.

Уроки фортепиано были каждую неделю начиная с 4-го класса. Со скрипичным ключом я была на короткой ноге, а вот с басовым моменты ясности иногда появлялись, но тут же исчезали. Я писала карандашом название нот на левую руку на белых клавишах, которые потом надо было вытирать одеколоном.

Поменяла несколько приятных учителей, но это ничего не дало. Даже моя аккомпаниаторша, веселая и беззаботная женщина Татьяна, предложила позаниматься со мной. Но я не захотела портить с ней отношений. У меня ничего не получалось, с весельем или без него.  В контрасте, конечно, с моей сестрой, у которой получалось всё. Учительницы сквозь пальцы смотрели на мои колупания по клавишам и подглядывания в ноты, где было подписано, куда ставить пальцы.

Промучилась я несколько лет, выучила кое-какие произведения, сдала их, и от меня отстали. Оправданием была подобная проблема у папы – слух был, играть не мог.

У Людмилы Ивановны был довольно обширный класс, все мне более-менее знакомые люди. Других преподавателей не помню, хотя они были. У нас, ее учеников, был определенный стиль и качество звука, отличающие нас на академконцертах от других музыкантов.

Статистикой не интересовалась, но были люди, продолжившие музыкальную карьеру.

Много слышала о дочке Тане, счастливой обладательнице свободного времени моей любимой учительницы и поэтому объекта моей зависти. Она окончила музыкальное училище и поступила в киевскую консерваторию. Я жадно слушала рассказы об этой жизни Богов. К финалу моего седьмого, последнего, класса узнала триумфальное известие о приближающейся свадьбе Тани.

Я в первый и последний раз ходила в гости к Людмиле Ивановне по завершению седьмого класса – прощаться. Увидела красавицу Таню, ее волшебное шифоновое кремовое платье, как из прошлого столетия. Людмила Ивановна шила под него чехол, так как шелк был очень тонкий и полупрозрачный. И даже познакомилась с женихом-музыкантом, тоже студентом консерватории.

Это была прекрасная сказка с красивой свадьбой в финале и захватывающей жизнью впереди. От нее хотелось следовать по стопам Тани к искусству, принцу, счастью. Ее образ, как мираж, вдохновлял и туманил голову.

Мои ближайшие соратники-ученики были более прозаичны, но не просты. Девочка Таня, очень беленькая и прозрачная, была на год младше. Меня впечатлила история о ее чувствительности. Она съездила на весенние каникулы в Ленинград, и у нее критически упало зрение. Впечатления от увиденного великолепия перегрузили психику и глаза. Зрению надо было восстановиться, она не занималась последнюю четверть в том году, была на длительном больничном.

Я не знала о такой глубокой впечатлительности детей, для меня это было открытием. Хотя мое собственное зрение падало каждый год, о своей чувствительности я не подозревала.

Мальчик на год младше, который запал мне в душу, – Вадик Шпунт. Маленький, хорошенький и кудрявенький, его легко было дразнить шпунтиком. Он на все занятия по специальности ходил со своей целеустремленной еврейской мамой. Она ловила каждое слово учителя и занималась с Вадиком дома. Вадик был прилежным ребенком и, даже став подростком, не взбунтовался. Занимался по три часа в день и играл хорошо, его готовили в музыканты. Знаю, что он поступил после школы в училище, но после я о нем ничего не слышала.

Я была помешала на красивой лирической музыке – с прогрессом по классу скрипки ее становилось все больше. Производить красоту собственноручно – интимное и изысканное удовольствие, которое достигается ценой долгих часов занятий. С долгими часами была загвоздка. Я не могла себе представить такую лазерную концентрацию больше, чем на два часа. Для школы было достаточно, а для большой музыки и карьеры – нет.

Я заранее знала, что мне не потянуть концерты Мендельсона и Венявского, но с придыханием и подкашивающимися от восторга коленками слушала  их исполнение под дверью класса. Открыть дверь означало прервать это чудо.

Или воочию смотреть, как ученик напрягается, рождая звуки. Я смотрела снизу вверх на старших, которые достигли таких высот, когда приходила в школу на стыке моих уроков с уроками старших.

Сложная скрипичная музыка – очень красивая. Сложность и красота сочетались в моем понимании. Спасибо, дома были виниловые пластинки, на которых самые виртуозные исполнители делились своими дарами, при этом без усилий с моей стороны. Это был выход, так как подниматься на профессиональный Эверест я не мечтала.

Классе в пятом у моей сестры началась ломка. То, что для меня было бальзамом, для нее становилось занудством. Она не контачила с Людмилой Ивановной так, как я, и ей стало скучно.  Начала жаловаться маме, что хочет бросить. Саша научилась играть на пианино сама и чаще играла на пианино, чем на скрипке. Мама подсуетилась и нашла правильный ход. Она по сарафанному радио вышла на изумительного педагога, который и мертвого мог расшевелить и заинтересовать.

Изя был классической скрипичной национальности и имел безукоризненное чувство юмора. Его шуточки сестра цитировала дома с большим восторгом. В музыкальной школе он работал на полставки, главной работой был городской симфонический оркестр – он был концертмейстером вторых скрипок. Филармония и пятая музыкальная школа находились далеко – в новой части города, а это почти час езды на общественном транспорте. Но это не смущало мою сестру. После первой встречи с ним она была очарована и согласилась перевестись в его класс.

Смена учителя трансформировала занятия в удовольствие и дала ей второе дыхание, обогатила репертуар и добавила новые знакомства с новой музыкальной тусовкой. Открыла двери новой тусовки и для меня.

Я ездила на акдемконцерты и мероприятия в новой школе Саши. Теперь, на концертах филармонии, на которые стало хотеться ходить, можно было махать ручкой преподавателю и перекидываться с ним парой слов. Эта причастность к музыкальной карьере грела душу и наполняла гордостью.

Моя сестра освободила меня от себя и предоставила мне автономию. Всю жизнь я была под сенью ее талантов, и мои слабые попытки проявиться меркли в ее лучах. То, что сестра училась теперь в другой школе, открыла мне двери для свободы.

Я увидела себя как отдельную единицу и стала больше проявляться. Я была уверена, что меня держат в музыкальной школе только за мои достижения, а не как сопровождение. Перешла из разряда средних учениц в любимые и многообещающие. Самыми многообещающими были, конечно, люди, которые выкладывались по полной.

При всей моей любви к музыке я не могла заниматься по три часа в день и больше. Честно говоря, меня эта перспектива немного страшила. Чтобы чего-то достичь, нужно вложить очень много времени в занятия музыкой.

Кроме специальности – скрипки, моим самым любимым предметом в школе была музыкальная литература. Заходило легче легкого. Два прекрасных предмета – музыка и литература – в одном.

Рассказывали нам о жизнях композиторов, до гугла об этом можно было узнать из музыкальной энциклопедии. Обычно для этого нужно было идти в библиотеку, но у нас была дома такая книга. Через истории их жизней музыка обретала дополнительные краски. Почти все они преодолевали тяжкие препятствия и писали музыку вопреки обстоятельствам.

Мы запоминали отрывки произведений, определяли их на контрольных. Рассказы о композиторах захватывали меня, и учительница тоже очень нравилась – молодая, энергичная, с короткой стрижкой. Со своей роскошной стрижкой на густых темных волосах она выглядела, как на рекламе парикмахерской. И всегда веселая. Она тоже на тот момент недавно вышла замуж и была счастлива и полна надежд. Ее звали Наталья Каминская.

Учебник по музыкальной литературе содержал расширенные ценные сведения о композиторах по сравнению с энциклопедией. А Каминская рассказывала еще более интересные истории, не написанные в печатных источниках. Были еще книги и фильмы о композиторах, но они с меньшей точностью передавали суть.

Я заслушивалась историями. Музыка захватывает эмоции, и истории про композиторов навеки впечатались в мою голову параллельно с их музыкой.

Музлитература всегда шла после сольфеджио и была как выдох после напряжения, в которое вводил меня этот предмет.

В седьмом, выпускном, классе по сольфеджио был экзамен, и к к нему нужно было серьезно готовиться. Кажется, я болела накануне этого экзамена, и приходилось полагаться на маму, которая приносила задания из школы и подготовительные материалы. Один из самых тяжелых экзаменов в моей жизни был сдан еще в начале мая, до того, как начинались экзамены в средней школе.

Я с радостью выдохнула и решила, что музыканта из меня не будет, так как я не выдержу дальнейшее сольфеджио или еще более страшный предмет – гармонию.

Еще немного об оркестре. Это был самый тусовочный предмет. Ужасно интересно было, как это всё происходит у других и кто они, эти люди, которые уделяют музыке большую часть своей жизни. В какой-то мере оркестр удовлетворял мое любопытство.

Занятия проходили по воскресеньям утром. В нашей атеистической стране воскресное утро у всех было свободно. В то время как обычные смертные спокойно отсыпались, мне надо было вставать и топать в школу.

Одеваться надо было в обычную одежду, школьной формой не отмажешься. С одной стороны, это возможность принарядиться и праздник, с другой – при минимуме одежды не хотелось мозолить всем глаза одним и тем же свитером. Но музыканты – люди легкие и на сплетни и размышления времени не было – надо смотреть в ноты.

Воскресная побудка с лихвой вознаграждалась весельем, шуточками и совместной музыкальной работой.

Виолончелисты неизменно играли фальшиво. Никогда не могла этого понять. Мальчики шалили. Мне не хватало такой движухи в обычной жизни, и меня всё радовало.

Школьный оркестр слегка стерся из памяти.  Я после него лет пять ходила на оркестр при доме культуры, уже не относящемуся к музыкальной школе. Вот его я помню очень хорошо.

Дом культуры оплачивал этот оркестр. Дирижер Сева Мадан получал зарплату, и у нас было прекрасное помещение для репетиций и два концерта в концертном зале за год.

Это уже была взрослая жизнь. За мой самый роскошный наряд я обязана этому оркестру. В ателье по заказу Дома культуры мне пошили туалет почти для Оскара – черную расклешенную к полу длинную юбку и белую драпированную блузу с длинными манжетами и маленькими обтянутыми тканью пуговками.  О большей красоте невозможно было мечтать. Я была в этом наряде неотразима. В моем скрипичном футляре еще хранится одна отлетевшая пуговка от этой блузы.

Последний седьмой класс музыкальной школы был забит до отказу занятиями: подготовками к конкурсам и академконцертам. Я выступала на городском конкурсе, но не подавалась на поездки в другие города, как Вадик, о котором я рассказывала. Участие в конкурсе показало мне, что они предназначены для детей, у которых есть команда из родителей: с ними ездят, поддерживают, кормят. Родительской команды у меня не было, а нагрузка была колоссальная. Опять намек, что эта карьера – не для меня.

Где-то посреди этих занятых месяцев мне стало известно, что Людмила Ивановна собирается уезжать и уходит из школы.

Зарплаты у преподавателей музыки тогда были мизерные. Им вдвоем с мужем, вероятно, было тяжело прожить и поддерживать своих детей. Ее дочь Таня училась в консерватории в Киеве, и нужно было помогать. Предприимчивый муж предложил поехать на заработки на север, где зарплаты были двойные, да еще и платили сверхурочные. При советской жизни это неслыханное дело – хотеть заработать денег! Надо было быть бедным и благородным. Сейчас это кажется более чем нормальным.

Предстоящее исчезновение любимой учительницы из моей жизни казалось разрушительным и пугало меня. Я, как Скарлетт О’Хара, не могла об этом думать и откладывала на потом. Готовясь к расставанию, я цеплялась за Людмилу Ивановну изо всех сил.

Подготовка к заключительному концерту давала много возможностей для дополнительных занятий. Я впитывала учительницу кожей и ела глазами. Концерт прошел успешно. Что я играла – уже не помню. Она получила свои заслуженные похвалы за меня, а вопрос о продолжении учебы оставался открытым. На концерте были преподаватели из училища, они соглашались, что я перспективная и надо продолжать.

Для того чтобы поступать в музыкальное училище, надо было еще год позаниматься с педагогом частным образом. Училище начиналось после восьмого класса общеобразовательной школы.

Людмила Ивановна  предложила мне преподавателя Смоляра, который захаживал к ней и присматривался к ученикам. Он мне понравился, хотя к мужчинам я относилась настороженно. Да и он не мог заменить Людмилу Ивановну, хотя был очень благообразного вида, спокойный, с бородой.

Перед самым отъездом Людмилы Ивановны, летом, она пригласила меня в гости попрощаться. Шла подготовка к Таниной свадьбе. Таня с женихом казались образцом взаимной любви и счастья. На этом прощании как бы проигрывался сценарий благополучного музыкального образования и будущего. В контрасте с позицией моей мамы, которая на практике доказывала, что музыканты денег не зарабатывают, а мужчины часто пьют. Женщин намного больше в музыкальной среде, чем мужчин, поэтому они на счету. Тема замужества не была актуальной, но остальные аргументы «против»  закладывались в голову.

Людмила Ивановна уехала, и я ей писала письма, окрапленные слезами, на далекий Север. Получала ответные письма, написанные ее красивым каллиграфическим почерком. Ей, похоже, было там несладко, но она не признавалась и рассказывала, как ценят ее неизбалованные дети севера.

Не сладко было и мне. Я походила по преподавателям. Сначала Смоляр надумал переводиться в Днепропетровск и посоветовал мне обратиться к своей коллеге, Синичкиной. Я встретилась с ней пару раз, но новая связь не возникла. Ездить было далеко и неудобно, время было найти сложно. Да и моя тоска по любимой учительнице тоже сыграла роль.

Я проплакала весь восьмой класс, и решение принялось само собой. Я решила готовиться в мединститут и отказалась от карьеры музыканта.

По прошествии лет воспоминания осыпаются, как сухие цветы, и остается суть. Жизнь зиждется на любви. Я очень люблю музыку и бесконечно благодарна человеку, который меня научил владеть инструментом, способным творить музыку. Это, казалось бы, не слишком полезное умение невероятно помогало мне в жизни. Как езда на велосипеде, игра на скрипке записана в мозгу и мышечной памяти и не пропадает с годами. В очень многом я смотрю на мироздание через призму музыки, в которой всегда гармония и баланс.

Совсем недавно я вернулась к игре на скрипке и нашла большое умиротворение и радость. Играя, познаешь музыку изнутри, пропускаешь ее через свое тело, и каждая клетка наслаждается звуками.  Семь лет в музыкальной школе – это маленькая жизнь в формате моей большой жизни, отдельная история, которая началась и закончилась с окончанием школы.

Любимая учительница – история любви, момент познания другого человека через принятие наставничества и через музыку. Этот уникальный опыт греет меня всю мою настоящую взрослую жизнь.

Дубовка

Неожиданно вопрос кибербезопасности банковского доступа оказался ключом к воспоминаниям. Для допуска к счету в окошечке всплывают заготовленные вопросы о личных деталях, которых нельзя угадать или подделать.

Вопросы типа: «Какая модель твоей первой машины?» меня забавляют. Сразу возникает еще один вопрос: машина, на которой ездила или моя машина?

Подходящий мне вопрос: твое любимое место отдыха из детства. Сначала я вписала туда слово «Крым». Сейчас слишком много эмоций поднимается от этого слова. После нескольких заходов и эмоциональных перепадов я решила это слово поменять.

Следующим словом, более теплым и безоблачным, стало «Дубовка». Так называется огромный парк рядом с нашим домом в Запорожье, который простирается на пятьдесят семь гектаров до Днепра. Теперь каждый раз, получая доступ к банковскому счету, память поплавком ныряет с зыбкой поверхности в тихое глубоководье к огромным тихим рыбам воспоминаний.

Моя жизнь была связана с этим парком раньше, чем моя память. Мама рассказывала, что мы туда ходили гулять чуть не каждый день, когда я была совсем маленькая. Однажды московская бабушка Нина, приехав в гости, попалась на провокацию. Она переполошилась из-за того, что дети устали от пары часов прогулки и взялась нести нас назад домой на себе – и надорвалась.