Маршал

– Дада, спаси. Подожги машину. Спаси.

– Нет. Это чужая машина. Как я рассчитаюсь.

– Да я тебе десять таких колымаг куплю. Спаси меня… Это глупая смерть.

– Чуть-чуть потерпите. Чуть-чуть, – пыталась она его успокоить. – Садитесь в машину.

Он уже был очень плох. Она помогла ему сесть в машину, говоря:

– Ещё чуть-чуть потерпим… Я верю, кто-то ведь должен ехать. Тихо! – крикнула она, а Тота уже и не мог говорить. – Шум. Едет! Машина. Мы спасены… Выходите!

От этой надежды Тота ожил.

– Выходите. – Теперь Дада уже вытаскивала его. – Слышите? Слышите? Мы спасены.

– А они остановят?

– Конечно… А ну-ка, идите сюда.

Новая беленькая «Волга» ехала быстро, выкидывая за собой клубы белого пара. Приблизившись, «Волга» явно сбросила скорость, а после, наверное, хотела объехать, но Дада буквально бросилась на капот и, как только машина остановилась, в прыжке раскрыла переднюю дверь.

– Вы! – На мгновение она застыла. – Пал Палыч?!

– Да. Мы опаздываем в аэропорт. На совещание в Москву, – слышит Тота четко выверенный начальственный голос. – Вас следующая машина подберет. У нас мест нет.

– Да что вы говорите! – Дада нагловато заглянула в салон. – О! Здравствуйте. Ваша супруга?

– Моя супруга.

– А этот помощник тоже в Москву?

– Он сопровождает меня.

– Вас или вашу супругу?

– Что? Что вы себе позволяете. Закройте дверь. Поехали!

– Я вам поеду?! – Дада уже раскрыла заднюю дверь. – А ну вылезай. – Она так рванула, что молодой человек с заднего сиденья вывалился на дорогу, а Дада крикнула Тоте: – Сюда! Быстрее! Садитесь… Стойте! – Она бросилась к «жигулям», достала портфель Болотаева, забросила и его в «Волгу». – Он тоже в Москву. Спасибо! – Она захлопнула дверь. – Счастливого пути!

* * *

Наверное, в жизни каждого человека есть моменты, которые вспоминать не хочется и не вспоминаешь, потому что некогда и нечего излишне память дерьмом загружать. Однако, попав в российскую тюрьму, ты понимаешь, что всё, что было до этого на воле, – благодать, вот и вспоминаешь всё, как некое спасение от реальности…

Как любой, более-менее воспитанный человек, Тота Болотаев, внедрившись таким образом в чужую машину, должен был, наверное, первым делом извиниться, потом поздороваться, объяснить ситуацию и ещё раз извиниться.

Он этого не сделал, потому что он этого сделать не мог – он был обморожен и ещё долго пребывал в шоке, то есть оттаивал в комфорте и тепле. А машина после этого неожиданного инцидента вновь набрала скорость, и некоторое время все молчали и были ошеломлены.

На заднем сиденье, прямо за водителем, оказывается, сидела супруга начальника местных энергетиков; она ткнула в плечо водителя и тихо сказала:

– Надо сообщить. Надо вызвать машину по рации.

– Здесь рация уже не ловит, – сказал шофер.

– Надо развернуться, – бросила женщина.

– О моём помощнике волнуешься? – слегка вывернул голову начальник. – Ты слышала, что эта дамочка сказала? Кстати, молодой человек, – обратился он к Тоте, – кем она вам приходится?

Болотаев задумался и не сразу ответил:

– Знакомая, – и после паузы невнятно, шепотом и скороговоркой: – Почти невеста.

– Да, – вывернул шею начальник, мельком оглядел нового пассажира. – Повезло вам, молодой человек… Как она за вас поборолась! Повезло с невестой.

Было видно, что последние слова он говорил уже не только для Тоты, и поэтому вновь возникло напряжение, долгая пауза, которую вновь нарушила женщина:

– Вызовите дежурку. Включите рацию. Им нужна помощь!

– Здесь рация не ловит, – вновь говорит водитель.

– Не волнуйся, – успокаивает начальник, – их кто-либо после нас подберет.

– Вряд ли. Такой мороз и выходной, – прогноз водителя.

