Рассказы о детстве

У нас было множество пластинок, и я обожала их слушать. После ремонта это сокровище перебралось к нам в комнату. Ноктюрны Шопена с выключенным светом были секретным наслаждением, несравнимым с сахаром, алкоголем, шоколадом. Давид Ойстрах, Саша Хейфиц, Виктор Третьяков, Ван Клиберн были моими идолами.

На месте радиолы, рядом с диваном, в гостиной появились глубокие и удобные кресла, которые мама перекупила у каких-то знакомых. Для них пошили мохнатые мшисто-зеленые чехлы, которые скрывали их потертость.

В гостиной собирались на все официальные торжества – семейные праздники и гости. Там стоял низкий кофейный столик, за которым неудобно было есть, но он был достаточно вместительный. На диван и четыре кресла можно было разместить гостей.

Мы праздновали там Новый год и дни рождения. Это были приятные и кратковременные моменты семейной благополучия.

Молодежных сборищ у нас не было, хотя на наши 16 лет мы, без участия мамы, устроили многочисленный прием. Мама демонстративно ушла из дома. Мы напекли замечательных тортов и наделали изящных канапе-сэндвичей. Угощали гостей чаем, закусками, фруктовым компотом и десертами собственного производства. Пришли одноклассники всех школ, музыкальные друзья и вся команда по спортивному ориентированию к сестре. Этот было грандиозно.

Потом все культурно разошлись, мы перемыли посуду, и вернулась мама., Жизнь в квартире, как ни в чем не бывало, опять пошла по накатанному руслу.

Монументальный ремонт трансформировался в дизайнерский проект, который вывел интерьер нашей квартиры на другой уровень эстетики. Моя мама проявила свои дизайнерские таланты, предприимчивость и неиссякаемую энергию в претворении этого дела.

Цвета радовали и ласкали глаз. Тяжелые портьеры в теплых оранжевых тонах гармонировали с горчичным ковровым покрытием и выгодно контрастировали с темной зеленью дивана и кресел.

Намеком на роскошь, а-ля бельгийский гобелен, был натянутый в рамку настенный коврик с пейзажем в природных зелено-коричневых тонах. Как в мультике про Простоквашино, кроме прочего, его функцией было закрывать следы бывшего прохода в этой стене. Красиво и функционально, одним словом.

Возвращаюсь к развлечению телевизором. Его ограничением было время дня. Днем в телевизоре показывали с разноцветные полоски, программ не было. Каналов было максимум три. Жизнь в телевизоре начиналась к концу рабочего дня. Исключениями были траурные дни похорон генсеков.

Их было три за мою бытность в школе. В эти дни у детей не было школы, надо было скорбеть. Скорбеть с телевизором без мультиков было напряжно. Там целыми днями без перерывов играли симфонические траурные марши. То же самое делало радио. Оставалось читать книжки для развлечения.

От скуки можно было выйти на балкон, понаблюдать за движухой на проспекте. Вечерами иногда было забавно смотреть на огоньки машин, движущиеся в противоположных направлениях на дороге.

Из-за грязи и шума мы редко бывали на балконе. Он служил складом овощей в ящиках, вот за ними только и выходили на балкон.

Высокие потолки в квартире увеличивали пространство в высоту. Потому у нас был еще один уровень складирования – подпотолочный. Было три таких места: антресоли, полки в ванной и в туалете под потолок.

Антресоль была подвесной кладовкой над коридорчиком к ванне и туалету. Туда складывали вещи, которые уже нельзя было носить, но и нельзя было выбросить. В природе не прекращался круговорот одежды, которая часто перешивалась. Неоновая палитра коротких маминых платьев шестидесятых годов резала глаз. Мне перепала бывшая белая парусиновая юбка из четырех клиньев, которую, распоров, я смогла использовать для пошива белых штанов – недосягаемого эпитома стиля. Шорты получились выше колен, той же длины, что была и юбка. От пущей затейливости я пустила черный кожаный кантик по ширинке и по карману. Замысловатый крой и диагональная строчка стали испытанием для верной лошадки – швейной машинки «Веритас». Толстая ткань и кожа вдвое сломали много иголок. И слез было пролито немало возле шедевральных шортов, но они того стоили.

