Рассказы о детстве

В маленькой прихожей мы оставляли обувь, которую дедушка неизменно начищал до ухода.

Квартирка была малюсенькая, хрущевка вся одним коридорчиком. Справа кухня и туалет с ванной (смежный), прямо гостиная, за ней спальня.

В гостиной стояло раскладное кресло, которое при надобности превращалось в кровать, стол с шестью стульями, у которого добавлялась панель для расширения посредине. Стол раскладывали для гостей. И диван— тоже раскладной, на нем спали мы. Он стоял возле стены, смежной с кухней. Вдоль стены напротив стоял буфет для посуды. Направо – окна и дверь на балкон, телевизор.

На стене напротив телевизора висела репродукция картины «Грачи прилетели» Саврасова. Отчетливо вижу эту темную картину в контрасте с красной обивкой дивана и стульев.

Слева от стола, в кресле сидит бабушка и говорит по телефону. Возле телефона – телефонная книжечка, записанная аккуратным дедушкиным почерком. У бабушки была феноменальная память. Когда она совсем ослепла и не могла сверяться с книжечкой, она помнила все телефоны наизусть.

Последней комнаткой была спальня. Туда втискивались двуспальная кровать, письменный стол и платяной шкаф.

Элементом будуара был крохотный столик в левом углу возле двери в кладовку, на котором лежала бабушкина накладная коса со шпильками.

В нашем доме не было даже такого маленького пространства, посвященного красоте. Меня потрясало в детстве, что косу можно было купить и носить, а не растить и мучиться. Тогда была мода на накладные волосы. Длинных волос не было ни у одной женщины в семье. Эта одна накладная коса прокладывала для меня дорогу в женственность и в «можность» в случае, если, например, не случится своих густых и длинных волос.

Бабушка носила гладко зачесанные назад волосы и косу, выложенную элегантной улиткой на затылке. Мне очень нравилась бабушкина коса. В ней было что-то от драгоценности, так как ее нельзя было трогать. Или трогать очень осторожно. Коса было толстая, волосы густые, золотисто-русые. Бабушка выглядела как королева в короне.

Когда бабушка состарилась, она перестала красить волосы и отказалась от косы. Коса была тяжелая, и голову тянуло назад, напрягало шею. Новая бабушкина прическа напоминала одуванчик —волосы были легкие, как белый пушок. Но даже без косы, голова в пушке смотрелась по-королевски.

При всей миниатюрности квартиры в ней было три кладовочки. В кладовке в прихожей висели зимние пальто и шубы и другая верхняя одежда. В кладовке в гостиной жила швейная машинка, принадлежности для шитья, постельное белье, подушки для дивана (для нашей ночевки) и старые фотографии, которые я обожала рассматривать. Последняя кладовка была почти секретным домиком. Там с дедушкиной аккуратностью были сложены все остальные хозяйственные и не только вещи. Дверь была спрятана за шкафом, как потайная.

Однажды к бабушке в дом постучалась невеста в свадебном платье с дружками. На свадьбах предполагались игры, и невесту надо было спрятать. Бабушка завела невесту в пышном платье в тайную кладовку, и платье едва ли поместилось в тесном пространстве. Жених пришел ее искать, но не нашел. Пришлось ему платить хороший выкуп за невесту. Кладовка сработала замечательно, и бабушке с дедушкой подарили бутылку шампанского.

Для меня эта кладовка была порталом в другой мир, почти домиком на дереве. Я любила там сидеть на табуретке и читать книжку или просто слушать пространство.

Когда была совсем маленькой, меня приводило в восторг то, что у бабушки был почти игрушечный веничек, прямо для моих маленьких ручек. Он хранился в первой кладовке. Иногда казалось, что некоторые вещи прямо сделаны для меня, и это был тот случай.

Веники были самодельные, их можно было купить на базаре. Приходя к бабушке, я принималась мести прихожую, как взрослая. Бабушка меня нахваливала, а я гордилась и чувствовала причастность к большому процессу взрослой жизни.

