Опустившись на колени и цепляясь ногтями за выступы пола, я на ощупь ползу за порог, через гостиную, по стремительно истончающейся коридорной кишке – на кухню.
Левкрота продолжает кричать мне вслед:
– Анартрия, это называется анартрия!
– Ты боишься потерять членораздельную речь!
– Вспомни, как ты мычала тогда на пляже, когда должна была кричать и звать на помощь!
– А. знает, что ты не способна даже говорить, когда это нужно!..
Я снова на холодном, будоражаще холодном полу.
Делаю глубокий вдох и засыпаю.
Второе сердце
Крошечный голубокольчатый осьминожек одним укусом гарантирует человеку либо смерть, либо мучительную искусственную вентиляцию легких, пока яд не рассосется и не покинет несчастного.
Когда-то давным-давно один такой осьминожек, отставший от сородичей, больно укусил Христину. Разрывающая её легкие боль долгие годы была устаканена аппаратом искусственной вентиляции, роль которого играли все мыслимые и немыслимые защиты. А потом… потом она просто выработала стойкий иммунитет к яду, а нечто хрупкое и очень важное – только-только зарождающееся – остановилось в развитии и обросло толстой хитиновой оболочкой. Неоплодотворенная яйцеклетка, до которой не добраться даже мне. А потому я просто продолжаю поглощать и прятать внутри себя все, что могу.
Ведь я, по большому счету, совершенно безучастно.
Часть III. Гектокотиль аргонавтов
В какой-то час
В какой-то час следующего дня мне удалось проснуться и сообразить, где я нахожусь. Опять голая, на холодном полу кухни. Абсолютно одна – ни звука вокруг, ни намека на него. Не слышно даже моего дыхания, словно его и нет вовсе. Странное, галлюциногенное ощущение: я здесь, на своей кухне, но и не здесь тоже. Я в своей детской уютной кроватке в обнимку с любимым потрепанным зайцем, и я в машине по пути в гости к двоюродной сестре, и я щурюсь на летнем солнце, и я безуспешно пытаюсь сковырнуть с головы все лишнее, прячась за полками с консервами, и я смотрю, как опускается потолок до уровня поднятой из горизонтального положения руки. Я больше не смогу встать. И даже сесть не смогу. Не увижу, как напуганная резким окриком ворона взлетит на верхушку дерева. Как играют во дворе дети. Как продолжают взрываться новогодние петарды.
Я звала Левкроту, пока не засвербило в пересохшем горле, но ни одного звука изо рта так и не вылетело, как будто кто-то отключил внутри меня две важные, жизненно необходимые функции: слышать и говорить. Совсем как тогда, когда я могла лишь смотреть и ощущать.
Если закрыть глаза, можно заново открыть для себя все, что еще осталось на кухне.
Линолеум на полу пыльный и липкий, тут и там проскальзывают песчинки – это влажная от пота мужская кожа, на которую налип пляжный песок. Пожелтевшие обои – это газета, придавленная тяжелой сумкой. Легкий ветерок треплет выбивающиеся страницы и выхватывает отдельные слова, отпечатанные темно-серым: «хватит», «прекрати», «остановись».
Хватит, прекрати, остановись!
Трещины побелки на стене – это разрывы слизистой и глубокие царапины от неровно постриженных ногтей. Колючая метла в углу, наполовину вросшая в стену – это мои спутанные волосы, собравшие на себя так много песка, мусора и влаги, что я срезала их на следующий день под самый корень.
Хватит, прекрати, остановись!
В какой-то час
Справедливости ради, А. почти не насиловал меня неуемным фантазированием. Не могу сказать, что мне это помогало, но и не вредило, по крайней мере.
Просто для меня все эти разговоры – они вообще ни о чем. Пятьдесят минут благополучно заканчиваются, и жизнь возвращается на круги своя. В реальной жизни от разговоров стены не перестают вибрировать, а голос не прорывается через плотную и упругую мембрану, облепившую связки. Просто данность. Данность. Данностьданностьданность.
Да и бог с ними, с разговорами. А., он как фанатичный пролайфер, мечтающий осчастливить женщин всего мира чудом новой жизни.