К антресоли надо было подставлять лестницу – иначе не залезть, поэтому туда редко добирались.

Стеллажи в ванне и туалете хранили полное собрание сочинений В. И. Ленина, за что получили прозвище «мавзолея» от папы, и консервацию. Естественно, к девственным страницам многотомника не притрагивалась рука человека.

Консервация – это отдельная история. Ею занимались все люди без оглядки на образование и материальное положение. Исторически все запасались летом продуктами на зиму. Наш дедушка Саша имел сад, и нам регулярно перепадали плоды его трудов в виде овощей и фруктов. Он сам консервировал фрукты, и мы тоже крутили компоты из вишен, абрикосов персиков, сок из винограда, варили варенье из клубники, малины, смородины, вишен, слив.

Стандартной процедурой было закрывать томатный сок из помидоров, которые ящиками закупались летом в овощном магазине напротив дома.

Сезонно одни фрукты сменялись другими, и мы так же циклично делали заготовки. Часто ягоды и фрукты покупали на базаре в пик сезона, тогда низкая цена сочеталась с отличным качеством.

Сладкое варенье давалось адскими трудами в жаркой, как Преисподняя, кухне. Изначально, обливаясь потом от жары, надо было пропекать чисто вымытые стеклянные банки в духовке для стерилизации. Варенье или компоты кипели на плите в раскаленной летним зноем кухне. Закатанные банки переворачивали вверх дном, и они горячими эшелонами стояли на полу в кухне, где и так было мало места, продолжая излучать жар. Остывшие заготовки расставлялись на полках в ванной и туалете. Большая радость была открывать эти банки зимой!

Кухня

Кухня в нашем доме была самой маленькой комнаткой – коридорчиком шириной в человека, один шаг от входной двери налево. Но в нее была дверь, изолирующая от звуков и кухонных запахов. Внешняя стена выходила на стояк лестницы, а внутренняя граничила с санузлом. Вдоль внутренней стены стояли мойка, тумба с ящиками для кастрюль и плита, а по внешней стене был холодильник и складной маленький стол с четырьмя табуретками.

Большим в кухне было только окно с широким подоконником. Это окно было открыто почти круглый год, вытяжка появилась позже. Из него выходили кухонные запахи, а входили запахи улицы, сезонов, блеск звезд, фонарей и солнечные лучи.

Любопытные голуби сидели на карнизе и ждали своих крошек.

Кухни в советских квартирах были сердцем дома. Потому хотя наша кухня и была очень маленькой, в ней кипела большая жизнь. Все хотели сидеть на кухне. Там было легко разговаривать, готовить еду, гонять чаи с подружками, смотреть сериалы. Плита была газовая. Иногда при дефиците спичек на кухне горел Вечный огонь. Тогда газовую горелку прикручивали до маленького огонька, и в темноте играли синие язычки пламени.

Бытовая техника

Машинами мы не были избалованы. Швейная машинка была достоянием, стиральная машина – джином из лампы Алладина, а личный автомобиль – недосягаемой роскошью.

С помощью швейной машинки я обзаводилась гардеробом, помимо школьной формы. Одежды было минимум. Даже школьной формы было всего два платья за десять школьных лет. Первое – с первого по третий класс – стало «летним», с обрезанными рукавами, второе – на каждый день. Летом помогали рукотворные наряды. Зимой нормально везде было ходить в форме. У меня был роскошный кружевной воротничок, он вносил разнообразие и выделял меня среди одинаковых коричневых платьев.

