Прошедшие войны. II том

– Вам кого? – спросила она на полузабытом чеченском языке с горским диалектом.

– Я к Зукаеву Курто, – выпалил Цанка.

– А его нет дома.

– Меня зовут Цанка… Арачаев, я из Дуц-Хоте, я… мы выросли вместе, – замялся он в дверях.

– Ну… тогда заходите.

Цанка осторожно вошел в освещенный электрической люстрой просторный холл.

– Это вам от моей матери, – протянул он небольшой сверток женщине.

– Да зачем это, – смутилась хозяйка, как показалось Цанке, несколько брезгливо, одними пальцами взяла накануне тщательно выстиранную, выглаженную единственную скатерть в доме Дихант.

Внутри этой с болью оторванной от хозяйства старой скатерти находились домашний сыр, топленое буйволиное масло, немного сушеного мяса дикого кавказского тура и пара длинных дешевых конфет, купленных Цанком уже в городе для детей друга.

Жена Курто мягко положила сверток в угол, пригласила гостя в широкую, светлую гостиную, сама исчезла. Цанка смотрел по сторонам, дивился – такой роскоши он еще не видел. Кругом стояла тяжелая, добротная черная мебель. Посредине комнаты громоздился круглый массивный стол, в углу стояло черное, как и вся мебель, пианино, на стене висел рисунок, изображающий многочисленных зачарованных людей, перед которыми с кепкой в руках выступал лысый Ленин. На потолке красовалась большая, видимо дорогая, хрустальная люстра. Из комнаты на просторную многолюдную улицу выходило сразу два широких окна. Цанка подошел к ним, стал смотреть сверху на стремительную жизнь вечернего города.

– Вам налить чаю? – услышал он голос хозяйки на русском языке.

– Благодарю, я дождусь Курто, – также на русском ответил Цанка.

Хозяйка дома опешила, ее невзрачные губы надулись.

– А вы чисто говорите на русском. Где вы так научились?

Цанка улыбнулся.

– У меня была богатая школа.

– А-а-а, после школы вы что кончали?

– Пока нет, думаю, еще успею, – улыбнулся Арачаев.

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Цанка. Арачаев.

– А тебя как зовут? – уже по-чеченски спросил он.

– Раиса, можно просто Рая, – все так же на русском ответила жена Курто.

Она ненадолго задумалась, опустила в напряжении голову.

– Да-да, вспомнила, – просияла Раиса и стала значительно приятнее, живее, – мне о вас много рассказывал муж, когда еще за мной ухаживал… Это у вас было две жены?

Цанка молча кивнул головой, все так же продолжал улыбаться; теперь это была не тупая, смущенная гримаса, а естественное удовлетворение обстановкой, жизнью друга. С небольшой завистью, а может, и гордостью.

– У Вас и сейчас две жены? – не унималась хозяйка.

– Нет, одна.

– А куда делась вторая?

– Ушла.

– Почему?

– Видимо, плохой я был муж.

– Я не понимаю, как можно быть второй женой?! – вскинула она артистично руки. – Просто ужас!

Она еще что-то пробормотала и опять вышла.

Цанка долго сидел один. Стало совсем темно, включить свет он не решался, не знал, как среагирует хозяйка. Из кухни до голодного с дороги Арачаева доносился дразнящий запах вкусной, обильной еды.

«Да, живут люди! – подумал он. – И все-таки молодец Курто!.. Такая жизнь! Вот это счастье!»

От этих мыслей подскочил на месте, легко, с удовольствием, как ребенок, сидя покачался, с восторгом слушал скрип пружин кожаного дивана. Позже незаметно задремал.

Неожиданно зазвенел звонок. Цанка встрепенулся, услышал торопливые легкие шаги, мягкие щелчки замков, потом детский восторженный крик и мужской смех.

– А чьи это заляпанные чувяки? – нарушил семейную идиллию бархатный, возмущенный мужской голос.

Смех прекратился, слышен был женский шепот, все говорили на русском.

– Цанка? Какой Цанка? – спросил тот же голос.

Через мгновение дверь в гостиную раскрылась, хлынул яркий свет, в проеме показалась фигура Курто. Он включил свет. Цанка невольно сощурился, встал. Его друг был явно смущен, бледен, он торопливо подошел к Цанке, не обнимаясь, сухо подал руку. Следом вошел крупный круглолицый мужчина в очках, на ходу он расстегнул верхнюю пуговицу шерстяного, ладно сшитого по пузатой фигуре кителя, подал руку, представился:

– Магомедалиев Ахмед Якубович.