– Мы вместе пройдем с вами через проживание горя, через оплакивание случившегося.
Вранье.
Никто никуда ни с кем не пойдет. Никто не залезет в мою кожу и не снимет её, как тесный комбинезон, подавая мне правильный пример. Никто не возьмет меня за руку, пока я лежу в луже ледяной мочи, глядя на потолок – он опустился уже так низко, что наэлектризованные волосы встают дыбом и липнут к нему. Каждое движение головы сопровождается треском рвущихся волосков. Каждый выдох отпечатывается влажным пятном, таким же желтым, как загаженный пол.
– Вы сами решите, когда двигаться дальше.
Вранье.
А. оплодотворил замурованную яйцеклетку, и теперь жутковатый эмбрион начал расти и готовиться к рождению. И аборт делать уже слишком поздно, да никто и не возьмется. Отсроченная беременность после так и не оставшегося в прошлом изнасилования, после так и не полученного от самой себя прощения, после так и не случившегося доверия с другим человеком. Потому что все это – вранье.
Он говорит:
– Что вы чувствуете?
Я говорю, что не чувствую ничего.
Он говорит снова и снова:
– Что вы чувствуете?
И я говорю, что не чувствую ничего.
А в итоге, просто что-то начтотало что-то.
– Хорошо.
Всполохи бессмысленной болтовни. Сто минут в неделю вокруг да около.
Реален лишь дом, стремительно пожирающий мой мир. Изготовившийся проглотить и переварить меня. Остался один вздох. Может, два.
Первое сердце, второе сердце и третье сердце
Их больше нет. Христины больше нет. Кровяные сгустки засыпало песком, мутная белесая жидкость застыла и потрескалась, густой черный яд давным-давно покинул организм.
В какой-то час старый пятиэтажный дом на улице 1905 года (весь в заплатках из шпаклевки) обрушился на землю бетонными осколками, бумагой для набросков, пятнами акварельных красок, консервными банками, помятыми книгами, так и не начатыми раскрасками.
Когда пыль осела, а спасатели разъехались… Жизнь продолжила свой ход с того момента, на котором случайно остановилась.
Отвращение
Рассказ о любви к родителю
Первый день
В середине августа, самой душной ночью этого вялотекущего лета, Христине приснился один сон. Совсем короткий, как вспышка лампочки перед полным выгоранием – резко бьет по глазам и тут же гаснет, оставляя после себя тонкую, едва заметную дорожку мигающего света.
Сон, как и все прочее, был родом из детства. За долю секунды Христина успела увидеть шкаф, полный моли, паутины и плесени, и себя, совсем маленькую. Испуганную. Где-то вдалеке громыхал богоподобный голос: «И так истреби зло из среды себя».
Христина проснулась, растревоженная воплем сновидения и оглушительной тишиной комнаты. В сенях намечающегося утра можно вдоволь насладиться двумя-тремя часами естественных звуков провинции – покряхтыванием старика этажом выше, шепотом березовых крон, отдаленным гулом фур, отправляющихся в путь. В открытое окно льется только флер привычного звукового полотна, сросшегося с природой. Ни топота ног, ни отбойного молотка сабвуферов, ни пошлого хохота. Лишь нежные объятия летней ночи.
Предрассветные сумерки изредка нарушает дрожащий фонарь, схороненный за деревьями во дворе. В комнате совсем темно. Воздух влажный и горячий, Христина чувствует, как пот течет ручьем от ушей к плечам и грузно оседает на подушке. Нагота не спасает от жары. Простыня, заменяющая одеяло, промокла насквозь и облепила тело. Повернувшись на бок, она сглотнула капли пота и тут впервые услышала этот звук – приглушенный свист, тихий шелест, мешанину непонятных, вырванных из контекста вибраций и отзвуков. Он шел откуда-то снизу, не то с пола, не то из-под него. Незаметный на первый взгляд, звук постепенно становился все четче, отчетливее. Обретал массу и форму. Сонная Христина прислушивалась, сколько было сил, пока не провалилась в остаток своего сна.