Обычно мы приходили к бабушке без каких-то планов. Все домашние задания, даже скрипка, оставались дома. У бабушки мы отдыхали и расслаблялись, наслаждались свободой и любовью.

В нашем доме никогда не было конфет. Если появлялись подаренные красивые коробки, они тут же шли на презенты. А у бабушки с дедушкой на буфете всегда стояла хрустальная вазочка с дюшесками или барбарисками. Проще нет конфет, но они работали.

Вкусив конфетной сладости, мы получали карманные деньги на аттракционы – 10 копеек на один заход, 20 – на два, по пятаку за раз с человека. За стадионом, недалеко от бабушкиного дома, был парк аттракционов с лодочками. Они были нашими любимыми качелями. Деньги на развлечения были непозволительной роскошью в детстве, только бабушка с дедушкой нам доставляли такое удовольствие.

Нагулявшись и накатавшись, мы возвращались назад к бабушке, на кухню. Она готовила очень вкусно и, что еще более ценно, уделяла нам максимум внимания. У нее были необычные болгарские глиняные тарелочки, красивые ложечки и чашечки. Всегда было вкусное домашнее варенье. У нее оно не исчезало с такой быстротой, как у нас дома. Бабушка варила борщ со специей хмели-сунели, и он был невероятно ароматен.

Много делала блюд из рыбы, так как дедушка регулярно рыбачил. Жареная рыба была почти всегда. На боках целой рыбешки бабушка делала насечки, чтобы разрезать мелкие косточки, и рыбки становились полосатые, как зебры. Еще и в клеточку – такая была фактура дна сковородки.

Бабушка с детства очень любила молоко. Она выросла в частном доме, и у них была корова. Потому постоянно покупала молоко и кипятила его в кастрюльке. У нее был специальный «дворник», чтобы молоко не убегало. Это был такой плоский диск, который начинал брякать по дну кастрюли, когда молоко подходило к точке закипания. После кипячения молока в кастрюле оставалось пенка, которую бабушка слизывала. За любовь к пенке и цвет глаз ее в детстве прозвали «Белоглазова» (у нее были кристально-прозрачные, бледно-голубые глаза).

Еще бабушка непревзойденно готовила оладушки. Они у нее были другие, не такие как у мамы, хотя рецепт – тот же. Ну и тоже в клеточку на ее сковороде.

Оладушки были любимой едой на завтрак. На ночь бабушка давала нам теплое молоко с сахаром в красивой чашечке. Как амброзия! У нас дома не было молока, и уж точно никто не добавлял сахар. А, как выяснится намного позже, сладость в жизни – не последнее удовольствие.

Подсолнухи растут по всей Украине в изобилии, как и очень много других культур. Подсолнечного масла – залейся, на любой вкус в частном исполнении, ароматное жареное и нежареное. И сами семечки можно было купить сырые или жареные на свой вкус, напробовавшись.

Семечки были национальным спортом и украинским аналогом попкорна. Просто вездесущие. Как уличную еду, бабульки продавали их на углах стаканами и насыпали в конусы, сделанные из газетной бумаги. Потом такой конус высыпался в карман, и лузгать их прекращали только тогда, когда пустел карман.

Дедушка был любителем семечек, и они всегда стояли на столе в глиняной миске. Он их покупал на базаре и поджаривал на сковородке в клеточку. В доме вкусно пахло. Под вечерние программы по телевизору мы дружно лузгали семечки – очень затягивало, сложно было остановится.

Балкон в бабушкиной квартире тоже отличался от нашего домашнего. Он выходил в тихий двор, и воздух на Космосе был куда чище, чем рядом с проспектом. На балконе стояли цветочные кадки, в которых бойко росли перья зеленого лука. Над головой были натянуты веревки для сушки белья, не надо было идти во двор, где сушили белье мы на веревках в своем дворе. Дедушка вялил среднего размера рыбку, она висела на отдельной веревочке. Иногда ее отщипывали в процессе – попробовать, как оно. И если уже было хорошо, то и доедали.