Цанка понял, что это тесть Курто.

Мужчины сели за круглый стол, отец Раисы курил, расспрашивал Арачаева о жизни в селе, о колхозном движении, о местной школе. Узнав, что Цанка не имеет образования, настоятельно советовал, чтобы он шел учиться.

– Да уже стар я, – смущаясь, отвечал гость.

– Как стар? У вас еще все впереди, а к тому же учиться никогда не поздно. Я вам помогу. Поедете в Ростов на рабфак, через девять месяцев вернетесь образованным специалистом, заодно, может, и в партию там вступите. Стране нужны квалифицированные кадры.

Чуть погодя Раиса и пожилая русская женщина подали разнообразный, богатый ужин. Глаза Цанка разбегались, он не знал, как есть, к чему приступать в первую очередь. Стал поглядывать на Курто и его тестя. Пытался делать как они, потом плюнул и стал есть руками, специально не смотрел в сторону друга, чувствуя сбоку его осуждающий, недовольный взгляд.

– Цанка, а вы раньше бывали в городе? – спросил отец Раисы, откусывая толстый белый хлеб с маслом и черной икрой.

– Бывал много раз. Я даже три года жил здесь.

– Где?

– На Бороновке.

– Где на Бороновке?

– В тюрьме.

– В тюрьме? – тесть Курто уставился на Цанка поверх очков. – И давно Вы освободились?

– В тот раз в тридцать четвертом.

– А что, был еще случай?

– Да, я после этого был на Оймяконе, несколько месяцев назад вернулся.

– Гм, гм, – чуть не поперхнулся толстяк, – ну и друзья, – сказал в сердцах, вытер жирный рот салфеткой, бросил ее в тарелку с рыбой, ногами отодвинув стул, встал, не прощаясь вышел из гостиной. Следом, согнувшись, выскочил Курто. Закрыл дверь. Было слышно, как о чем-то недовольно говорили отец Раисы и она сама. Цанка все прекрасно понял, тем не менее продолжал жадно есть.

Вошел весь красный Курто.

– Мог бы об этом помолчать, – зло сказал он другу, закуривая папиросу.

В это время зашла жена.

– А ну брось курить, здесь дети… И вообще, это не проходной двор.

Курто спешно потушил папиросу, грузно опустился на стул, руками закрыл лицо, молчал.

Цанка сидел, не зная, что делать: идти ночью было некуда, могла арестовать милиция. И тем не менее он встал из-за стола, с жалостью посмотрел на друга.

– Спасибо, Курто. Извини, я пойду.

– Никуда ты не пойдешь, – очнулся друг.

– Мы должны идти в гости, собирайся, – крикнула из прихожей Раиса.

Курто снова достал папиросу, закурил, протянул пачку Цанке.

– Ты снова куришь, – вбежала разгневанная Раиса.

– Пошла вон отсюда, скотина, – кинулся на нее разъяренный муж.

– Это я – из своего дома?!

– Да, да, ты, ты – вон! – И он в гневе замахнулся.

Испуганная жена попятилась назад, выбежала из гостиной, закрывая за собой дверь. Слышно было, как кто-то плакал, как собирались дети, как громко хлопнула входная дверь.

– Извини, Курто, я не хотел… Я пойду.

– Никуда ты не пойдешь. Надоели они мне. Как будто я без роду и племени. Раз в год кто приедет – возмущаются… Давай лучше пить, – и он полез в красивый сервант.

Пили снова коньяк. Не успели опорожнить полбутылки, как появилась Раиса с детьми, только теперь в сопровождении тещи. Ничего не говорили, только поочередно ходили по гостиной, убирая посуду, что-то прибирая.

Вскоре Цанку уложили спать здесь же, в гостиной, на разложенном роскошном диване. Вначале лежать было мягко, приятно от нежного белья. Потом стало неудобно, словно куда-то проваливался, в спину лезли упругие пружины. Хотелось пойти в туалет, но было неудобно. Долго не мог заснуть. Думал о друге. Теперь не знал, жалеть его или завидовать… Узнал лишь, что после того как Цанку арестовали в первый раз, послали Курто учиться в город. Здесь он случайно познакомился с Раисой. (Хотя, сказать честно, в это верилось с трудом, Курто был очень красив, по сравнению с женой.) После учился три года вместе с ней в Москве. Нынче Зукаев стал начальником управления снабжения системы профессионального, школьного и дошкольного образования. Это заведение входило в наркомат науки, образования и атеизма, где, в свою очередь, начальником был тесть Курто… На заре Цанка встал, тихо оделся, вышел в прихожую. В темноте не найдя чувяк, включил свет, увидел сиротливо лежавший на том же месте свой узелок, секунду подумал, понял, что выкинут, взял его воровато, обулся, осторожно прикрыл за собою дверь…

* * *

Стояла осень, тихая, погожая, малодождливая. Буковые и дубовые горные рощи вокруг Дуц-Хоте угомонились, затихли, стали прозрачнее, легче. Осенние деревья, как запоздалые девки, отгуляли расцвет и молодость, поняли, что приходит конец, взялись за ум, принарядились напоследок – стали яркими, разноцветными, видными. Однако все это уже не помогало, улетели птицы, нагуляли жир животные, уставшая от летнего буйства и зноя природа требовала тишины, покоя, размышления.

Цанка тоже свыкся с гражданской жизнью, стал потихоньку подстраиваться под большевистский лад. Нигде не болтал, ни с кем не спорил, в конфликты не вступал. По возможности скрытно от всех ходил в лес на охоту, там же в дупле старого дуба прятал пятизарядную винтовку, оставшуюся еще от Баки-Хаджи, – приносить ее в село, а тем более в дом, боялся. В выходные дни выгонял всех родственников, даже горделивых Басила и Ески, в лес на сбор диких даров природы. Чердаки Арачаевых ломились от собранных ягод шиповника, мушмулы и боярышника, грецких и лесных орехов, каштана и груши, грибов. Охотиться ходил далеко: боялся, как бы не услышали в селе его стрельбу. Дома говорил, что ловит дичь в капканы. В принципе все всё знали, но до поры до времени молчали, считали, что Цанка и так отсидел немало, а нынче никуда не лезет, работает себе сторожем в школе, и ладно.

Как-то в один из понедельников, когда пришел в Веденское НКВД для отметки, столкнулся лицом к лицу с Белоглазовым. Улыбнулся чекист синеглазой, приторно-сладкой улыбкой, подал руку, отвел в сторону.

– Ну, как дела, Арачаев? Почему к нам не заходите, а только в милицию, или они для тебя милее? – смеялся он то ли искренне, то ли с издевкой.

Цанка лицом ему улыбался, в душе страдал: не ждал он доброты от этих работников, знал прекрасно, что контакт с ними, даже самый задушевный, нежелателен: повсюду они обязаны искать врага, в этом их работа, смысл их существования.

– Ну что, Арачаев, говорят, всю дичь в лесу перестрелял? – говорил Федор Ильич, все так же загадочно улыбаясь.

– Ничего я не стреляю – на капкан ловлю, – заартачился Цанка, вынужденная, услужливая улыбка исчезла с его лица, оно сразу стало напряженным.

– Да ладно, ладно, как-нибудь разберемся, – Белоглазов посмотрел по сторонам, достал папироску, медленно закурил. – Ты вот что – надо одно дело сделать.

– Какое? – насторожился Цанка, ожидая самое неприятное.

– Нужен барсучий жир для лечения жены.

Арачаев облегченно выдохнул, напряжение сразу исчезло, теперь он действительно улыбнулся – просто, скупо, чуть даже по-детски.

– Все сделаю. Вы знаете, – Цанка забыл имя-отчество Белоглазова, – я сам после Оймякона страдаю легкими. Две-три недели назад начал пить жир – совсем другое дыхание появилось. Сейчас самый сезон, они жиру набрались, отъелись.

У Федора Ильича глаза расширись, загорелись, забегали так, что Арачаев, заметив это, замолчал в замешательстве.

– Ой, Арачаев, за живое задел – я ведь сам страсть как люблю охоту. А кабаны есть?

– У-у-у, этого добра хоть отбавляй.

– А ты с собаками аль как?

– Да у нас в лесу и собаки не нужны, постой на тропе с полчасика – сами прибегут. Тьма их там жуткая.