Второй день
Христина проснулась в половину шестого вечера, вымотанная так, словно и не спала вовсе. Простыня пахла кислятиной, от запаха этого нестерпимо свербило в носу. В открытое окно лез будничный шум – грохот, разговоры, ревущие моторы. Новый день в самом разгаре. Поглаживая липкую ногу, Христина смотрела в потолок и пыталась вспомнить, о чем думала ночью, прежде чем заснуть. Кажется, она услышала что-то или увидела, но воспоминание блуждало вне её сознания. На сером потолке, вровень со лбом изнуренной девушки, пульсировала выпуклая черная точка. Как маленький болезненный нарост, она повисла над кроватью, шевелясь всякий раз, когда перемещался по комнате спертый воздух. Христина долго всматривалась в точку, сощурив близорукие глаза. Прошло меньше минуты, и точка отделилась от потолка, расправив крошечные шуршащие крылья. Это была муха. Непривычно большая для своего рода, но все же, не настолько, чтобы можно было уследить за её полетом. Какое-то время муха бесцельно металась по стенам, присаживаясь на полку и ковер, покрывающий диван, а затем пропала. Может, вылетела в открытое окно. Может, спряталась в щель на полу.
Христина наклонилась над щербатыми досками, чертовски похожими на облупленный годами рот какой-нибудь старушки. Просветы между ними были толщиной с полпальца, но внутри – только чернота. Христина продиралась сквозь ремонт третий год, дошла, наконец, очередь и до пола. Пару дней назад рабочие сняли старый линолеум, оставив девушку наедине с разрухой.
Все это время она старалась не касаться пола. Иногда ей казалось, что невидимый пресс давит на доски с такой силой, что одного только прикосновения её голой ножки будет достаточно, чтобы провалиться в тартарары. Она переползала с дивана на рабочее кресло, как ребенок – по баррикадам. За столом сидела, подвернув под себя ноги. И всегда надевала толстые вязаные носки, когда нужно было выйти из комнаты и сделать несколько шагов по этому страшному, развороченному полу.
Внезапно вернулся ночной гул. Христина вспомнила, как заснула под монотонное мычание неизвестной природы – настойчивое, но гладкое и стройное, как замысловатая колыбельная. Пол мелко-мелко задрожал, словно под ним прокатилась волна чего-то мощного и объемного, тяжелого и стремительного. Если бы это было море, Христина подумала бы, что мимо неё пронесся косяк рыб. А под полом? Гул перемещался из одного угла комнаты в другой, и в какой-то момент девушка разобрала отдельные его звуки. Это была смесь жужжания и скрипа, разбавленного тихим шелестом. Где-то внизу, в метре или двух от неё роились мухи и ползали жуки, она очень ясно поняла это. Поняла, но не испугалась.
День тому назад Христина получила интересный заказ. Ей – как иллюстратору – поручили подготовить познавательную книгу о насекомых. Нужно было нарисовать с полсотни подробных, почти анатомических картинок тлей, саранчи, цикад, ос, светлячков и бабочек. Весь микромир, который обычно прячется за порогом дома. Христина принесла из библиотеки огромные иллюстрированные каталоги и все свободное время (то есть, в принципе все свое время) разглядывала схемы и читала пояснения. В первую ночь ей снилась моль, облепившая старый отцовский шкаф. А сегодня – гул. И огромная черная муха, притаившаяся где-то в комнате.
Пятый день
Гул роя мух под ногами поглотил все звуки. Христина лежала на полу, прислонившись левым ухом к самой большой щели, и слушала нестройный хор тысячи голосов, пока не заснула там же – на голых досках.