Готовясь к лету, я нещадно эксплуатировала швейную машинку. Мы всё надо было быстро, желательно сразу – как только что-то придумала. Кое-как таки выходило претворять свои дизайнерские задумки и выглядеть если не модно (профессиональными мои швейные опыты не были), но интересно и свежо.

Сейчас, вспоминая свои творения, понимаю, что ни одной вещи не делала в простоте. Как и у моей куклы Лены, был один кутюр. Но усилия были титанические. Моя фантазия всегда забегала далеко вперед навыков.

С ремонтом у нас завелась и стиральная машина «Сименс», потрясающая по красоте и функциональности. До нее стирали руками в ванной. Машина всё делала сама и выжимала белье почти досуха. Первые несколько циклов только и любовались этим чудом. Сколько времени освободилось, когда стирать стала машина!

Автомобиль тоже завелся у папы, но мы уже не успели попользоваться его преимуществами, так как разъехались из дома.

Наш двор

Вход в наш двор был через подворотню. Арка наводила о мыслях о триумфальных арках и другой замысловатой архитектуре. Неудивительно для советского дома, где первый этаж часто использовался под магазины.

Хлебный магазин был на углу всегда, сколько я помню, видимо, с момента заселения дома. В арку могли проехать фуры с хлебом. Ранним утром они лязгали замками герметических дверей при разгрузке хлеба. Двор был звуковым колодцем, и звуки усиливались. Грохот хлебовозов почему-то не раздражал, а даже был приятен. Был комфорт в том, что утром уже есть свежий хлеб, вот здесь, рядышком, под боком. Хлеб завозили два раза в день – часов в семь утра и после обеда. Малышней мы стояли возле фур, когда их подвозили посредине дня, и добрый грузчик угощал нас кусками разломанных горячих буханок хлеба на «подкрепиться». Нам, детям и голубям, шли разломанные, поврежденные при загрузке-разгрузке буханки.

До того как я пошла в школу, была еще традиция привозить молочные продукты и молоко во дворы по утрам.

Где-то между шестью и семью утра женщина с тележкой, нагруженной бидонами с молоком, сметаной и кефиром, появлялась во дворе и призывно кричала: «Молоко, молоко!» и звонко звонила в колокольчик. Я помню, как малышкой 4–5 лет подскакивала с кровати от этих звуков, хваталась за пустой бидончик и выданные с вечера деньги и неслась вприпрыжку вниз по лестнице.

Меня распирало от гордости, что я участвую в серьезной работе добычи пропитания. Возле тележки вокруг меня собирались хозяйки, но младше меня никого не было. Старшие женщины улыбались мне и нахваливали мою хозяйственность.

В этом занятии было примитивное удовольствие, как будто я сама доила корову. Когда стала школьницей, эти утренние визиты продавщицы с тележкой прекратились, и надо было ходить в магазин в течение рабочего дня, чтобы купить молочные продукты. Мираж хозяйства во дворе исчез.

Двор был близким, большим и независимым миром. Во времена доинтернетного существования, когда развлечения были редки, а информация не была доступна на кончиках пальцев, как сейчас, игра во дворе была желанным и всепоглощающим занятием, воздухом, самым обильным времяпровождением. У двора был свой пульс, его можно было считать и изменить, иногда в свою пользу.

Бутылочным горлышком и порталом между домом и двором был вход в подъезд с лавочкой. На ней часто сидели бдительные старушки, которые как рентгеном просвечивали всех проходящих и перемывали им кости. Детям тоже доставалось.

Самое главное, что требовалось, – здороваться. Здороваться не хотелось, и мы стеснялись. Даже после вежливого приветствия бабульки сверлили критическими взглядами и выдавали свои отметки родителям, которые тоже подвергались проверке при входе в подъезд.

Второй волной шла собачка Пуша, которая облаивала нас на входе и выходе, создавала много шума, заглушающего бабушкину болтовню.

Наша лавочка не изобиловала старушками. Жители нашего подъезда были интеллигентные и не опускались до тривиального сидения возле подъезда. Чаще там сидела Уша, выгуливая Пушу.

Прямо рядом с домом были клумбы с цветами. Наш дом был старше двух других, достроенных позже. Рядом с другими домами клумб не было, только тротуар и дорога. Я помню, как нарядные и нежные ирисы слегка качались на длинных прямых стеблях. С приходом весны их светло-зеленые листья начинали разрезать темную влажную землю, каждый год повторяя обряд трансформации от острых кончиков листьев до лиловых корон головок с желтыми серединками.

Уж не знаю, кто занимался этими цветами, наверное, Уша, так как цветник был под ее окнами. Я не замечала работы на клумбе. С людской помощью или без, природа мягко, но неуклонно повторяет свои циклы, и ирисы каждую весну торжественно венчали клумбу и изумляли людей.

Наш двор состоял из трех зданий, примыкающих друг к другу под прямыми углами, и четвертого здания вдоль улицы Тургенева, соединенного с нашим аркой подворотни и зданием бывшей синагоги, которая была офисным учреждением – финотделом, со своим внутренним двориком и забором. Об этот забор отскакивали мячи с площадки для любых игр, а иногда перелетали забор и попадали внутрь. В этом случае надо было перелезать через забор, доставать мяч и светиться. В учреждении нас за это ругали.

Хлебные фуры заезжали в подворотню, а выезжали через выезд в конце двора, проехав с-образный полукруг.

Через эту дорогу от подъезда находилась вентиляционная башенка бомбоубежища. За ней, налево, был небольшой мощеный дворик и еще пара клумб, ореховое дерево и жестяной коричневый гараж у стены забора финотдела. Возле гаража росла старая ива. На толстом стволе и ветвях приятно было сидеть и прятаться под ветками. Взобравшись на крышу гаража по иве, можно было спрыгнуть во двор финотдела.

Ива была потрясающе уютным местом. Когда во дворе не с кем было играть, я лезла на иву. Там же в компании мы первый раз «курили» отломанные от ручки веника веточки. Сухие палочки тлели и дымились, были гладким в руках и, кроме горького дыма, оставляли довольно приятный вкус соломки во рту. Мероприятие подразумевало использование принесенных из дома спичек, которые, как известно, детям не игрушка. Надо отдать должное, ветки ивы надежно скрывали конспираторов. Без большого огня нет большого дыма, и мы не палились.

Деревьев во внутренним дворе было не так много, но все особенные. Ива имела материнские защитные качества. Рядом стоящий молодой грецкий орех, он давал съедобные плоды. Незрелые орехи имеют молочный вкус, но когда добираешься до ядра через еще мягкую скорлупу, легко перемазаться темной жидкостью кожуры, которая не смывается с рук несколько дней и никогда с одежды.

Я выковыривала нежное белое мясо орешка в едва бежевой шкурке и чувствовала, что при необходимости смогу выжить на подножном корме. Зеленые орешки висели на ветках всё лето, а в сентябре начинали падать и асфальт вокруг дерева темнел от сока и раздавленных плодов. Одним разом кто-то, кто считал себя их хозяином, орехи собирал. Подножный корм исчезал, и дождик несколько недель отмывал темные пятна с асфальта.

Самая глубокая личная связь у меня была с двумя каштанами, которые посадил дедушка в нашу честь, когда мы родились. Они росли под окнами нашей спальни, вместе с нами, и доросли до них.

Из двух деревьев, одно было крупнее, как и у нас с сестрой. Я ассоциировала себя с меньшим деревом. Его видно было первым, когда входишь во двор.

На каштанах были волшебные белые с розовыми прожилками свечки весной, а осенью – нежные зеленые шарики с нестрашными колючками. Когда шарики падали на землю и разбивались, карие глаза каштанов глядели на мир в интимном объятии белой мякоти кожуры. Мокрая новорожденная поверхность каштана блестела, как полудрагоценный камень или шоколадная глазурь. Они были так прекрасны, что их хотелось съесть. Или минимум собрать и принести домой. Ими играли и делали поделки. Правда, подсохнув, каштаны уже не так прельщали.

Если сорвать зеленые шарики с дерева и потереть об асфальт, они приобретают шершаво-мохнатую текстуру и, окислившись, становятся коричневыми. Соединив таки шарики спичками, мы получали отличных чебурашек или коричневых снеговичков.

Я глядела на пятипалые каштановые листья сверху из окна и видела дружеское приветствие в любое время дня, как будто деревья давали мне «пять».

Самыми многочисленными во дворе были пуховые серебристые тополя, их было, кажется, пять. Очень зрелые, могучие и стройные, на всю высоту нашего дома. Они делали двор тенистым, на серебристый листве отдыхал взгляд.

Пух начинал лететь с тополей в конце мая, и по двору катался мягкий пушистый «снежок».

Эти серебряные тополя были, возможно, первой значительной потерей в моей жизни. В один прекрасный день, придя со школы, я не узнала двор. Солнце резало глаза, тень исчезла. На земле остались опилки, мелкие веточки и листья-ветки. Взгляд приковывали свежесрубленные пни на местах деревьев – как последствия гильотины. Ходила трогать пни, просила их простить жестокость людей. Плакала, не могла поверить, что такие величественные деревья могут вот так быть спилены – за один день.

Оказывается, жильцы жаловались на пух, он вызывал аллергию, и их решили убрать из двора. Во дворе посветлело, но свежие, а потом потемневшие пни вызывали у меня горечь, и она не проходила.

Из детских приспособлений во дворе была площадка для игр с мячом, а за ней, чуть дальше от дома, была песочница. В ней мы игрались малышней. В более сознательном возрасте она потеряла для нас актуальность. Помню только один случай, когда мы проводили кулинарный эксперимент в песочнице. Разожгли костер (у всех были газовые плиты, и дети могли принести спички из дома) и накрыли его покрышкой от мотора, которая представляла собой жестяной купол с дыркой для дыма. Жесть быстро нагревалась. Я из дома принесла яйцо, которое на моих глазах превратилось из жидкого желе в яичницу на принесенной из дома же игрушечной сковородке, поставленной на жестянку. Денатурация белка при воздействии высокой температуры произвела неизгладимое впечатление – намного большее, чем последующие уроки физики в школе. Одно дело песочница, а другое —школа.

Рядом с песочницей был турник. Я не воспринимала его как спортивный снаряд, потому что на нем всегда выбивали ковры. Утро в субботу или воскресенье часто начиналось со звонких, как удары гонга, хлопков выбиваемого ковра, которые благодаря звуковому колодцу отбивались в ушах у каждого. Но это был спортивный снаряд! Когда ковров не было, я вращалась на нем благодаря своему железному прессу с легкостью!

В самом дальнем конце двора, на выезде из ворот, стояли мусорные баки, и туда надо было выносить мусорное ведро. Это всегда было неприятное занятие, ведро ведь тяжелое и нести далеко.

У нас мусорное ведро было переходящей эстафетой. Мама часто вручала ведро в руки, когда только ты заходишь в дом и не успеваешь сообразить от неожиданности. Та же участь постигала неподозревающих подвоха гостей. Моя мама была раскрепощенная насчет мусора и не гнушалась посторонними.

Мусорные баки воняли, особенно летом, и я был рада, что они находятся подальше от нашего дома.

Друзья

Главное в играх во дворе – это друзья. Во дворе у нас была девочковая компания. Мальчиков было много, и те на несколько лет старше. Они успели закончить школу и исчезнуть со двора, когда мы пошли в школу.