– Чего уж?! – возмутился муж. – Мы и так опаздываем на рейс. А у тебя билеты на премьеру… Да и не пойму я: молодого человека невеста выручает, а за моего молодого помощника моя жена так волнуется. Может, остановить, вернешься? А вы, молодой человек?

…Если честно, то Болотаев достоверно вспомнить не может, было ли последнее сказано, или это вовсе ему приснилось, ибо после бессонных ночей, такого потрясения и спирта в тепле уютной машины он расслабился и заснул.

* * *

Если бы Дада хоть раз напомнила Тоте об этом дне, а тем более попрекнула бы, то Тота почувствовал бы какое-то облегчение и прощение, но Дада об этом дне ни разу не упомянула, словно его и не было. А он ведь был. Да ещё какой, только не в судьбе Болотаева, который в тот день благополучно долетел до Москвы, поздно вечером уже был в общежитии и ещё хотел в тот же вечер пойти на переговорный пункт попытаться позвонить в дежурку. Но он этого не сделал – надо было готовиться к новой трудовой неделе, когда всё закрутилось и завертелось, и, правда, он звонил пару раз, но ведь это дело непростое. Словом, прошло так две-три недели, и лишь позже, когда вновь на кафедре выписали командировку на Когалым, Тота плотно сел за телефон и был ошарашен: Дада арестована.

Более ему ничего не сказали, да он и не спрашивал. Обычно, прибыв в Сибирь, Тота первым делом выполнял командировочное задание, а потом в повестке была Дада – как бы на десерт и не более. Однако на сей раз Тота первым делом заинтересовался судьбой Иноземцевой, и, как оказалось, только он интересовался ею.

Тогда Тота подумал, что это не просто так, а где-то даже испытание и его самого, как он определил – на вшивость.

Конечно, он был стеснен и в средствах, и во времени, но он делал всё, что мог, хотя дело было непростое.

По своим делам Дада и не раз у этого Лёхи машину просила и не за просто так, а за деньги или спирт. И по всей вероятности, и в то утро Дада машину выпросила, а в критический момент эту колымагу подожгла.

Даже по версии следователя, с которым Тота встретился, и не раз, машину поджег помощник Алексей, который первым запаниковал. И конечно же, этот поджог их наверняка и спас, ибо только через час после этого появился попутный «Урал».

На этом инцидент был бы исчерпан – такое не раз в Сибири бывает, однако Лёхе ведь машину никто не вернет, у Иноземцевой таких денег нет, вот и решил он просто – написать заявление об угоне личного транспорта.

Болотаев дважды встретился с этим, как он определил, пропойцей Лёхой и даже обещал, что в течение года он по частям выплатит сумму ущерба.

– Да ты что? – на блатной манер отвечал Лёха. – И я буду по частям машину покупать? И весь год пешком ходить? Я ведь ясно и по-русски сказал: утром деньги – вечером я заявление заберу. И разве я не прав? За базар отвечать надо. А за своих баб тем более.

Обычно командировка длилась неделю, а на сей раз Болотаев, сославшись на работу, которую он тоже делал, пробил две. Тем не менее какого-либо прогресса в деле Иноземцевой он не добился, и адвокат прямо сказал: нужны деньги, и тогда либо Лёха отзовёт своё заявление, либо прокурор, получив своё, спишет всё на лёгкое хулиганство, и в этом случае грозит лишь условный срок, а так ей приписывают грабёж, угон, порчу и так далее. И самое интересное, Тота лично ходил в приёмную начальника энергетиков и даже дождался на улице Пал Палыча, но, оказывается, ещё до инцидента Иноземцева была уволена за нарушение трудовой дисциплины и к тому же при выносе её вещей из комнаты общежития обнаружили зэковский ватник с заточками.

Словом, о положительной характеристике с места работы и речи быть не может, и уже не первая судимость – рецидивистка.

Это был почти что пожизненный приговор Иноземцевой и, как понял Болотаев, вызов ему самому. А спасение только одно – деньги.