Шестой день
Приходил отец. Как и много лет назад, он каждый раз надевал на улицу шляпу, галстук и тяжелые ботинки, вопреки сезону и ситуации. Его бесформенная, ковыляющая фигура резко выделялась на фоне солнечной улицы. Христина курила на углу дома, отмахиваясь от мошкары, заполняющей теплое марево горизонта. Сюда – на улицу – разговоры насекомых, поселившихся в квартире, не доносились, но девушка физически ощущала их близость, словно они ходили за ней по пятам. Твари эти преследовали её каждую секунду, от них не было спасу. Христина чистила зубы, мыла картошку, крошила огурцы, рисовала стилусом на новеньком планшете, пыталась читать и смотреть кино, спала в полглаза, дышала. И все эти действия, все мысли, и все секунды сопровождались гулом, с которым можно было бы породниться, не будь он таким бесконечным и оттого особенно болезненным для девушки. Она любила тишину, ценила только звук собственных мыслей или диалоги героев на экране телевизора. Все инородное, громкое, раздражающее выбивало из колеи.
Когда Христина была совсем маленькой, отец сутками напролет орал. Он орал, читая Библию. Орал, когда нужно было, чтобы мать приготовила обед или постирала рубашку. Орал, когда запирал Христину в шкафу, испытывая её веру и выносливость лицом к лицу с соглядатаями диавола, обжившими этот старый, никому не нужный шкаф, ютившийся в кладовке.
Сейчас отец уже не орал. Он почти перестал говорить после продолжительной болезни, а если и открывал рот – из него просачивались лишь стоны и скрипы, подобные звуку сталкивающихся твердыми брюшками жуков. Отец молчал. Молчала и дочь. Обычно они сидели минут двадцать во дворе, Христина курила, а он зыркал из-под кустистых бровей. Потом пили чай на кухне, ели пирог, который она готовила для приличия. Пирог всегда был или жестким, как подметка, или безнадежно сырым. Для приличий – самое то.
Ритуал семейных встреч соблюдался неукоснительно. Пару раз знакомые Христины, подозревающие о случившемся тогда, двенадцать лет назад, недоуменно спрашивали – ну, зачем ей все это? Ответа не было. Привычка, приступ мазохизма, долг или страх. Какая, собственно, разница? Отец приходил раз в месяц. Никогда не опаздывал. И ни разу не извинился.
Доедая пирог, Христина попросила прощения за шум. Сказала, что виноваты ремонтники. Разворошили мушиной гнездо, которое разродилось потомством и теперь не давало ей покоя своей болтовней. Отец глянул на неё, как на юродивую, и, конечно, промолчал. «Вот и поговорили», – подумала Христина, опуская тарелки в раковину.
Из отверстия слива выползла муха, еще совсем маленькая, но уже назойливая. Она долго изучала сладкую тарелку со следами карамели, пока Христина изучала её саму. Наклонившись, насколько это было возможно, она попыталась разглядеть морду мухи, её блестящие окуляры-глаза – и не смогла.
– Хм, – сказал отец. Он собрался уходить, встал и посмотрел на Христину. Муха тяжело поднялась из раковины, как бы нехотя подлетела к старику и уселась ему на лоб. Девушка подумала, что отец как никогда похож на свихнувшегося Христа. Теперь вот собирает себе терновый венок, но не из веток, а из мух. Сцепит их леской и пойдет себе на Голгофу с крестом из старых газет на спине.
– Хм, – сказал отец, не понимая, чего ждет его послушная дочь. А муха в это время, шурша и покачиваясь, как пьяная, поползла по лицу и нырнула в широкую ноздрю. Отец сделал вид, что ничего не заметил и отвернулся от Христины.
Оделся, туго затянул разболтавшийся галстук и подождал, пока его спутница обуется, чтобы проводить до остановки троллейбуса.
– Хм, – сказал отец, грозно нахмурившись – она замешкалась, думая о том, где сейчас плутает муха.
Они шли по дороге, не касаясь друг друга даже полами одежды. О том, чтобы взяться за руки или хотя бы стать рядом, не было и речи. Отец нет-нет, да поглядывал на дочку неодобрительно, недобро. Чувствовал, что сегодня она совсем не такая, как месяц назад. По его лицу скользила тень воспоминаний – вот он впервые читает крошке с пшеничными косичками притчу об Иеффае и дочери его, вот стареющая жена собирает свои платья и уходит прочь, вот шкаф и приглушенный детский плач, тонкий и пронзительный. Диавол искушал его жалостью, но он не поддался.