– А зимой на ночную засаду ходишь?

– Конечно, это самое азартное! Так вы собирайтесь, вместе пойдем.

Белоглазов сплюнул.

– Нельзя нам, нельзя, – при этом выразительно выматерился. – Слушай, Арачаев, а нельзя и кабанчика… Это, конечно, чересчур.

– Будет, – заверил Цанка, – только вот как привезти, у меня нет коня, даже телеги.

Белоглазов чуть задумался.

– У вас там новый председатель колхоза – Диндигов. Скажи ему, он доставит. Ну а насчет барсука – срочно, пожалуйста, жена хворает.

– Не волнуйтесь.

Распрощались коротко, как заговорщики. Когда Цанка чуть удалился, услышал:

– Арачаев, постой, иди сюда.

Он торопливо, как юноша, бойко вернулся, не бежал, но был близок к этому.

– Ты больше по понедельникам в милицию не ходи.

– Как это? – удивился Арачаев.

– Я все решу, – сухо, негромко сказал Федор Ильич.

– Большое спасибо.

– Ну, давай.

Через два дня новый председатель колхоза Диндигов Али и Цанка ночью погрузили на телегу двух молодых освежеванных кабанчиков, двух барсуков, доставили в райцентр.

На следующий день, к удивлению Цанки, даже жена его Дихант знала об этом скрытом от всех мероприятии, смеялась, говорила, что воняет от него свиньей.

А еще через день ночью, когда Цанка был на работе, у калитки школы со скрипом остановилась бричка, с нее грузно соскочил мужчина, хромой походкой заковылял спешно к зданию. Сквозь мутное, засиженное за лето мухами окно кочегарки Цанка увидел качающуюся тень, узнал председателя колхоза Диндигова, выбежал навстречу.

– Не думал я, что среди Арачаевых может быть такой болтун, не думал, – стал возмущаться он издалека, только увидев в дверях школы Цанка. – Как ты посмел? Ты что, дурак, что ли?

– Ты о чем? – удивился Цанка.

– Сам знаешь о чем, – бурно махал руками здоровенный председатель.

В темноте не видно было его лица, только несло водкой и какой-то острой закуской.

– Не знаю, скажи спокойно.

– Вся округа говорит о том, как мы кабанов отвезли чекисту. Ты знаешь, что теперь будет?

– Я сам удивлен, вчера ночью даже жена меня поддела. Сам в недоумении.

Наступила пауза, оба не смотрели друг на друга.

– Так как это могло разойтись? – взмахнул Диндигов руками, ударил ими сильно по крупным бедрам.

– Не знаю, разве что этот чекист Муслимов разболтал.

– В этих горах ничего не скроешь, даже с женой спать опасно – подглядывать будут.

– Не знаю, как это разнеслось: клянусь, что словом ни с кем не обмолвился, даже с братьями.

– Да я верю. Знали об этом только четверо: ты, я, Белоглазов и его помощник. Значит, этот Муслимов.

– Не знаю, я теперь даже стен боюсь.

– Ладно, разберемся. Точнее, с нами разберутся. Вот это беда – на ровном месте… Какого черта ему эти кабаны сдались, да и ты хорош, впутал меня в эту историю.

– Так ведь он сам попросил, – оправдывался Цанка.

– Ладно, спокойной ночи, – неласково буркнув, Диндигов исчез в темноте.

Всю ночь не спал Цанка, ворочался. Оказалось, не напрасно, наутро нагрянула домой милиция, перерыли весь дом, искали оружие. Ничего не нашли, однако, уходя, забрали мешок кукурузной муки и все сушеное мясо диких животных. Перед уходом объявили: если еще раз узнают, что Арачаев ходил в лес, будут действовать со всей пролетарской строгостью, то есть как обычно – арестуют.

– А если за дровами? – наивно интересовался Цанка.

– За дровами только по письменному разрешению лесхоза и при нашем уведомлении. И еще: каждый понедельник в девять ноль-ноль на регистрацию в райотдел, твои каникулы кончились.

Эти угрозы не возымели действия на Арачаева. В неделю раз он обязательно уходил в лес. Без мяса, без еды большая семья не могла бы существовать. Однако не это было главное. В лесу он чувствовал себя человеком: свободным, счастливым, раскованным. Только там, среди дикой, чистой природы, он обретал желанное спокойствие, душевное равновесие. Без леса, без этих гор, без этих изнурительных, рискованных переходов по узким звериным тропам он не представлял себе жизни. Азарт охотника овладел им, дикая природа оказалась сродни его характеру, врачевала его душу. Только это осталось его единственной отрадой и утешением в жизни.