Дверь на балкон часто была открыта, и там было свежо и тенисто. На газоне первого этажа рос виноград, и лоза сплеталась в ажурную сетку под окнами балкона. На балконе стояла маленькая, игрушечного вида табуреточка, которая очень зазывала поиграться с ней. Как бабушка на кухне, мы готовили на балконе суп из воды, лузганных семечек и зеленого лука. Получалось убедительно.

Дедушка был «персональный пенсионер», VIP среди пенсионеров. Ему полагался продуктовый паек, раз в месяц, кажется. Эти продукты были не из магазина, а из загадочной «базы». Среди них была гречка и сгущенка, которые не всегда бывали в магазинах для простых смертных. Дедушка отдавал нам львиную долю пайка, и это воспринималось в порядке вещей. А ведь это была щедрость!

Он любил смотреть футбол по телевизору или читал газету на диване. Моя сестра уютно пристраивалась рядом с ним и могла тихонько сидеть часами. У меня не было ее усидчивости. Я любила тянуться у дедушки на коленях. Он говорил, что я вырасту выше, чем пожарная каланча! Звучало смешно. Еще он говорил, что если б меня назвали Лизой, он бы меня дразнил «Лизой-подлизой».

Бабушка шутя ругала его, что учит детей глупостям – у дедушки была масса смешных выражений.

Бабушка плохо видела и с возрастом совсем потеряла зрение. Врачи пропустили глаукому, предотвратить такую проблему сейчас – стандартная практика. Врачебная ошибка. Не знаю, что там случилось.

Пока я была маленькой, бабушка регулярно ложилась в областную больницу на профилактику – дней на десять, а то и все две недели. Вместо того что ездить к ней домой и наслаждаться, мы ездили к ней в больницу проведывать и привозили фрукты и гостинцы. Я скучала и не понимала, почему мою чудесную бабушку держат в этой тюрьме. Ей кололи витамины и якобы замедляли потерю зрения. Она знакомилась со всякими тетушками, бурно с ними общалась и дружила. Это был бабушкин своеобразный социальный клуб. Из-за плохого зрения она ушла на пенсию довольно рано.

Дедушка всё время работал. А когда не работал, ездил на причал чинить свою лодку, исполнял поручения, по поводу нас тоже – водил нас на танцы, – и много общественной работы. Раз в год ездил в санаторий типа Ессентуков, и тогда его не было три недели дома. Ему всегда давали только одну путевку на него, и бабушка ни разу на моей памяти с ним не ездила.

У бабушки с дедушкой было несколько знакомых семейных пар, которые жили в их округе. Они встречались на совместные прогулки по парку и регулярно встречались с застольями по выходным. Парами играли в карты, в «дурачка». Ходили друг к другу в гости по очереди.

У бабушки с дедушкой эта традиция была еще с молодости, когда они отдыхали семьями на подобный лад. Находили время при одном выходном – воскресенье. У моих родителей не было такой традиции, и отношения у них были так себе. Хотя в гости люди ходили, но больше спонтанно и встречи были неорганизованные и нерегулярные.

К застольям готовились целый день, а то и за пару дней, если пекли торт. Поднимаешься с утра, и чувствуется атмосфера праздника в доме. Откладывались все рутинные дела, и дедушка приступал к уборке. Влажная уборка всегда освежала дом. Влажной тряпкой протиралась пыль и полы, по углам начиналось сияние. Заметался веником ковер, пылесоса не было.

Когда весь дом блестел, дедушка отправлялся в магазин за продуктами – с бабушкиными наставлениями. Бабушка знала, что будет готовить, списков не припомню, и начинала готовиться. Мы, дети, всегда крутились рядом с ней, были на подручных. Могли нарезать салат или хлеб, почистить вареные яйца. По завершению предварительных этапов наступала передышка.

Последние этапы подготовки оставлялись до самого прихода гостей, когда нужно было готовить горячее.

Бабушка выбирала нарядное платье. У нее в шкафу хранилось много платьев, некоторые двадцатилетней и тридцатилетней давности. Она была очень аккуратной и могла носить вещи годами без признаков износа. Ее вещи всегда выглядели с иголочки. Драгоценностей у нее не было, не были проколоты уши. Даже не было обручального кольца. Когда они поженились с дедушкой, денег на кольца не было, а потом уже и не вспоминали.

У нее было несколько сияющих стразами бижутерных брошей, которые придавали платьям нарядный, законченный вид. В отличие от маминой бижутерии, мы имели доступ к шкафу с бабушкиными драгоценными платьями и брошами.

Это была одна из самых любимых игр детства. Мы наряжались в бабушкины наряды и изображали принцесс. Справедливости ради надо сказать, что ни одного платья бабушкиного мы не испортили, хоть и играли много лет.

Когда наконец-то приходили в гости, восторг был неописуемый. Мы помогали гостям раздеваться и уносили их пальто на кровать, так как вешалка не выдерживала. Приносили и расставляли приборы, носили на стол готовые блюда и уносили грязные тарелки, мыли их.

Алкоголя на столе не было. Как-то ни они, ни их друзья не пили, хотя в буфете годами могла стоять какая-нибудь бутылка вина или коньяка. Для гостей из буфета появлялся на свет парадный чайный сервиз и мои любимые десертные маленькие тарелочки с тюльпанчиками.

После чая и десерта стол очищался, и тогда начиналась игра в карты. Игра в «дурачка» почти детская, но им шло, играли иногда допоздна. Так как диван, на котором сидели гости, был нашей кроватью, то часто наше засыпание оказывалось знаком к тому, что пора закругляться. Уход гостей едва ли обозначался в сонливом мозгу. Зато наутро завтрак из остатков ужина был пиром.

Еще одним регулярным занятием у бабушки были прогулки. Для них было два популярных места. Одно – стадион в старой части Космоса, возле аттракциона «лодочки», на которых мы катались. Второе – новый парк, лысоватый и жаркий днем, в котором из деревьев были только тоненькие саженцы. Он был в сердце новостроящегося района – несколько кварталов от дома. Мы часто ходили с бабушкой на эти прогулки – мы бегом, она пешком. Даже когда она ослепла, все равно продолжала ходить на прогулки, так как знала каждый камешек. Но всё же ей нужен был провожатый, и тогда соседи или я, когда приезжала, ходили с ней. Когда никого не было, она ходила возле дома, держась одной рукой за стену и высоко поднимая ноги.

Но вернусь к безоблачному детству. Летом и в хорошую погоду прогулки превращались в приключения. Было пару мест, куда можно было пойти с удовольствием и только с бабушкой, мама на такие жертвы не шла. Достаточно близко к бабушкиному дому был насажен лесок, где всегда прохладно. Туда можно было дойти пешком, с сумкой с подстилкой и бутербродами, но там не было воды.

У воды самое замечательное место – Грибной канал. Туда попасть было значительно сложнее. Сначала на каком-то редком автобусе до трассы. Там асфальтированная дорога заканчивалась, и через лесок надо было идти по немощеной и размытой дороге с лужами, как маленькие моря. Бабушка бесстрашно переходила их вброд, а мы начинали купание с грязи. Самые стойкие, то есть мы, добирались до пляжа с песочком и леском вокруг.

У бабушки для подобных походов были специальные добротно сделанные чехословацкие туфли. Они от воды не разваливались, всплывали, как утки, на поверхность, за что мы их окрестили «водоплавающими».

Наградой за преодоление всех препятствий был блаженный день на пляже. Любящие глаза смотрели, как мы кувыркались в воде. А мы выбегали из воды в объятия с полотенцем, и синие губы розовели от тепла.

Вкуснейшим угощением после купания был холодный квас из термоса в сочетании с бутербродом с вареной колбасой. Рассказывали, что вареную колбасу делают из туалетной бумаги, мясных отходов и соли, тем не менее, эта колбаса была любимой едой и универсальным вожделенным перекусом. Бутерброды, сделанные бабушкиными руками, вообще были невероятные.

Моя бабушка Катя умела всё или казалось, что всё. В список «всё» попадало шитьё – оно было женской суперсилой. Бабушка была человеком старого образца, который умел выживать и приспосабливаться при любых обстоятельствах, не теряя достоинства.

Во времена ее молодости одежду в основном шили, было очень сложно купить готовое, и практически всё делалось своими руками. Она шила одежду своим дочерям и себе. Для дедушки рубашки и брюки покупались в детском мире – он был очень худой и долго болел. В шкафу лежали отрезы ткани на постельное белье, на ночные рубашки, на платья.

Со временем жестокая необходимость шить своими руками отпала, но отрезы остались. У бабушки была самая скромная ручная швейная машинка. Наша «Веритас» была космическим кораблем по сравнению с ней. Однако именно эта машинка помогла мне научиться шить вместе с наставницей – бабушкой. Моя любовь к нарядам для кукол и нужда в собственных обновках привели меня к необходимости научиться шить сначала руками, потом на швейной машинке.

Начну с куклы. В советской стране не было большого разнообразия кукол. Практически у всех девочек куклы были те же, размером сантиметров двадцать, бледное подобие Барби с безволосой короткой стрижкой на пластмассовой головке. Чтобы наряжать и переодевать, удобно было бы иметь гнущиеся конечности, но руки-ноги не гнулись.

Мою куклу звали Лена, и она была роскошно одета. Меня поразило, что обрезки искусственного меха можно очень легко сшивать вместе и пушистый ворс прятал швы. У моей Лены была длинная роскошная шуба из искусственного меха, украшенная брошью из сломанной сережки, сверкающей как бриллиант. Были пальто и куртки, пижама и ночные рубашки. Платьев у нее было не счесть, все кутюр – среди них и очень нарядные бальные, и более обыденные. Моей фантазии было где разгуляться.

Для нарядов нужны были обрезки от шитья, а шили немного. Обменивалась с подружками, как-то у нас постоянно появлялись эти обрезки.

Я честно завидовала гардеробу своей Лены.

Любовь к прекрасному однажды меня подвела. Я влюбилась в изумительной красоты старое мамино платье шестидесятых годов, которая бабушка когда-то для нее сшила. Оно лежала свернутое рядом со швейной машинкой, видно, бабушка собиралась его перешивать. Темно-синий шелк с желтыми узорами, как звезды на ночном небе Ван Гога.

Я этим платьем бредила. Моей Лене нужно было точно такое же платье из ночного неба. Мне показалось, что если я потихоньку отрежу небольшой кусочек с подола, то будет почти незаметно. Когда у бабушки были гости, я вытащила вожделенное платье и в кладовке обрезала клочок с подола. Платье оказалось испорчено, клочок был выхвачен на передней панели, а платье уже было короткое. Блузы из него не сделаешь. Из того кусочка, что я отрезала, тоже не получалось сделать платья, и шелк рассыпался под руками.

Моя ангельская бабушка не стала меня ругать, наказывать или гнобить. Платье перешить было нельзя, и надо было смириться с потерей. Но она, видимо, поняла мою мотивацию и простила. Я ей и сейчас за это благодарна.

В школе у нас были бестолковые уроки труда, на которых было сложно чему-то научиться. Там теоретически учили шить и готовить. А я постигала азы шитья с бабушкой – только с ней можно было спокойно разобраться.

Лет в десять я загорелась идеей сделать себе костюм на костюмированный бал, по-моему, единственный за всё мои годы в школе. Решила быть Красной Шапочкой, для нее у меня была белая блуза и красная бархатная юбка, а надо было сделать шапочку и фартушек.

Бабушка вызвалась мне помочь. Красную шапочку делали из остатков покрывала на диван, оно было из ярко-красной плотной материи. Мне захотелось вставить проволочки в уголки этой шапочки, чтобы они оттопыривались, как в фильме про «Красную Шапочку».

Шапку было сделать легче простого, два шва и подрубить края. С проволочками намучалась, но добилась желаемого эффекта. На фартушек с оборочкой бабушка предложила белую постельную бязь. Мы вместе раскроили ткань, подметали оборку и собрали ее на ниточку.

С поясом всё было сложнее – несколько швов, лицо-изнанка. Всё шло довольно хорошо, пока я не пристрочила оборку наизнанку к поясу. Мое время у бабушки уже закончилось, надо было возвращаться домой, а фартушек был испорчен. Распороть строчку на тонкой ткани – долго. Я рыдала, а бабушка молча и сосредоточенно порола оборку. И справилась, перестрочила правильно. Выручила фартук и меня.

Я пошла на костюмированный бал в наряде, сделанном своими руками. Этого никто, конечно, не заметил и не оценил. У других детей костюмы были интереснее и сделаны намного более качественно, руками мам и бабушек. Но совместные усилия в работе укрепили нашу и так крепкую связь с бабушкой.

Бабушка Катя была моим самым верным другом. Она без слов, примером показывала уровень человечности, к которому я и сейчас тянусь. Я с ней говорила каждый день. У нее было особое качество внимания ко мне, от которого я расцветала.

Ее любовь не тяготила и не давила. Ее звонкий голос и смех я слышала, еще только подходя к дому. Во сне я всё еще вижу, как открывается дверь и я падаю в ее объятия.

«Мои ласточки прилетели!»

Музыкальная школа

Одной из основополагающих констант в моей жизни была музыкальная школа – один из трех китов вдобавок к дому и семье. Эти три вещи были, сколько я себя помню.

Музыкалка занимала огромное место в моей жизни и находилась в десяти минутах ходьбы от дома. Эту дистанцию я проходила иногда по нескольку раз в день, потому как мама работала в музыкалке и часто случалось так, что надо было к ней сходить.

Не помню, чтобы я мечтала там учиться, но без этого было нельзя.

Смутно помню приемный экзамен. Он проходил перед зачислением в общеобразовательную школу – в семь лет, в конце лета. А может, на три месяца раньше, в конце учебного года…

Свежим утром мы с сестрой, принарядившись, пришли в музыкальную школу по делу. Поднялись по лестнице на третий этаж, через темный коридор – в большую комнату с роялем, где позже проходил наш класс сольфеджио.

Раньше мы никогда не были на третьем этаже, ведь мама обычно занималась на первом этаже или в подвале.

В окна бодро светило солнышко, и улыбающаяся комиссия не предвещала никаких неприятностей. Нам дали несколько заданий. Одно из них было на музыкальную память, когда нужно было пропеть наигранную мелодию, еще одно – на ритм, когда нужно было что-то простучать. Тестировали слух,  поднимание пальцев на руках. К моему удивлению, четвертый и пятый палец с трудом подчинялись приказам головы и едва поднимались.

Мне показалось, что нами остались довольны, так как комиссия продолжала вежливо улыбаться. Мы радостно покинули школу, результат экзамена нас не очень волновал.

Как выяснилось, мы выполнили задания не блестяще. Может, это относилось только ко мне – моя сестра всегда могла держать планку. Но разделять нас было нельзя, и на класс фортепиано мы не прошли по конкурсу. На другие инструменты, менее популярные, шансы оставались. Мама обратилась к Людмиле Ивановне Луско – преподавателю скрипки. Предложила ей сестру Сашу как козырь – и меня в довесок.

Та согласилась.

Обучение игре на скрипке и других инструментах, кроме фортепиано, имело еще и льготные преимущества. Фортепиано стоило рублей 6 или 7 в месяц, а скрипка почему-то только 1,50. Принимать такое финансовое решение маме было намного приятнее.

Нас взяли, а все эти подробности выяснились намного позже.

Поначалу новизна школьной формы и приподнятое настроение от «взрослой» новой жизни, в контрасте с детским садиком, отвлекали нас от выводов на тему учебы в обеих школах.

Переходы из школы в музыкальную школу были увлекательными приключениями. Дорога была новая и занимала всё пространство мозга, не оставляя места на сами занятия.

Так что в целом мне очень нравилось ходить в музыкальную школу.

В отличие от других классов в музыкалке, в класс Людмилы Ивановны рядом с директорским кабинетом едва ли попадали скрипящие, гудящие, звенящие, воющие звуки юных музыкантов. Всё это было выше, ниже или дальше по коридору второго этажа налево от лестницы. Рядом с нашим классом был еще один, возле лестницы, – там обычно играли на пианино, и уши не страдали. Ведь на пианино невозможно фальшивить так, как на медных инструментах.

Из директорского кабинета внезапно мог выйти директор. Всегда в костюме, он производил на меня в прямом смысле подавляющее впечатление своей величиной (высокий был мужчина с громогласным голосом) и авторитетом. Других директоров я вблизи не видела.

В его кабинет вело две двери. После первой была небольшая комната, где сидела секретарша. Она разбирала вопросы до того, как они попадали на стол директору. Вся эта дворцовая канитель с секретаршей придавала ему бо́льший вес в моих глазах.

Мне всегда хотелось прошмыгнуть незамеченной через этот коридор, чтобы не попасться на глаза секретарши или самому директору. Я знала, что он знал, что я дочь преподавателя, и от этого мне было не легче.

Когда я начала заниматься у Людмилы Ивановны, она была в разводе, а впоследствии вышла замуж за духовика Кичкова. Его ученики издавали страшные звуки – я слышала их иногда, проходя по коридорам. Он также дирижировал школьным духовым оркестром.

Классы в подвале, где занимались в основном духовики, имели звукопоглощающую обивку, обои с подушечками. Заниматься в таком классе было отрезвляюще. Стены съедали высокие и чистые звуки, выставляя напоказ скрежет и мусор. Это к тому, что с классом без подушечек мне повезло.

Красота всегда была вдохновляющая силой для меня. В моем классе мне нравилось всё: Торжественный блеск лакированного пианино просто завораживал. Не рояль, но всё же благородный инструмент.

Красота же Людмилы Ивановны была вне конкуренции. Она была стройная и возвышенная, я не могла представить ее на кухне, готовящей борщ. Но она его варила и приносила на работу. Они с мужем обедали, закрывшись в классе, а потом открывали окно и проветривали, чтобы не пахло едой.

Она держала голову, как королева, возможно, от привычного для скрипача поворота головы к левому плечу и подбородка в подбороднике.

Я убеждена, что красота и чистота звуков на протяжении многих лет формируют не только внутреннюю красоту, но и внешнюю. Я никогда не видела некрасивых скрипачей, у них всё гармонично. Хотя я, конечно, предвзято отношусь и к своему инструменту, и к людям, которые проводят с ним большую часть своей жизни.

Отдельная история о красоте скрипки как инструмента.

До музыкальной школы я видела скрипки в оркестре, когда ходила в филармонию или театр. Они блестели своими лакированными поверхностями и завлекали женственным изгибом на талии. Вблизи они еще красивее, чем издалека, – поражали изяществом и тонкостью. И все как одна были старинными. Слово «новая» и «скрипка» противоречили друг другу.

Хотя до высокой чести играть на старинном инструменте надо было еще дорасти. Маленькие скрипки для детей были фабричного изготовления и относительно новые. У нас с сестрой в первом классе такая малышка с гнусавыми кетгутовыми струнами была одна на двоих.

Я слышала истории о скрипке Страдивари, слушала музыку Паганини, и этот антураж усиливал притягательность инструмента, в который изначально заложена индивидуальность и тайна.