«Она была у него только одна, и не было у него ещё ни сына, ни дочери. Когда он увидел её, разодрал одежду свою и сказал:
– Ах, дочь моя! Ты сразила меня; и ты в числе нарушителей покоя моего! Я отверз о тебе уста мои пред Господом и не могу отречься».
Воспоминания растаяли, как дым, с гудком неповоротливой машины. Отец сел у окна и проводил Христину долгим взглядом, пока она не скрылась за поворотом.
Возвращаясь, Христина видела людей, на лицах и руках которых сидели жуки и уже привычные мухи. Казалось, никто не замечал их присутствия. Ни один из них не попытался согнать непрошеных гостей, даже не смотрел в их сторону. Пришельцы перемещались под майками и топиками, создавая на телах рельефные карты – горы и овраги, дорожки рек и пустыри. Иногда жуки сталкивались на своем пути, и тогда девушка слышала хруст ломающихся лапок. Один раз особенно смелая муха залезла в рот прохожему, который выплюнул её с невозмутимым видом и пошел дальше. Христина подумала, что все это слишком иррационально и комично, чтобы быть правдой.
До вечера она работала, склонившись над планшетом. Заказчик был доволен скрупулезностью рисунков и выразил желание получить всю работу как можно скорее. На час или два Христина перестала слышать гул из-под пола, растворившись в рисовании. Но потом он вернулся – как только уставшая девушка пошла на кухню, чтобы вымыть руки и поужинать. Хотела выйти на улицу, выкурить перед сном сигарету, но передумала, вспомнив дневных прохожих. К черту.
Седьмой день
В комнате звенел комар. Христина накрылась с головой одеялом и сомкнула веки, повторяя, как мантру: «Я должна уснуть». Трудно дышать, ткань царапает щеки, но выбраться наружу и не сойти с ума от накатывающей паники – еще труднее. Перед мысленным взором плясали картинки из хрестоматий, перемежающиеся теоретическими сводками: имаго, личинки, куколки, зародыши комаров в стоячих водах, футляр челюсти и две тонкие иглы в поисках сочного жирного тела, налитого кровью. Горячо и сладко сделалось Христине от этих мыслей. А звон становился все громче, словно пробуравил дыру в одеяле, и теперь выскабливал ход в голове девушки. Взвизгивал то над ухом, то над лункой пупка, скользил по простыне вслед за изгибами её тела, искал укромные местечки.
Христина почувствовала, как в горле собрался ком, словно этот комар затолкал внутрь неё полную кладку яиц из двухсот отменных экземпляров. Она скинула одеяло и наглоталась воздуха, а потом увидела над собой его – комара. Тощего и хрусткого насильника, клацающего двумя парами челюстей. Он был одет в костюм черной шерсти, сорочку и серый фартук поверх галстука. Гибкими лапами он перебирал расхристанные волосы Христины, пока она вырывалась и отплевывала комариную кладку. Горячо и сладко разлилось по затекшим членам девушки отвращение – горячо, словно обдали кипятком, и сладко, будто облили карамелью.
Комар опустил свою хищную головку, крыльями раздвинул Христине ноги. И пока две тонкие иглы рвали и кромсали лоно, имитируя половой акт, старушка за стенкой проклинала буйную соседку, имевшую дурную привычку вопить во сне.
Десятый день
Волна, захлестнувшая жизнь Христины, спала. За ней последовала и жара – улица 1905 года погрузилась в ленивую предосеннюю сиесту. Ремонтники за последние два дня, как ошпаренные, переделали все свои дела, и пол теперь был накрыт чистым, свежим и ароматным паркетом. Тайком ото всех, девушка злорадно смеялась – все, баста. Мухи, жуки и прочие погребены заживо с её легкой руки. Гул почти не был слышан, а стоило задуматься о чем-то, и он вообще пропадал из эфира.
Работа продвигалась огромными скачками. По ночам, не имея возможности уснуть, Христина рисовала, красила и правила. Иногда болтала по скайпу с матерью, которая жила на другом конце страны. Как-то Христина спросила:
– Почему ты ушла?
– А почему я должна была остаться?
– Ты могла меня с собой взять.
– Отец не позволил.
Отец много чего не позволял. Носить платья, слушать «The Rolling Stones», сидеть в кафе с подружками. У всех в доме была своя роль. Сам он был проповедником (и надсмотрщиком, добавила бы Христина). Мать следила за очагом, которого у них никогда не было. Еще она работала, потому что кушать хотелось каждый день, а не пару раз в месяц, когда отцу удавалось продать несколько Библий ручной работы. Христина училась и молилась. Однажды мать обмолвилась, что в молодости отец был совсем не таким. Он гулял с девчонками, пил пиво, водил свою новоиспеченную жену на танцы. Но потом что-то случилось, и когда родилась Христина, семья уже не была похожа на то уютное любовное гнездышко.
– Как работа?
– Нормально.
– Хорошо, что я позволяла тебе рисовать в детстве.
– И на том спасибо, мама.
– Ну, ладно. Я пойду, мне еще Тимошу из садика забирать.
Наверняка маленький Тимоша ужинает под веселые завывания мультяшного волка, а не под монотонное чтение Святой книги. Повезло ему.
Заканчивая под утро работать, Христина выходила на улицу и гуляла, пока дорожки парка не наполнялись ранними пташками – бегунами, собачниками, младенцами в колясках. Край неба, мелькающий за деревьями, словно намалевали серой краской, а потом накапали сверху кляксы розового, сиреневого, пурпурного. Христина снимала кеды, ступала босыми ногами на влажную землю и медленно шла от дерева к дереву. Парк полнился насекомыми, но – настоящими. Это были безобидные и хрупкие создания. Рука не поднималась убить кого-нибудь из них, даже когда они всем скопом бросались на девушку, оголодав за ночь в одиночестве сумерек. Она чувствовала уколы за ушами, на запястьях, закрывала глаза, чтобы ощутить, как они облепляют веки, и наслаждалась этим.
Дома все было иначе. Квартира напоминала тот старый шкаф – такая же пыльная, тесная и безжалостная. С той лишь разницей, что за это наказание нужно было платить не молитвами, а деньгами.
Позавчера Христина постелила себе на диване, как обычно. Толстый старый ковер, оставшийся с дедовских времен, был подвешен под самым потолком, закрывал стену над диваном и служил заодно покрывалом. Она делала то же самое, что и каждый день до этого: складывала пополам простыню, доставала подушку, выравнивала сгибы, ложилась, вытянувшись на узком и длинном складном диванчике. Но ощущение «того же самого» очень быстро испарилось, стоило повернуться набок и взглянуть на ворс ковра вблизи. Он шевелился. Каждая нитка нервно подрагивала, словно кто-то взял большую расческу и медленно приглаживал давно нечесаный ковер. Было темно, но Христина разглядела сотни и тысячи крошечных лапок, несущих туда-сюда коричневые тельца жуков. Круглые, пузатые, гладкие – они деловито сновали по спинке дивана, не обращая на девушку внимания. Христина представила, что столько же – если не больше – жуков мельтешит прямо под ней, под простыней и подушкой, в ногах, вылезающих за край простыни и покойно лежащих на ковре. Одна мысль цепляет за собой другую, как бусину за бусиной нанизывают на леску. И вот она уже видит, что несколько жуков переползают с теплого и густого, как мех, ковра на прохладную ткань постельного белья. Залезают, цепляясь крючьями лап за пушок волос, на ноги. Ползут выше – от голени к коленям, потом к бедрам.
Христина чувствует, как они собираются в кучку, образуют клин и ползут к её вагине. Она сжимает бедра изо всех сил, но – поздно. Жуки резвятся внутри её тела, щекочут стенки влагалища, которое послушно увлажняется и ритмично сжимается. Оказавшись внутри, клин распадается, а насекомые разбегаются кто куда. Христина думает, что скоро станет гнездом для новорожденных жуков, чьи яйца будут расти, полнеть и наливаться силой, присосавшись к шейке матки.
Больше она не ложилась спать на диван. Белье отнесла на помойку и затолкала палкой на самое дно металлического контейнера.