Уже подходя к своему дому, я вздохнула с облегчением: теперь можно было побыть в тишине и избавиться от того напряжения, которое не давало покоя весь вечер. Да, в чем-то Камиль был прав, иногда он мог рассуждать красиво и указывать на те стороны жизни, которые далеко не сразу бросаются в глаза. В иных обстоятельствах или в иной жизни он мог бы вдохновлять людей, но из-за раздирающих его противоречивых чувств, находиться рядом с Камилем было почти что невозможно. Поэтому я решила, что буду держаться подальше от таких безумцев. К тому же, думала я, Марат всегда мне обо всем расскажет.
Бездельники
В другой раз Марат познакомил меня с еще одним своим другом, который, в чем я скоро убедилась, во многом был похож на Марата.
Большинство Маратовых знакомых мы встречали случайно. Бывало, стоило зайти в какое-нибудь место, которое нравилось Марату или в котором он раньше изредка бывал, – магазин, закусочная или маленький сквер с памятником, – тут же поблизости оказывались его знакомые, со многими из которых мы потом подолгу разговаривали. Так на Новом Арбате мы наткнулись на Игоря. Первое впечатление о нем было противоречивым. Сперва он показался мне несколько высокомерным и самовлюбленным. Об этом как будто первым делом говорила его одежда – слишком опрятная и чистая для человека, который весь день только и делал, что катался: на нем была белоснежная футболка с маленьким словом «Худший» слева на груди, на спине же красовались нарисованные голые девицы, которые висели на дереве вниз головами; светлые брюки были будто только что поглажены. Игорь был немного резок и так же, как и Камиль, не боялся говорить напрямик, правда, делал он это куда мягче, чем тот взбалмошный приятель.
Как всегда, у Марата была с собой камера, и мы решили поснимать Игоря где-нибудь в центре, пока не стемнело. Когда все трюки были сделаны как надо и отсняты на совесть, а небо стало потихоньку темнеть, мы решили где-нибудь перекусить. Взяв в магазине еды и пива, мы не придумали ничего лучше, кроме как сесть у этого же магазина, немного поодаль от бесконечного потока пешеходов. Наша маленькая группка, удобно устроившаяся на досках и спокойно расправлявшаяся с едой, была островком умиротворения посреди шумного людского океана. Я смотрела на людей, которые бросали на нас быстрые, недоуменные взгляды, и пыталась угадать, что они о нас думают, но, похоже, они, отвернувшись, сразу о нас забывали. Я не слышала, о чем говорил тогда Игорь, но вдруг он, видимо, продолжая свой рассказ, взял в руки почти пустую бутылку и, направив ее горлышко в сторону группы людей, которые спешно переходили дорогу, громко сказал:
– Не хочу жить так, как они. Каждое утро спешить на ненавистную работу и каждый вечер бегом возвращаться с нее. И еще при этом думать, что делаешь что-то важное. Я хочу жить так, как мне хочется, разъезжать всюду, заниматься любимым делом. Не хочу нигде оседать.
Странно было слышать такие речи от двадцатипятилетнего парня, ведь обычно так говорят подростки, у которых еще сохранилась вера в то, что жизнь будет какой захочешь. Она бы и была такой, но чем старше становится человек, тем чаще он начинает думать, что счастье можно достичь, только став успешным, богатым и известным. Я не раз слышала от своих знакомых ровесников мечтательные речи о тех временах, когда они разбогатеют и станут почтенными и многоуважаемыми людьми. Теперь же рядом со мной сидел парень на четыре года старше меня и говорил о тех вещах, о которых, в общем, мечтает почти каждый. Только ему, в отличие от других, удалось сохранить эти мечты даже в двадцать пять, когда, по негласным общественным законам, человек должен твердо стоять на ногах и идти по жизни широким шагом.
Это не были пустые речи. Игорь действительно жил так, как хотел. Благодаря спонсорам, которых он представлял на соревнованиях, он спокойно мог заниматься любимым делом и при этом еще зарабатывать. А так как соревнования проходили в разных городах, то и сидеть на одном месте ему не приходилось.