Ходил Цанка на охоту только один, даже собак не брал, к тому же тех настоящих охотничьих собак, как у его дяди Баки-Хаджи, в округе и не осталось. Кругом были одни безмозглые дворняги. Иногда во время прогулки по горам его обуревала авантюрная мысль найти золотого козла Чахи, тогда он целыми днями в беспорядке где-то копался, строил планы, выпытывал, чертил какие-то схемы. Устав, ругал себя, корил за алчность и дармоедство, вновь увлекался охотой, с наслаждением бегал по скалистым просторам.

…В самом начале зимы в школу пришло сообщение, что из Грозного в Дуц-Хоте направили нового директора – женщину. (До этого функции директора выполнял абсолютно безграмотный завхоз – Дибиров Мухарбек.) В послании, доставленном в школу участковым милиционером, на магическом бланке райисполкома сообщалось, что прислана по распределению наркома образования Кухмистерова Элеонора Витальевна – директор начальной школы селения Дуц-Хоте, Веденского района и что она в данный момент ожидает организации транспорта для переезда из общежития Шалинского РИК до места назначения. В конце письма предписывалось всем органам власти содействовать исполнению данного письма.

Посовещавшись, завхоз и трое учителей местной школы решили послать в Шали сторожа-истопника Арачаева.

– Да как я поеду, у меня ведь нет коня! – возмущался Цанка.

– Что ты орешь? – успокаивал его завхоз. – Я для тебя дело делаю. Ты знаешь, какая она красивая и молодая?! Был бы я твоих лет, послал бы я тебя – сам бы на руках принес. Еще благодарить меня будешь, дурень.

Пришлось Цанке идти с просьбой к председателю колхоза. Диндигов встретил Арачаева всегдашним водочным запахом и с раздражением.

– Откуда у меня лошади, откуда у меня транспорт, на весь колхоз всего девять кляч, и тех, говорят, надо сдавать к Новому году на нужды армии. Даже не знаю, что делать, и тут еще ты со своими дурацкими просьбами. Да и вообще не пойму я, когда это Арачаевы коней просили, ведь у вас всегда табуны отборных коней были?

– Были, да с большевиками уплыли, – с ехидцей, жалко усмехнулся Цанка.

– Что шумишь, что болтаешь? – замахал руками Диндигов. – Сам знаешь, у них везде уши и глаза.

Он подошел вплотную к Арачаеву, взял за локоть отвел в сторону, как бы сторонясь председательского стола.

– Я тебе еще не сказал, – шептал он перегаром в ухо Цанка, – ведь Белоглазова то ли перевели, то ли посадили, но то, что нет его в нашем районе, это точно. Так что и наши дела худы. А ты со своей директоршей пристал.

Наступила пауза, оба оценивали ситуацию, делали хладнокровный вид, хотя внутри у Цанка что-то дернулось. Даже напоминание об органах власти вызывало в нем неприятные, какие-то надрывающие чувства. Тем не менее улыбнулся, махнул рукой.

– Туда ему и дорога, дай Бог, чтобы всех их отсюда убрали.

– Что ты городишь? Говорят, он был более-менее человечным, а кто будет взамен, кто знает?

– Брось ты об этом, – пытался уйти от этого разговора Арачаев, – ты мне коня дашь или нет?

– Как вы мне все надоели! Думаешь, ты один, приятель? Вся округа в колхоз просить приходит.

– Я-то ведь не для себя. Ведь директора школы везем, а она, говорят, молодая, красивая, умная, русская… Наших детей учить будет.

– Как ты мне надоел! Ладно, дам, только отстань.

Они попрощались, и Цанка уже выходил из конторы, когда его догнала секретарь председателя с просьбой вернуться.

– Так давай выпьем по сто грамм, – говорил Диндигов Цанке, доставая из тумбочки начатую бутылку водки, скудную закуску. – А то в первый раз ко мне зашел и без угощения – даже неудобно.