Главная подруга – Вита Пушкарева – жила в доме, перпендикулярном нашему. Он был более новый, с видом на театр. В их семье было всё идеально (по моим представлениям). У нее были любящие родители, особенно папа, который ее обожал и баловал, и бабушка, которая тоже была добра и всегда досягаема, когда родители на работе. Большая красивая квартира и отдельная комната. Вита хорошо шила, мы учились шить одновременно, и это был совместный интерес. Ее наставниками были мама и бабушка, и она преуспела в этом деле, всегда поражала меня своими шедеврами. У нее всё получалось намного лучше, чем у меня. Но и проекты мои были всегда большей сложности. Мое умение за фантазией не поспевало.

Вита читала правильные книжки и занималась правильными вещами. Но что-то в ней всё время было мимо. Это проявилось позже, а в юном возрасте рядом с ней было хорошо. Бабушка Виты была «дореволюционной». Лет в 12 она показывала нам свою выпускную черно-белую фотографию начала века. Учебное заведение было чем-то вроде Смольного института благородных девиц. С карточки на нас смотрели лица строгих классических красавиц. Бабушка критиковала наши круглые носы и лица в сравнении с утонченными чертами ее подруг. (Бабушки в момент моего детства не страдали политкорректностью.)

У Виты всё было прекрасно до 12 лет, пока, совершенно внезапно, родители не завели ей сестру. Это была неожиданная беременность. Вита превратилась из принцессы в практически Золушку, хоть малышку Ирочку она очень любила.

С Витой мы играли на улице часами. Организация досуга зиждилась на личной инициативе. Обычной практикой было идти в дом друзей и вежливо просить родителей выпустить их чадо, если изначально двор был пуст или нужен был еще человечек для игры. Работало почти всегда. Иногда ребенка выпускали через время. Или, если игра не окончена, а кого-то уже зовут домой, делегация детей являлась на порог и просила продлить время. Нам доверяли, условием было оставаться во дворе.

Игры были с чем-то, ситуативные, пока не находили что-то, во что всем хотелось играть. Прыгали в классики, на скакалке, играли в бадминтон, крутили обручи. Также были классические прятки и более сложная, долгая командная игра, предполагающая много игроков – «Казаки-разбойники». Эта игра не нравилась родителям, так как мы, войдя в азарт, убегали за пределы двора.

Были и отчаянные проекты, типа похода в бомбоубежище. Вентиляционная башенка возле дома манила железной лесенкой, уводящей вниз в колодец, и маленьким размером, сделанным как бы специально для детей. Бомбоубежище, думаю, было оборудовано в 60-е годы как подготовка к угрозе нейтронной бомбы. Устоять перед соблазном исследовать запретное/секретное помещение было сложно. И как-то раз группа из 5-6 детей собралась на это опасное предприятие. Из дома стащили спички и маленькие свечки для дней рождения – что-то нужно было для освещения. Колодец и туннель даже на пике дня были темными, сырыми и прохладными.

Дверцы входа-выхода – настежь. Одна опасность – родители увидят экспедицию из окна, но обошлось. Группа детей при свете дня телепортировалась в темный колодец. Лестница резала пальцы и была неудобной. Колодец метров через пять переходил в шахту туннеля, в которой дети могли пройти, только очень пригнувшись, а взрослому пришлось бы ползти на четвереньках.

Поверхность, по которой мы шли, была подозрительно липкой и грязной, еле угадывалась во тьме – наши свечки помогали мало. Крайне неприятное путешествие все же закончилось, и мы вышли к незапертой двери, которая вела в полноценную большую комнату, а за ней еще несколько. Нащупали выключатель, и появился свет, который опять восстановил уверенность и порядок в мире. Стены были увешаны инструкциями с картинками, общее впечатление от которых было – как от красного света светофора, просто красная краска доминировала. На столе в ряд лежали противогазы. Плакаты все были в классическом советском стиле, типа: «Ты записался в добровольцы?»

Было ощущение, что мы на уроке обороны в школе, хотя на тот момент еще не было таких уроков. И хотелось оттуда сделать ноги. Помещение жилое, но от него веяло неприятностями.

Отправились в обратный путь в темноте, так как свечки уже успели сгореть. Они были маленькие и тоненькие. В темноте пробираться по туннельчику было еще противнее и хотелось плакать. Я не могла дождаться выхода в светлое тепло дня. Наверху во дворе всё выглядело как обычно, как будто ничего не произошло. Было странно, что при стольких прожитых нами эмоциях голуби всё так же беззаботно топчутся во дворе и из открытых окон квартир никого из детей не вызывают домой взрослые.

Но экстремальные мероприятия были редки. Более частыми и предсказуемыми праздниками были дни рождения друзей. Они предполагали застолье, домашний тортик со свечами, игры дома, а после – во дворе. По таким случаям мы готовили подарки и наряжались.

Семьи у нас во дворе были благополучными и к детям относились хорошо.

Наташа Ковальчик, которая жила на втором этаже в доме Виты, была наполовину полька и вносила в нашу жизнь иностранный шарм. Ее папа регулярно ездил в Польшу, и у них в доме всё было необычно и очень привлекательно.

Играми во дворе начинались и заканчивались праздники и будни. Когда темнело, надо было идти домой. Летом было привольно и вечерами легче двигаться, жара спадала.

В полуподвальной квартире в последнем доме на выезде из двора жила девочка Ия. Меня интриговало ее необычное имя, но играть с ней было так себе, она была плакса. Был во дворе еще мальчик Максим из первого подъезда, возле подворотни. Он играл с девочками, пока не повзрослел.

Вита была моей константой. Другие дети в меньшей степени дружили со мной и сестрой. Я виделась с Витой, когда приезжала в Запорожье в 2010 году, она навещала родителей. Сама она переехала в другую квартиру, на Сталеваров.

Животные

В нашем дворе жили разные звери. Некоторые из них были благополучные, хоть и бездомные, другие – менее удачливые.

Начну с кошек, моих любимых. У меня никогда не было настоящего домашнего кота, но во дворе жили бездомные, к которым хорошо относились жильцы, и они сходили за домашних «дворовых».

Двумя объектами излияния нашей любви были кошка Манька, серая, полосатая, стандартного кошачьего вида и окраса, и белый с черными пятнами Тимка.

Тимка был боевым котом с надорванным ушком и множеством маленьких заживающих ран. Может, они больше от блошиных укусов, чем от боев? Я ведь ничего не знала о его ночной жизни и могла только догадываться.

Тима и Маня встречали нас после сада или школы у лавочки. Если звезды складывались удачно для нас и кошек, конкурирующие бабушки отсутствовали, и мы садились на лавочку с кошками на коленях.

На Тимкиной розовой коже под белым мехом выступали засохшие корочки ранок. Я его гладила и снимала эти корочки, открывая нежные розовые рубчики.

Кошки благосклонно принимали нашу ласку. От других людей им больше перепадало еды, а от нас – любви. Тима с Маней были правильные кошки, их можно было гладить часами. Они это знали и поджидали нас с сестрой.

Если на лавочке кто-то сидел, надо было слушать нравоучения о грязных животных, паразитах и лишае, и ни мы, ни кошки не выдерживали.

По ночам, особенно в марте, от помойки раздавались истошные кошачьи брачные вопли, но я не связывала своих милых котиков с этими криками.

Родители всегда нервничали по поводу кошачьих болезней, но на объятия с Маней и Тимой смотрели сквозь пальцы. Надежды на домашнего котика не было. Наша любовь к животным побеждала родительские предубеждения.

История о бедной собачке Ладе менее оптимистична. У нас во дворе она объявилась случайно. Была явно домашней и ласковой, может, потерялась, а может, ее выбросили из дома. Лада была дворняжка непонятной породы. Что-то в ней было от таксы – короткие лапки, длинные ушки. Рыжеватая, с кудряшками на ушах и животике. Обожала детей, играла и ходила за нами хвостом. Про судьбу бездомных собак мне рассказали дети. Для таких собак существовала служба, которая отлавливала и убивала.