Постепенно разговор переменился, и я была рада, что не придется больше говорить о будущем. Подобные темы всегда меня угнетали, ведь я понятия не имела, чем заниматься в дальнейшем, после учебы. Взглянув на часы, я удивилась тому времени, которое они показывали: мы довольно долго сидели у магазинчика, но никто этого, похоже, не заметил. Кто-то мне что-то сказал, и я, с тяжким вздохом, произнесла, что мне завтра на работу. Тут Игорь спросил:
– Тогда зачем ты работаешь, если работа так тебя угнетает?
Я не знала, что на это ответить. Ради денег? Увы, платили слишком мало, чтобы я могла думать, будто эта работа меня обогащает. Сказать правду, что меня погнали на работу родители, грозя, в случае моего отказа, вышвырнуть меня из дома, было стыдно. Поэтому я молча смотрела на Игоря. Поняв, что мне нечего сказать, он улыбнулся и покачал головой. От этого мне стало еще хуже. Внезапно я стала человеком, который не может быть хозяином своей судьбы, и более того – человеком, который и не собирается что-то с этим делать. В ту минуту мне стало невыносимо тяжело быть собой.
Наконец Игорь стал прощаться с нами.
– Приезжай как-нибудь в Крылатское, – сказал Марат напоследок.
– Никогда, – быстро ответил Игорь и укатил.
После этой встречи остались неприятный осадок в душе и непрошеная мысль о том, что чем дальше, тем хуже придется всем нам.
И все же, несмотря на беспокойство о будущем и печаль о настоящем, которые закрались мне в сердце после разговора с Игорем, я испытывала небольшую радость оттого, что такие люди все-таки есть. Это утешало.
Утешало также и то, что похожие взгляды разделяли люди, намного старше нас. В основном, это были старики, которые зарабатывали себе на жизнь тем, что играли на музыкальных инструментах в парках и сквериках. Понятно, что для большинства людей они – всего лишь отребье, клянчущее жалкие копейки, но для многих из нас они были примером того, что, несмотря на всю невыносимую тяжесть, жизнь можно любить так же, как и в двадцать лет.
– Неприятно, когда тебе говорят, что надо идти работать, – говорил нам один старик с флейтой, – даже молодые парни – нет-нет да и упрекнут. Один такой недавно подошел, стал говорить, мол, лучше бы делом каким занялся, а какое в мои годы дело? Я так батрачил в молодости, что теперь могу себе позволить отдых. Вот я и сказал парню: «Недалеко от парка есть рынок, пойдем-ка потаскаем вместе мешки с овощами, как это делал я в твои годы», – он тут же замялся, махнул рукой и ушел. Или вот солдат молодой – тоже пристал, говорит, иди, дед, работать. А я его спрашиваю: «Вот когда полк маршировать идет, кто во главе его? Конечно же, оркестр – барабаны и флейты. Иначе как боевой дух поднимать?». Я разве кому плохо делаю? Да и не мешаю вроде тоже. Ведь игра – это такой же труд, как и все остальное. Жаль, что не все люди это понимают.
Последнюю фразу старик говорил вовсе не с грустью, а так, будто привык к этой очевидной истине и относился к ней, как к чему-то само собой разумеющемуся. Не согласиться с ним было трудно.
Честный человек
Если зарабатывание денег игрой на флейте было в некоторой степени даже благородным, то откровенное назойливое попрошайничество меня раздражало. Правда, попрошайки были в основном безобидны. С одним таким мне удалось познакомиться на Площади. Он подошел просить мелочь, и Марат, сперва недоуменно взглянув на него, вдруг просветлел.