Выпили по одной, быстро пропустили вторую. Говорили о погоде, урожае прошлом и будущем, и вдруг Диндигова озарило:

– Слушай, Цанка, что мы будем зря телегу гонять в Шали и обратно, ведь я должен завтра туда по делам ехать. Я и привезу ее… Давай письмо, – он с трудом прочитал текст. – Элеонора Витальевна. Ну и имя! Так значит, говоришь, молода и красива?

– Да, – кивнул Цанка.

– Ну ладно, не будем ведь мы на простой телеге везти директора школы, тем более женщину, да еще молодую… Сделаем по-человечески, я сам заеду, на бричке привезу. Так что не волнуйся.

После этого вышел Арачаева провожать до дверей конторы. Хлопал по плечу, как друга, радовался. А через день в ранних сумерках у калитки остановилась знакомая бричка. Дежуривший в школе Цанка, не выглядывая в окно, по звуку понял, что приехал председатель, выбежал встречать гостей. В дверях в упор столкнулся с Диндиговым. Глаза председателя горели гневом.

– Ты негодяй, – проворчал он, – «красавица-красавица», какая к черту красавица – пугало огородное.

– Ты что шумишь? – перебил его Цанка.

– Как не шуметь? Из-за твоей брехни два дня мучился… Какой она директор – с голоду вот-вот помрет.

– Да перестань ты, – толкнул председателя Арачаев, – вдруг она понимает.

– Ни черта она не поймет, не здешняя. Короче, забирай свою «красавицу», пустомеля.

Из-за спины Диндигова показалась тень. Цанка мельком бросил взгляд и сам ужаснулся: перед ним стояла высокая, точнее даже просто длинная, худющая девушка, в очень коротком, поношенном тонком пальтишке. На ногах поверх не по размеру больших, залатанных в пятках шерстяных носков домашней вязки были надеты поношенные, грубо перешитые летние штиблеты.

– У тебя водка есть? – отвлек Цанку от девушки вопрос Диндигова.

– Нет, – продолжая с удивлением смотреть на нового директора, ответил отвлеченно Цанка.

– Никогда у тебя ничего нету, – пробурчал недовольно председатель. Потом, обратившись к своей попутчице, на русском языке сказал короткое «до свидания» и тронулся к выходу со школьного двора.

– Погоди, а ее вещи? – крикнул вдогонку Арачаев.

– Все ее вещи в ее руках, – не оборачиваясь, буркнул Диндигов.

Цанка только теперь обратил внимание на маленький сверток в руках учительницы.

– Я Арачаев Цанка, сторож и истопник в этой школе, – сказал он четко, по-казенному. – Добро пожаловать в начальную школу Дуц-Хоте.

– Здравствуйте, – мягким, грудным голосом ответила девушка, чуть улыбнулась, – меня зовут Кухмистерова Элеонора Витальевна.

– Заходите, – он широко раскрыл дверь, пропуская вперед нового директора.

Размещающаяся в бывшей мечети начальная школа Дуц-Хоте имела всего шесть комнат и подсобку, вроде кладовой, где обычно ночевали сторожа, Цанка и его сменщик, глубокий старик Мовтаев Макуш. Одна из комнат была отдана под учительскую, в ней сидели четыре полуграмотных местных учителя, завхоз. Еще одна маленькая комнатенка была оборудована под кабинет директора, туда и провел Цанка Элеонору Витальевну.

– Сегодня одну ночь Вы проведете здесь, а завтра завхоз найдет вам жилье, – сказал Цанка, проводив девушку в кабинет директора.

Кухмистерова растерянно огляделась: в помещении было темно, мрачно, сыро. Через минуту Цанка принес керосиновую лампу, стало чуть веселее, живее.

Кабинет директора представлял собой четыре голые стены с портретом Ленина, тусклое маленькое оконце, два списанных в райкоме стола, четыре стула. К приезду директора завхоз из дома на одну ночь принес что-то наподобие матраса, твердую, из спекшейся бараньей шерсти подушку и такое же невыразительное одеяло.

– Только сегодня так, а завтра, надеюсь, будет получше, – извиняясь, говорил Цанка.

Элеонора Витальевна вздохнула, как-то неуклюже села на скрипучий стул.

– Благодарю, – тихо вымолвила она, – извините, пожалуйста, как, вы сказали, вас зовут?

– Цанка, Арачаев.

– А отчество?

– Я не барин, можно по-простецки, – улыбнулся Арачаев.

– И тем не менее?

– Отца звали Алдум.

– Значит, Цанка Алдумович.

– Видимо, так, но это лишнее.

Кухмистерова посмотрела по сторонам, положила свой скудный сверток на стол.

– Вы хорошо говорите по-русски. Где вы научились?

Арачаев только хотел рассказать о своих «университетах», но в это время с шумом хлопнула входная дверь и послышались торопливые шаги Дибирова Мухарбека. Маленький, от природы полный завхоз вихрем влетел в крошечный кабинет директора. Он принес с собой терпкий запах чеснока, сырость и суету. От его резких телодвижений слабый огонек в керосинке замигал, задергался, оставляя на стенах неровные тени длинного, худого Арачаева и короткого неуклюжего Дибирова.

Завхоз знал всего три русских слова: «зрасте», «спасибо» и «харашо». Пытаясь показать свои познания, он разом выпалил эти слова новому директору, потом резко замолчал, ожидая реакции нового руководства на его широкие познания. Поняв, что впечатлений никаких нет, он всмотрелся в Кухмистерову, сделал вперед решительный шаг, уперся в нее глазами, удивился.

– Да что это за директор? – воскликнул он на чеченском. – Да это ведь ребенок! Да она вот-вот переломится от худобы!

– Что ты болтаешь? – вмешался Цанка, отстраняя завхоза от девушки. – Что ты впился в нее своими бараньими глазами?

– Слушай, я-то думал, что это действительно директор будет, а это… – И он махнул небрежно рукой.

Элеонора Витальевна, видимо, поняла суть разговора, отвернулась в сторону темного проема окна, еще ниже опустила голову.

– Ты посмотри, как она одета! – не унимался завхоз.

– Ладно, хватит болтать, ты совсем обнаглел, – разозлился Арачаев, сжимая с силой локоть Дибирова и выталкивая его наружу.

– Ну, ты полегче, полегче, – завизжал Мухарбек, – я как-никак здесь заведующий хозяйством, и вообще…

Уже в коридоре он освободился от больших крепких рук Арачаева, встряхнулся, и когда дверь за ними прикрылась, залился едким, несдержанным смехом.

– Что это за чучело? – сквозь смех лепетал он, притворно схватившись за живот. – Ну и директора прислали, да ее саму надо в школу послать! Ха-ха-ха, так она до утра вряд ли доживет…

Он еще что-то хотел сказать, но Цанка грубо, с силой толкнул его к выходу, выкинул наружу.

– Ну-ну, ты поосторожнее, мал еще со мной так обращаться, – уже с напускной строгостью возмущался Мухарбек, потом, сделав попытку зайти обратно, уже в закрытую дверь крикнул: – Ты смотри там с ней поосторожнее, а то сдавишь нечаянно в объятиях – ребра сойдутся… Ну и повезло тебе, Цанка! Смотри, жена узнает…

Когда Арачаев вернулся в кабинет директора, Кухмистерова все так же сидела на скамейке, только теперь вся согнулась, сгорбилась, опустила голову.

– Не обращайте на него внимания, – извинился он, неловко стоя в дверях, потом нашелся: – Вы, наверное, проголодались с дороги?

Элеонора Витальевна молча мотнула головой: мол, нет.

Цанка пошел в свою комнату-каптерку, через пару минут вернулся, неся в руках маленькую прокопченную алюминиевую кастрюлю и небольшой сверток с едой. Ожидая приезда нового директора, учителя накануне приготовили отменный ужин: большой кусок сушеного бараньего мяса на ребрах, кукурузный чурек, высохший за весь недлинный день, и сыр. От себя Цанка добавил несколько зубчиков чеснока.

– Поешьте, пожалуйста, – сказал тихо он, разворачивая узелок, – это специально для вас приготовили учителя.

Только после этого Кухмистерова подняла лицо, большими, обрамленными впалой синевой глазами посмотрела на Арачаева, как бы ища у него помощи и поддержки.

– Спасибо, спасибо, – тихо промолвила она, – благодарю вас, но я не голодна. Не волнуйтесь.

Цанка стоял, переминаясь с ноги на ногу, как первоклассник. Оба чувствовали неловкость и скованность. Смотрели друг на друга. Молчали.

– Извините, пожалуйста, – не выдержал Арачаев, – повторите, как, вы сказали, вас зовут?

Кухмистерова чуть улыбнулась, опустила глаза.

– Элеонора Витальевна, – сказала она медленно, все так же тихо, – для простоты можно – Эля. Простите, я виновата, а как, вы сказали, вас зовут?

– Цанка.

Кухмистерова встала, протянула руку. Арачаев вначале опешил, потом поняв, резко схватил тонкую, худощавую кисть девушки.

– Я рада с вами познакомиться, – глядя прямо в лицо, сказала Кухмистерова и, как показалось Цанке, сделала легкий, сдержанный наклон головой.

– Я тоже, – вымолвил Арачаев, по-детски наивно улыбнулся, тоже попытался сделать такой же поклон, неловко наклонился, осознав свою грубость, еще более расплылся в улыбке, не выдержав, засмеялся, не отпуская руки Элеоноры Витальевны. Его смех вызвал ответную реакцию девушки, она тоже улыбнулась, однако более сдержанно, даже испуганно, только слабой искрой чуть озарились ее глаза.

– Вы поешьте, пожалуйста, – приглашал девушку к столу Цанка и хотел быть как можно галантнее, воспитаннее, однако это у него плохо получалось, и он чувствовал свою неловкость, угловатость.

– Спасибо, я не голодна, – снова еле слышно промолвила Кухмистерова, осторожно присаживаясь на прежнее место.

– Как не голодны? – возмутился беззлобно Цанка. – Сколько ехали? Ешьте, ешьте, а я сейчас чай поставлю.

Арачаев снова исчез, через минуту появился вновь. Теперь Элеонора Витальевна стояла возле окна, делала вид, что смотрит наружу, переминалась часто с ноги на ногу. Цанка все сообразил.

– Э-э… – не смог с ходу выговорить имя, – вы можете выйти и пойти направо вниз, через метров тридцать подсобное помещение.

Кухмистерова ничего не ответила. Делая вид, что не торопится, обошла Цанку и направилась к выходу. Арачаев подошел к окну, ладонью вытер запотевшее стекло, озабоченно наблюдал за еле видимой тонкой тенью в ночи. По небольшому наклону девушка шла торопливо, делая частые маленькие шажки. У еле заметного поворота она поскользнулась, упала на одну руку, тяжело встала, скрылась во мраке ночи.

К возвращению Кухмистеровой Цанка приготовил тазик, кувшин с водой, маленький кусочек темного мыла, грубое, несвежее полотенце. Встретил ее в дверях. В темноте она испугалась, вскрикнула.

– Это я, – успокоил ее Арачаев, подталкивая в спину, – проходите.

В слабоосвещенном кабинете уже вел себя по-хозяйски.

– Раздевайтесь, – приказал он, – умывайтесь.

Она нерешительно сняла пальто, развязала широкий платок, обнажив коротко стриженную маленькую головку, став при этом еще миниатюрнее, худее. На ней мешковато висел грубо связанный шерстяной свитер, из которого высовывалась длинная, тонкая, слабенькая шея.

От этого жалкого вида Цанке стало не по себе, его грубость моментально исчезла.

– Давайте я полью вам, – как можно участливее предложил он.

– Спасибо, – тихо ответила она, наклонилась над тазиком.

Арачаев видел тонкие, прозрачные кисти рук, длинные, беспомощные пальцы, не выдержал, спросил:

– Как вас занесло в наши горы, в эту глушь?

Она только повела плечами, продолжала ополаскивать руки, лицо, шею. Потом выпрямилась, посмотрела Цанке в лицо и стыдливо опустила взгляд.

– Выбора не было, – нечаянно выдохнула она. – Это было лучшее из предложенного.

После этих слов она стала в глазах Арачаева сразу взрослой, искалеченной, угнетенно-надломленной. Это было очень знакомое для него состояние. Что-то сжалось у него в груди, привычно заныло, потянуло к печали и к горестям. Стало ему тяжело, даже страшно, какая-то безысходность вновь поселилась в нем, большим весом давила к земле невидимая коварная мощь окружающей среды.

– Вы кушайте, – еле сдерживая голос, сказал он, – а я сейчас чайник принесу.

Цанка торопливо вышел на улицу. Глубоко вдохнул сырой, холодный воздух. Стало легче, свободнее. Он закрыл глаза, вновь глубоко вдохнул.