Жестокость сосуществовала с моим розовым детским благополучным миром, но в него никоим образом не вписывалась. Мне было сложно в это поверить. Но бездомных собак в городе не было, и существование подобной службы объясняло этот факт.

Все дети пытались пристроить Ладу к себе домой, но родители сопротивлялись. Осложняло ситуацию то, что она была кругленькая, заметно беременная. Пару недель она провела с нами во дворе. Собачья служба приезжала за ней пару раз, но дети прятали ее на ночь по домам.

Мы играли против взрослых за собаку, и даже создавалась иллюзия, что выигрываем.

Ладе пришло время рожать. Ночью, во дворе финотдела она родила мертвых щенков. Из финотдела, видно, позвонили снова в собачью службу. На следующий день или после этого собаку поймали собачники, и больше я ее не видела.

Мы оплакивали потерю нашей любимицы. Жестокость не первый и не последний раз проникала в мою жизнь и занимала в ней место, а с ней входила недетская вселенская печаль.

Возвращаюсь к благополучным питомцам. У девочки в третьем подъезде нашего дома был роскошный трехцветный пушистый кот Леопольд. Он на улицу не ходил, его выносили на показ. Он был перепуган и едва ли мог расслабиться на улице, особенно когда девочки кидались к нему гладить. Приседал от каждого громкого звука. Его всё равно продолжали выносить на улицу, он был немного дорогой игрушкой, и им откровенно хвастались. Назвали это сокровище в честь патологически доброго мультяшного кота Леопольда, над которым издевались мыши. Характер его соответствовал, он был мягкий и отбивался слабо. Но в большой картине мира у этого котика всё было хорошо.

У другой девочки была морская свинка, которую весной выносили на улицу – на газон к свежей травке. Она бегала, а мы все ее ловили. Держали на ручках, прижимали к сердцу. Потом на ручках несли назад домой.

У нас дома животные не задерживались. Краткосрочно были рыбки. У моей сестры развилась аллергия на рыбий корм, и рыбок отдали. Было несколько инкарнаций волнистых попугайчиков, на всех было одно имя – Гоша. Их было трое. Мы ходили их покупать на птичий рынок на Малом базаре. Там в клетках сидели нарядные яркие желто-зелено-голубые создания. Пир для глаз, и глаза разбегались. Выбрать и уйти только с одним было сложно. Из троих только один прожил около двух месяцев. Первые два меньше. Последний остался в ванной с открытым окном на ночь, и ему, должно быть, было холодно. Насчет первых – даже не знаю, что было не так.

Самыми многочисленными и самыми живучими из всех животных во дворе были голуби. Они присутствовали с момента моего прибытия из роддома в квартиру и до нашего отъезда. В начале девяностых годов голуби драматически сократились. Кто-то придумал их ловить и есть. Большинство съели. Исчезли утренние скребущие звуки лапок на карнизе, воркование и голубиные ухаживания, как исчезла и я маленькая.

У бабушки

Моя бабушка Катя была самым близким мне человеком в детстве.

К бабушке с дедушкой мы ездили почти каждые выходные. Быть с ними – рай. Это было самое защищенное от жизненных невзгод место, где нас любили и ласкали.

Они жили в Космическом микрорайоне, по-простому «Космос». От нашего дома на троллейбусе №14 или 15. №3 довозил до кинотеатра «Космос», и надо было довольно много идти пешком, если ждать другой троллейбус было невмоготу. Иногда я так делала.

Даже от остановки 14-го надо было пройти через дворы или по главной улице мимо магазинов около километра.

Дорога всё время проходила в радостном предвкушении встречи.

Квартира была на втором этаже. Я взлетала по лестнице и звонила в дверь. Бабушка спрашивала из-за двери:

– Кто?

– Это Я!

Дверь открывалась. Бабушка всплескивала руками, и я падала ей в объятия.

– Мои ласточки прилетели, – говорила она.