– А! Это ты, дружочек! – воскликнул он радостно и, повернувшись к ребятам, которые были поблизости, представил незнакомца:
– Это мой друг детства. Мы раньше вместе вот так ходили. Смотрю, ты и сейчас этим занимаешься? – обратился он к другу. Друг только пожал плечами, потупив хитрые глазки и бестолково улыбаясь. Внешне он чем-то походил на общипанного куренка – кожа на шее и лице была розовой, светлые волосы коротко-коротко стрижены, черты лица маленькие, нос заостренный. И только огонек в его глазах выдавал в нем что-то лисье. Движения его небольшого щуплого тела были нервными и напряженными. Он без конца то переминался с ноги на ногу, то легонько пошатывался, держа при этом руки в карманах.
– Ну что? – спросил у него Марат. – Много сегодня собрал?
Дружочек с хитрыми глазками заулыбался и ответил:
– Да, в общем, неплохо. Я был сегодня в Москва-Сити. Один мужик дал мне пять косых и спросил, не нужно ли еще? Но мне стыдно стало, я ответил, что мне хватит.
Все, кто слышал его слова, тут же рассмеялись. Марат сказал:
– Вот как! Так ты, значит, у нас скромник!
– Ну ведь я не совсем еще совесть потерял, – отвечал этот Скромный Проситель, все так же улыбаясь.
Разговор всех заинтересовал. Кто-то спросил, сколько можно насобирать за день.
– Ну… обычно в день я собираю где-то десять-пятнадцать штук, – не без самодовольства отвечал Скромный Проситель.
Не исключено, что он врал. Мог, скорее всего, и подворовывать, но не буду все-таки строить необоснованные догадки.
Снова задавали вопросы, а один мальчишка, не старше пятнадцати лет, вдруг сказал, ни к кому в частности не обращаясь:
– Не одобряю я это. А как же учеба? Работа? Ведь люди должны работать. Всем нужно чем-то заниматься в этой жизни.
Марат несколько секунд пристально смотрел на мальчишку, а потом засмеялся громко и неудержимо:
– Ну ты и сказал! Вы слышали? Работать! Да не нужно это все! Это – пыль! – и, указав на меня, Марат добавил: – Вот она понимает. Она знает, о чем я. Не нужно нам тлеть на этих поганых работах, друг! Только творчество и развитый дух! Стремись к тому, что нравится тебе. Остальное все к черту.
Но мальчишка не унимался:
– Да все равно нельзя без дела. Без цели. Вот у него, – он указал на Скромного Просителя, – у него какие цели?
Марат обернулся к своему другу:
– Что ты хочешь от этой жизни? – смеясь, спросил он.
– У меня почти все есть, – улыбаясь, отвечал тот, – разве что компьютер новый не помешал бы. Вот накоплю и куплю, еще немного осталось.
– Видишь? – радостно обратился Марат к мальчишке. – Человек счастлив!
Все время, пока шел разговор, я смотрела на этого маленького человека с лисьими глазками и думала, какие мысли роятся в его голове. Вот он стоит такой довольный жизнью, и ничего-то ему не надо, кроме некоторых материальных благ, которые могли бы скрасить его праздное существование. С Маратом я была согласна лишь отчасти: мучить себя на ненавистных работах просто смертный грех, если есть желание, а тем более возможность заниматься чем-то, ради чего хочется просыпаться по утрам. Если кому-то безделье приносит радость, что ж, пускай. Только сложно назвать такую жизнь настоящей. Слишком она пуста.
Скромный Проситель собрался было уходить, но тут Марат остановил его:
– Слушай! Пока ты не ушел, давай обменяемся контактами. Я тут решил: а может, нам вместе заняться этим делом? Я как в детстве стрелял, так и все. Больше эти не занимался. Что думаешь, а?
– Можно и так, – с неизменной улыбкой ответил Проситель.