Детали – такое совершенство вблизи! Мистика пропадет, но трудно представить, что это рукотворное чудо.

Скрипка Людмилы Константиновны, особенно в ее руках, пела божественно. Казалось, что это портал в высшие миры.  Дату ее изготовления можно было найти внутри корпуса. Инструменту, кажется, было больше ста лет, то есть скрипка была минимум в десять раз старше меня или известных мне живых людей. Бессмертие на человеческом уровне. Не дряхлая старушка, а сладкоголосая красавица.

На скрипке тайны не заканчивались. Смычок сделан из белого конского волоса. Белые лошади – это очень романтично. На белой лошади ездит сказочный принц или, по крайней мере, Золушка из сказки «Три орешка для Золушки».

Смычки с темным волосом не котировались, хотя детские смычки были именно такими.

Мне казалось, что мой скрип из фабричной коробочки темным смычком не имеет ничего общего со звуками, производимыми учительницей на ее прекрасном инструменте прекрасным смычком.

В глазах Людмилы Константиновны я видела обещание трансформации гадкого утенка в лебедя, неблагозвучного скрипа в возвышенные вибрирующие потоки музыкальной манны. И надежда, что подобная внешняя и внутренняя красота расцветет когда-то и во мне.

Всего это я на тот момент не понимала, но свет в ее глазах мотивировал меня заниматься больше, чем какие-либо уговоры. Хотя никто, по-моему, и не уговаривал, так как я была приложением к сестре, у которой всё получалось на раз.

Вместе с занятиями Людмила Ивановна посвящала меня в тайны ухода за инструментом.  Конский волос смычка нельзя трогать руками, жир с пальцев переходит на волос. Иногда эту гриву надо мыть, очень осторожно, чтобы не повредить трость и клей.

Она сама обрезала шаблонную подставку для струн лезвием в плавную дугу для учеников, если была надобность. Для более сложных процедур были специальные мастера.

Я побывала у такого мастера однажды уже подростком, и мастерская произвела на меня неизгладимое впечатление.

Место было абсолютно магическое, но на жилплощади обычной квартиры. Там, где у людей обычно стоит диван и висят занавески, лежали, стояли кусочки дерева разных пород, без лака, какие-то детали, зажатые в тиски,  и множество полуготовых почти-скрипок.  У каждого фрагмента – свой цикл и процесс. Пахло лаком и деревянной стружкой.

Мастер-волшебник с бородой выдал мне готовую скрипку и приказал играть, пока он занимался моей.

Понятно, первое, что пришло в голову: «Ужас, ужас! Играть для незнакомого волшебника, а я же так плохо играю!» На него отговорки не действовали, он был согласен и на гаммы, и на упражнения Шрадика. Мастер удалился в недра своей магической лаборатории, а я начала пилить гаммы и, так как голова не была занята, невольно разглядывала многообразие скрипичной анатомии вокруг.

Готовый инструмент должен «сыграться», когда части, сделанные из разных пород дерева, как бы амальгамируются от звуковой вибрации. Мастер не погнушался услугами закомплексованного подростка – любая игра шла в дело. Чем дольше на скрипке играют, тем лучше ее звук. Новые скрипки должны обкатываться.

В этом отношении скрипки куда дольше, чем вино, улучшаются с возрастом, что делает почтенный возраст большинства скрипок желанным. И этим они тоже выгодно отличаются от людей – не стареют.

Но я отвлеклась.

У Людмилы Ивановны были простые элегантные платья, которые отлично сидели на ее прекрасной фигуре. Такая концентрация красивого в одном человеке меня переполняла. Я тайно обожала свою учительницу и хотела быть с ней.

Хотела видеть ее и находиться рядом в тихом солнечном классе, а горем было получить ее строгий взгляд, когда я возвращалась с заученными старыми ошибками.

Самое большое несчастье – когда она отрезала меня от себя и уходила за прозрачную, но непроницаемую стену разочарования во мне. Я не могла тогда держаться за нее взглядом.