Вернулся Тота в Москву, стал искать деньги. Он думал, что у него много богатых друзей, особенно тех, кто привязан к эстраде, – оказалось, что Тота уже не их круга человек. В общем, никто в долг денег не дал. Нашел лишь в кредит одну тысячу рублей под двадцать процентов годовых. Это значит, что он теперь должен свою стипендию, восемьдесят рублей, отдавать кредитору в течение пятнадцати месяцев.

А как и на что ему дальше самому жить?

Об этом он и не подумал, потому что действовал не как финансист, а как он считал надо, то есть, наверное, как учили в институте культуры, а может, как подсказывала интуиция.

Вернулся Тота в Сибирь и прямо к Лёхе, думая, что тот несказанно обрадуется. А тот говорит:

– Что? Тысяча? Да ты что?! Ведь этой машине цены не было. – И оказалось столько достоинств, что красная цена – пять тысяч.

– Да ты что?! – Это уже Болотаев изумился. – За такую рухлядь?

– Но-но! – осадил его Лёха. – Ты классику читал? Торг здесь неуместен.

На следующий день Болотаев был у следователя прокуратуры – тысячу показал, на что тот прямо в своем кабинете, ничего не боясь заявил:

– Вторая судимость. Масса отягощающих обстоятельств. Отрицательная характеристика с места работы…

– Как отрицательная? – перебил Болотаев.

– Не знаю… Вот. Печать, подпись, дата. Так что учитывая наши добрые отношения, уважая моих чеченцев-друзей по армии – три тысячи и сразу, а не по частям… Но если дойдет дело до суда, то это всё утроится. Так что спешите… И пусть хотя бы дадут характеристику положительную с места работы. Отрицательных в нашей практике я и не встречал.

Обескураженный Тота поздно вечером возвращался в общежитие, когда чисто боковым зрением уловил, как какие-то подозрительные тени отделились от заснеженной стены, двинулись за ним, и по походке одного из них он вроде узнал Лёху, и надо было бы интуитивно мобилизоваться, но он устал, очень устал и уже оправдывал в душе самого себя, что, мол, всё, что мог, он сделал и ещё, может, сделает, а на данный момент надо завтра возвратиться в столицу и там время покажет, как и без того мрачный мир и вовсе померк.

Очнулся он в какой-то машине. Окончательно пришёл в себя в приемном отделении больницы, откуда хотел и смог бы быстро уйти, потому что было очень холодно, грязно, всюду ещё не запёкшаяся кровь и какая-то вонючая слизь и никакого внимания.

Добрые люди, которые его обнаружили и доставили в больницу, уехали. Принявшая его врач с ходу спросила паспорт, и только тогда Тота понял, что его обворовали, но оглушили не совсем, потому что он всё же сообразил, что теперь идти ему некуда, а больница – и крыша над головой, и государственное учреждение, где не только врачи, но и милиция, может быть, поможет ему, а более теперь и некому.

Только теперь Болотаев ощутил состояние, когда ты в далеком, чужом краю, без документов, без денег и никого из знакомых, а тем более родных нет.

Вот теперь он с ещё большей болью стал думать об Иноземцевой… А какого ей? К тому же в тюрьме. А каков он сам? Кто теперь ему поможет?

От этих мыслей, а скорее от сотрясения, у Болотаева в голове начался страшный гул… Очнулся он в палате.

– Вы свою фамилию, имя помните? – Над ним доктор в белом халате.

Было ещё много вопросов и беглый осмотр, после которого был поставлен диагноз:

– Вам повезло – шапка у вас хорошая. Она вас и спасла… Кстати, к вам товарищ из органов.

Почему-то Болотаев подумал, что это должен быть тот же следователь прокуратуры с ухоженными ручонками, который даже побрезговал у него тысячу рублей взять. Однако появился простой капитан милиции – по виду работяга с большими, грубыми ручищами. Он, как, наверно, положено по инструкции, тщательно провел допрос потерпевшего, всё записал и в конце спросил:

– Особые пожелания есть?

– Есть, – бойко ответил Тота. – Как бы улететь в Москву – паспорта и денег нет?

Капитан немного подумал и сказал:

– Так. Есть у нас ваш земляк. Я ему скажу.

Было очень поздно, когда появился молодой человек в накинутом белом халате и, хотя в палате было десять человек, не мешкая подошёл к Тоте, по-чеченски поздоровался, позвал в коридор.

Тота всегда думал, что любого чеченца он смог бы узнать, однако этого – с чисто чеченским именем Ваха, он никогда бы не распознал.

Старший лейтенант милиции был по-служебному немногословен. Первым делом он передал больному солидный пакет с едой и напитками и без особых церемоний постановил:

– Раз так случилось – надо здесь полежать, долечиться, как врачи велят. С протоколом допроса я ознакомился. Справку на дорогу выдадим, деньги на билет – поможем. Вот только вопрос – Иноземцева, о которой вы печетесь, кем приходится?

Болотаев задумался. То, что можно было ляпнуть чужому человеку – мол, знакомая или почти невеста, теперь не скажешь и дал такой ответ:

– Она спасла мне жизнь и сама из-за этого пострадала.

– Понятно, – изучающе посмотрел на Болотаева милиционер. – А вот этот Лёха – его роль?

– Его роль? – переспросил Тота. – Не знаю.

– Придется выяснить, – сказал милиционер. – Поправляйтесь.

Через день Болотаев выписался из больницы и сразу, как ему сказали, направился в милицию, где его ждал земляк:

– Так. Вот справка по закону, а вот деньги на дорогу от меня. Если хочешь помочь гражданке Иноземцевой, то напиши заявление, что на тебя совершил нападение не кто иной, как гражданин Ушаков.

– А кто такой Ушаков? Этот Лёха? – Тота задумался. – А может, не он?

– Проверим. Это наша работа реагировать на заявления граждан. По заявлению Лёхи задержали Иноземцеву, а теперь появится и ваше заявление.

– Теперь меня затаскают по судам Когалыма как свидетеля? – опечалился Болотаев.

– Возвращайтесь в свою Москву, – был вердикт.

Прибыв в Москву, Болотаев посчитал, что он что мог для Иноземцевой сделал, по крайней мере по уши залез в долги, и теперь пора о ней позабыть, ведь сколько по жизни людей встречаешь, навсегда расстаешься и, слава Богу, не вспоминаешь. И для этого Болотаев даже написал заявление в ученый совет, чтобы ему поменяли объект исследования, а ещё радикальнее – даже тему диссертации.

Заявление Болотаева частично удовлетворили: тему значительно расширили – «сравнительный анализ» многих нефтедобывающих объектов, что, кстати, ему очень в дальнейшем помогло, а вот «Когалым-нефть» из-за инцидента убрали и теперь туда ни направления, ни командировки нет, а Тота так и не смог про Иноземцеву забыть, наоборот, он всё более и более страдает, не имея каких-либо сведений о ней, но оттуда вдруг пришло уведомление – почтовый перевод 500 рублей и приписка от Вахи: «Всё, что смог. А Иноземцевой, раз она жизнь спасла, надо помочь жить».

Заимев такие деньги, Тота решил, как получится, просто на ближайшие праздники, вылететь в Когалым, хотя бы земляка по-человечески поблагодарить, однако он его больше никогда не увидел, тем более не пришлось там побывать, ибо буквально через несколько дней на кафедре звонок:

– Болотаев, это вы? – встревоженный голос коменданта общежития. – Тут какая-то девушка к вам.

– Какая девушка? – Хотя он уже понял и, не желая говорить «со шрамом на лице», почему-то сказал: – С чемоданом?

– Да. С допотопным, – был ответ.

* * *

С нею было комфортно. Очень и очень комфортно, если бы… Если бы не её прошлое.

…Кстати, даже тюремное содержание Болотаева стало, если можно так сказать, более комфортным с тех пор, как в Енисейск приехала Дада.

У неё опыт – детдомовский, тюремный, – и она умеет найти необходимый контакт и возможность для передач. Поэтому у Тоты теперь и теплая одежда, и неплохое питание, хотя по распорядку он ещё в карантине и передачи запрещены. Но Иноземцева как-то умудряется. Конечно, за деньги.

«Но откуда у неё деньги?» – задается вопросом Тота. А потом сам же дает ответ: у Дады вроде всё открыто, но в то же время все так закамуфлировано, что не понять… Однако с ней было очень комфортно, приятно.

…Начало марта. В Москве слякоть, грязь, тающие сугробы. Бежал Тота с кафедры до общежития и представлял: на проходной Иноземцева, как вышла из тюрьмы, в своем блатном ватнике… Вот начнутся сплетни по академии. А сколько вновь будет проблем?

Забежал Болотаев в фойе – всё-таки она была умница, – в углу был небольшой зеленый уголок. Она там незаметно приютилась на своем чемодане.

– Дада! – негромко сказал Болотаев.

Она вскочила. Они не обнимались, не объяснялись и даже толком не поздоровались. Тота резко взял чемодан, другой рукой схватил её руку, быстро повел к лифту. Только очутившись в своей комнате, Болотаев внимательно осмотрел её – очень похудела; а шрам – видимо, раньше она его припудривала – теперь потемнел. Одета она худо, бедно, провинциально.

– Когда освободилась?

– Позавчера… Спасибо вам. Ваш земляк Ваха сказал, чтобы я там более не оставалась. Это он посоветовал к вам. Я проездом.

– И куда?

Она замялась и после паузы:

– К подружке по детдому. В Воркуту.

– Это значит в никуда?

Она совсем обмякла, опустила голову.

Тота кинулся к ней, с силой и страстью обнял, так что она простонала, косточки хрустнули…

– У меня сейчас две пары семинарских занятий, – это Болотаев замещает заболевшего научного руководителя, – а часов в шесть-семь я вернусь… Ну, располагайся. Я побежал.

У Тоты часто останавливались гости – земляки. Но это особый случай. И он очень хотел побежать к Даде, да у него еду приготовить не из чего. В магазинах полки пустые, даже если деньги есть, а у него их нет – он долг погашает.

Всё-таки не с пустыми руками он в общагу пришёл, а уже от лифта вкусный аромат.

Стол накрыт и столько блюд.

– Ты где взяла всё это? – удивился Тота.

– У соседей. Точнее, они сами предложили. Я нашла у вас лук, картошку, хотела пожарить, и они жаркое готовили, я предложила помощь. Вот так получилось и у нас, и у них. – Она демонстрирует стол. – А что?

– Что? Что?! – возмущен Тота. – Ты разве не видишь их?

– Очень вежливые, нормальные африканцы. Гораздо лучше, чем пьяные и грубые мужланы.

– Это, может, и так, – согласился Тота, – но с иностранцами надо быть очень осторожным. А что-то у них брать!.. Понятно?

– Понятно, – согласилась Дада, – что это не наша общага в тайге.

Общежитие было построено к московской Олимпиаде 1980 года, блочного типа. Небольшой общий коридор, санузел и двух- и трехместные комнаты. Болотаев занимал трехместную, большую комнату. У него прописан студент-земляк, который живет на съемной квартире и не появляется здесь. Соседи Болотаева тоже аспиранты. Правда, их цель – не защититься, а под разными предлогами как можно дольше пробыть в Москве, где они, пользуясь дефицитом во всем, регулярно выезжают в свои страны, привозят всякие вещи – от спиртного и сигарет до джинсов, дубленок и иных «шмоток», на чем зарабатывают вроде бы хорошие деньги.

В СССР такое считалось спекуляцией, было уголовно наказуемо и обществом вроде бы порицалось, хотя почти все, кто жил в Москве, так или иначе к этой сделке или спекуляции порою бывали причастны, ибо иных вариантов приобрести что-либо нормальное не было.

Болотаев тоже пару раз со спекулянтами контактировал, себе джинсы брал, маме кожаное пальто и ещё кое-что по мелочи. Правда, всё это было не с соседями, которых Тота держит на дистанции.

Так, после приезда Иноземцевой, утром, стоя в маленькой прихожей, он грубо постучал к соседям и через закрытую дверь крикнул:

– Эй, вы! Ко мне девушка приехала, поэтому ведите себя тише воды, ниже травы. А санузел для вас только вечером и утром, по полчаса. Понятно?

– Да-да, товарищ Тота, – дружно ответили соседи, не открывая дверь.

А вот Дада из-за этого диалога сильно возмутилась:

– Как так можно?! – не находит она даже слов. – Это просто не по-человечески, невыносимо!

– О чём ты, Дада? – усмехается Болотаев. – Ты ведь их не знаешь.

– Не знаю, но знаю, что вы не правы. – Она нервно размахивает руками и как последний аргумент: – Неужели вы окончили институт культуры?

Если бы это сказал кто-либо другой, обида Болотаева была бы серьезной и, может, был бы конфликт. Однако на Даду Тота обижаться не может, она без шума и незаметно навела во всем боксе аптечный порядок, всегда приготовлена еда, уютно, и, главное, она ничего не требует, не просит и, вообще, незаметна, как в сибирский активированный день, тиха, если её не трогать. А вообще-то она часами напролет что-то вяжет. Этот процесс порою идет и ночью при свете ночника, и тогда Тота сквозь сон слышит, как нежно спицы пищат, словно мыши в углу играют. И что самое интересное, она почти что неревнива или делает вид, что не ревнует. По крайней мере, вечером, когда Тота возвращается, она сообщает, что заходила, к примеру, блондинка Вера, или брюнетка Люся, или ещё какая-либо дама, и это всё без видимых эмоций. А вот когда объявилась одна уж очень навязчивая аспирантка и Тота был в комнате, Дада засобиралась было прогуляться, хотя до этого даже боялась выходить, но Тота остановил её:

– Уже поздно и ветрено, – и обращаясь уже к аспирантке: – Что-то хотела сказать или спросить?

– Да, наша гостья не желает быть на нашем вечере? Как-никак, а восьмое марта, Женский день?

Тота явно смутился, губы сжал, молчит, а девушка продолжает:

– Ну, как говорится, молчание – знак согласия. Я за вами завтра в пять зайду.

– Она не хочет, – выдал Болотаев.

– Почему не хочет? – и обращаясь к Иноземцевой, делая акцент на первом слове: – Наш Болотаев такой талант. Он такие вечера устраивает.

– Я знаю, – вдруг сказала Дада, – но вряд ли смогу, да и настроения нет.

– Вот и поднимется настроение.

– Уже спать пора, – выпроваживает Болотаев гостью. И когда она ушла, уже не глядя в сторону Дады: – Тебе там делать нечего… Хотя… – Он задумался и выдал: – И я, если мог бы, с удовольствием не пошёл бы, но нельзя – обязаловка, партзадание.

– Так вы член КПСС? – удивилась Дада. – А было бы интересно посмотреть, как вы исполняете партзадание.

– Я тебе отдельно самое лучшее после вечера здесь покажу, – без энтузиазма пообещал Тота, на что она без упрека заметила:

– Да не волнуйтесь вы. Мне-то и на люди не в чем выйти. Тем более в Москве.

Наступила пауза. Он стоял. Она, как впущенная в дом жалкая собачка, сидела на самом краю кровати, прямо у входа.

– Я вас понимаю – пала на шею, – сказала тихо и чуть погодя: – Дайте мне в долг, я к подруге поеду.

– И где твоя подруга?

– В Воркуте.

– И сколько?

– Семь сорок – общий вагон.

Тота полез в карманы. Всё содержимое выложил на стол. Дважды пересчитал мелочь. Со злостью вывернул карман. Тут же стал стучать соседям в стенку:

– А ну быстро сюда, господа иностранцы!

К удивлению Дады, соседи моментально появились в дверях.

– Так! – командовал Тота. – Эту даму надо прилично прикинуть.

– Что именно, товарищ Тота?! – почти хором сказали иностранцы.

– Ну-у, – замешкался было Болотаев, а потом, как с барского плеча, даже махнув щедро рукой: – Всё!

– Всё – это что? – снова последовал вопрос.

– Так, туфли. Джинсы. Блузка, – сгибал он пальцы. – Далее кофта… что ещё? – Это он спрашивал уже у Дады.

Та лишь повела плечами: мол, ничего не надо. Однако Тоту уже не остановить:

– Ещё пальто, кожаное.

– Турция, Италия, Франция?

– Лучшее! И такое… э-э… помните вы одной чеченке достали? Такое… бордовое с воротником.

– О! Это две тысячи стоит.

Тота застыл, лишь кадык задергался.

– Ничего не надо, – вскочила Дада, – уходите, пожалуйста. – Она стала выталкивать соседей и, когда закрылась за ними дверь, уже другим тоном предложила: – Тотик, – так она его ласкала, – давайте выпьем чай.

На следующее утро, как завелось с появлением Иноземцевой, Тоту поутру разбудил аромат душистого чая. Выглаженный костюм, свежая сорочка, носовой платок, разбросанное содержимое карманов – всё сложено аккуратно.

Выйдя на улицу, Болотаев деньги пересчитал: как и накануне, ровно семь тридцать пять…

Пять копеек не хватило на дорогу Даде. И Тота даже не знал, хорошо это или плохо. В смысле что было бы лучше – уехать ей или остаться?

* * *

Конечно, задним числом все умны. Однако, уже сидя в тюрьме, Болотаев не раз вспоминал, что только одна Дада Иноземцева, когда он был уже, казалось бы, состоявшимся ученым-экономистом-финансистом и вообще вроде бы взрослым человеком, сказала ему правду.

Это было 8 марта 1989 года, время очень тяжелое, непростое. Кризис, даже крах, во всём и прежде всего социалистической системы. Огромная страна катилась к развалу. В магазинах пусто. Карточная система. Почти все одинаково бедные. И мало у кого есть платья и костюмы, как говорится, для выхода в свет.

А вот Иноземцева, скрытно от Тоты, появилась на вечере, и некоторых даже шокировало её цветастое (голубовато-розовое) шерстяное, вязаное платье и черные лакированные туфли на высоких каблуках. А она и так высокая, крепкая. Словом, приковала она взгляды. Однако она не стала демонстрировать себя, скромно села среди пожилых женщин, где-то в центре зала, и тут слышит, что, оказывается, её соседки по ряду долго ждали этого вечера, а точнее концерт Болотаева, который он дает дважды в год, на Новый год и 8 Марта.

Эта информация, по мнению Иноземцевой, была более чем впечатляющей. Прожив короткую, но очень жёсткую жизнь, Дада думала, что хорошо разбирается в людях, почти каждого может оценить. И в этом отношении, конечно же, Болотаева она ценила не только как мужчину, а прежде всего как человека творческого начала.

Это чувство, чувство не влюбленности, а поклонения перед талантом и, как ей казалось, природной интеллигентностью, возникло у Дады, когда она увидела, как выступал Тота в сибирском кафе. Однако полумрак провонявшего суррогатной водкой, табаком и рабочим потом поселковое приполярное кафе-забегаловка и сцена актового зала Академии финансов. И это, понятное дело, не Большой театр, но деньги есть и поэтому и инструмент, и реквизит, и костюм на Болотаеве – классная черкеска!.. У Дады даже дыхание перехватило от восторга, и она не заметила, как стрелой пролетел этот час искрометного выступления.

И ещё минут десять Болотаева просили на бис, и, пожалуй, громче всех проявляла эмоции потрясенная Иноземцева. И только когда Тота со сцены вдруг кинул букет роз в её сторону – не долетел, – она как бы очнулась, первой устремилась к выходу.

Всё же Дада думала, что Болотаев вряд ли её заметил, а тем более узнал, но он как только с тортом и цветами зашёл – от него слегка разило, – усмехнулся:

– А парик тебе тоже идет. Давно вооружилась?

– Да, для маскировки, – в тон ему ответила Дада.

– А почему черный, а не как родные?

– Под черным париком шрам меньше виден.

Эта тема была очень деликатной, поэтому Тота постарался перевести разговор на другую тему:

– А платье связано прекрасно. Такие цвета. Ты просто мастерица! – похвалил он.

– Это вы прирождённый актер, артист! – восторженно отозвалась она.

Так они в этот праздничный вечер говорили друг другу ещё много комплиментов, однако итог был грустным.

– Тотик, – тихо говорит Дада, – когда вы по ночам сидите над своей диссертацией, на вашем лице страдание. Это не ваше. А вот сегодня на вечере вы просто жили и сияли. Это ваше!

– За песни и танцы не платят, – усмехнулся Болотаев. – А за чеченские, тем более лезгинку, и по башке бьют.

– Но это то, что вам дано сверху, и по этому пути следовало бы вам идти.

…Это была абсолютная истина, которую и сам Тота прекрасно понимал. Однако никто по жизни об этом Тоте, помимо Дады, четко и откровенно не сказал. А мать, самый близкий, единственно близкий человек, наоборот, была изначально категорически против карьеры артиста, и с ней невозможно было спорить хотя бы потому, что она сама была артисткой и не просто артисткой, а заслуженной артисткой РСФСР, народной артисткой Казахской ССР и Чечено-Ингушской АССР.

…И эта мать, то есть любимая мама Болотаева, почуяла, что её единственного сына вновь хотят поставить на этот неблагодарный путь артиста, а вернее, кто-то донес. Словом, пользуясь праздниками, мать Тоты на следующий день – 9 марта – примчалась в Москву. Как назло, в этот выходной Тота рыскал по магазинам столицы в поисках провизии, а когда через три-четыре часа вернулся в общежитие, вместо Дады застал насупленную мать. И конечно же, Тота обрадовался, обнял её, но первые слова были:

– А где Дада? Здесь была девушка.

– Какая девушка? Как тебе не стыдно?! Как ей не стыдно?!

Тота уже выскочил в коридор, а ему вслед:

– Весь мир знает, что она уголовница, рецидивистка, аферистка, безродная, – а у матери голос четко поставлен, и даже у лифта Тота слышит, – охмурила ребенка наивного. Не пройдет!

От последнего Тота даже усмехнулся. Но далее всё было не очень весело. Поздние сумерки, вечерело. Сыро. Промозгло. Шёл мокрый снег. Под ногами грязь. Почему-то Болотаеву казалось, что вокруг такая же, активированная из-за холода отношений, ситуация, когда его Дада спасла, а он… её след пропал.

Зная характер матери, через полчаса, а может, и час, не найдя Даду, Тота вернулся, но и матери нет, на столе записка: «Дорогой, больше меня не расстраивай. Я нашла тебе замечательную невесту. Летом сыграем свадьбу. Я готовлю. А сегодня меня пригласили на спектакль в Ленком. Ночевать останусь у Жанны. Завтра утром приеду… Помни, ты – моё всё! Не огорчай меня. Телефон Жанны помнишь? 243-15-67. После 23.00 будем дома. Позвони. Целую».

В этом была его мать – настоящая актриса. Вечно на гастролях, вечно в дороге и общение с ним на бегу, через такие письма и записки.

На сей раз Тота был даже рад, что мать уехала к подруге. Он тотчас помчался на Казанский вокзал, помня, что Иноземцева интересовалась расписанием поездов с этого вокзала. Не нашел. А вернувшись в общежитие, немного успокоился – под кроватью обнаружил допотопный чемодан Иноземцевой. Она говорила, что это чемодан отца, которого она очень смутно помнит. «Значит, Дада вернется», – успокоился Тота.

Но она не вернулась, буквально исчезла, а утром пришла мать и с ходу:

– Сынок, я в тебя столько вложила. Так на тебя надеялась, всю жизнь тебе отдала, ради тебя по тридцать концертов в месяц давала, а ты…

Тота очень любил свою мать и очень хорошо её знал. Мать всегда проклинала и ненавидела профессию артиста и всех артистов, однако, если бы ей сказали, что сцена и театр для неё закрыты, она бы от ужаса умерла. Мать любила играть и, как казалось Тоте, играла постоянно, постоянно пребывая в некоей роли. Такова была её сущность, и Тота её даже за это, за бесконечную преданность своему делу, уважал. Правда, последний монолог, точнее упрек, который произносился всегда, он воспринимал спокойно, однако на сей раз что-то произошло, и он ответил:

– А что я?

– Как что?! До чего надо дожить и до чего надо довести бедного юношу, чтобы он помчался на вокзал и по рупору на весь свет объявил: «Гражданка Иноземцева, вас ожидает Болотаев у справочного бюро!»

– Откуда ты всё знаешь, нана?

– Я ничего не знаю, – с вызовом ответила мать. – Это меня весь мир знает!

– Это факт!

– Но-но! Что-то я слышу фальшивые нотки в твоем голосе.

– Давно не репетировал.

– Но-но! Никаких репетиций, сцен и прочее. Хватит, что я отдала без толку свою жизнь неблагодарной публике… Ты ученый-финансист. Защитишь диссертацию и домой. Я уже нашла тебе работу и невесту.

– Выгодная?