Я очень надеялась, что Марат шутит. Его приятель был как будто создан для подобных дел – об этом говорил и весь его вид, и поведение, и голос, – Марат же был слишком независим и прямодушен, чтобы ходить с протянутой рукой и клянчить мелочь у прохожих. Мне кажется, если бы их вылазка и правда состоялась, Марат тут же нарвался на неприятности, такой у него характер. Я не к тому, что он грубый и вспыльчивый. Совсем нет. Просто для такого дела нужно уметь быть покладистым и благодарным, даже немного кланяться перед теми, кто отдает свои кровно заработанные гроши бедолаге-неудачнику с улицы, – это способствует расположению покровителя, и тогда деньги отдаются с большей охотой, как если бы это была благотворительность, за которую воздастся в раю. Но в том-то и дело, что Марат так не умел. Ему было проще задолжать всем на свете, чем днями ходить по городу и клянчить для себя копейку-другую.
Муки творчества
Не умел Марат также найти себе дело, которым бы он мог заниматься. Он метался от одного проекта к другому – съемка фильма, создание собственного брэнда одежды или роспись стен в собственной квартире – и от одной работы к другой – от повара до автомойщика. Многие его идеи было трудно воплотить в жизнь без помощи друзей, которые, надо сказать, с охотой соглашались заняться делом вместе с Маратом.
Обычно поначалу все шло хорошо: ребята были поглощены проектом, и разговоры шли только о нем. Но потом вдруг что-то не ладилось – либо друзья были слишком требовательны к Марату и тем самым давали понять ему, что их творческие дороги разошлись, либо все вдруг переставали понимать, в какую сторону двигаться дальше – мнения на этот счет были слишком разными и потому не приводили к конечному результату. То же самое произошло и с фильмом – самым главным и самым желанным проектом Марата. На мой вопрос, что случилось, Марат вздохнул и ответил так:
– Ребята слишком насели, каждый взял в привычку постоянно меня спрашивать: ты чего не снимаешь-то? Я уже устал говорить, что, во-первых, я это уже снял, а, во-вторых, и половина отснятого материала нам может не пригодиться. Я с камерой и на день не расстаюсь, а они еще винят меня в том, что я что-то там упускаю. Я хочу все с душой сделать, а парни, наоборот, напряглись и ходят, как тучи, из-за этого фильма. Нет, я не могу снимать, когда мне в спину кидают осуждающие взгляды. Сделаю все как надо без них. Жаль, что Санька рядом нет, он бы все понял.
Для Марата мой брат был не только лучшим другом, но и, если угодно, духовным наставником. Хотя если бы кто сказал такое Марату, он бы не согласился. Духовным наставником? Ну, это слишком. Скорее всего, Марат, будучи очень интуитивным и чутким, понимал моего брата на таком уровне, что порой для общения им не требовались слова. Идеи, которыми делился с ним мой брат, Марат тут же подхватывал, они как будто становились частью его. Увы, многое из задуманного они так и не осуществили.
Было тяжело видеть Марата таким грустным. Целых два месяца его держала мысль, что он наконец снимет фильм, о котором мечтал еще вместе с моим братом. Два месяца Марат был неиссякаемым источником энергии, который, сам того не замечая, подпитывал собой всех остальных. Теперь ничего этого не было. Теплое лето кончилось. На его смену пришли холодные июльские дожди.
Я уже было подумала, что Марат больше ничего не скажет, как вдруг в его глазах загорелся хитрый огонек, и Марат тут же произнес:
– Поеду лучше в Крым. Не сейчас, через месяц. Думаю задержаться там подольше, может, до зимы или даже до весны. Здесь мне делать больше нечего.
Эта мысль была лишним подтверждением его отчаяния. Когда что-то начинало рушиться и поправить это не было никакой возможности, Марат тут же отправлялся в путь, туда, где он мог отвлечься и заняться воплощением совершенно других идей. Иногда я думаю, что, если бы было можно менять свою судьбу на совершенно другую и в случае недовольства новой поменять ее еще на какую-нибудь, Марат так и сделал бы. Но поскольку это было невозможно, он с каждым днем становился все тусклее и вместе с тем более резким и упрямым. Случалось, что из-за какого-то моего замечания или предположения он вдруг раздражался и, глядя на меня, медленно и с расстановкой произносил: