– Ну зачем? Всё оплатят.
– Нет, – категоричен Тота. – Поймите и помогите. Прошу вас.
– Понял, – улыбнулся официант. – Только часы возьмите. Здесь всё на доверии.
Болотаев с трудом выдавил улыбку:
– Что, часы старенькие? Не стоят? – уже резкость в тоне.
– Да нет, что вы?! Хорошо, – согласился официант. – Просто у нас это не практикуется.
– Спасибо. – Болотаев почти силой заставил официанта забрать часы.
После такого количества возбуждающих напитков он почувствовал себя уверенным. Вновь по-барски расположившись в кресле, он уже с некоторым презрением смотрел на этих нуворишей, которые изредка появлялись в фойе.
«Зачем я её столько жду?» – всё более и более довлела над ним мысль, и он уже собрался было уйти, как вновь рядом появился Остап.
– Тота, ещё в одном выручи, постучи маленько.
– Да я уже вечность не играл, – хотел было отшутиться Болотаев и, оглядевшись, надменно произнёс: – Перед этими?
– Что, западло? – обиделся Остап.
– Да ладно, – поддался Тота, – только собьюсь – не вини.
– Не волнуйся, брат, здесь только тихая-тихая музыка… Как говорят эти олигархи – деньги тишину любят.
На ходу они обсудили репертуар. В ресторане – полумрак, сцена небольшая. В просторном зале лишь пара столиков занята. Тота сразу же заметил мадам Ибмас. С нею за столом – довольно упитанный пожилой мужчина. За соседним столиком два амбала, видать, охрана. Как заметил Тота, перед Ибмас и её визави – только вода, и по лицу Амёлы видно, что у них диалог непростой, очень напряженный.
Как только заиграла музыка, почти все, кто был в зале, машинально посмотрели в сторону ансамбля. Музыкальные инструменты, как и отель, на высшем уровне. Ударника из зала почти не разглядеть – гора барабанов, тарелок и гирлянд, и тем не менее Тоте показалось, что острый взгляд Ибмас его заметил, так что она отвлеклась от собеседника, с удивлением уставившись на эстраду. Правда, это продолжалось недолго, ибо её собеседник вновь стал о чём-то с диктатом говорить, налегая животом на стол. Отчего-то Болотаев понял, что для Ибмас разговор в тягость, и поэтому Тота сказал:
– Остап, давай Deep Purple «Highway Star»!
– Да ты что, здесь нельзя… Всё должно быть чинно и тихо. Только классика, в их понимании.
– «Lambada»?
– Ага, – засмеялся Остап. – Либо «Modern Talking».
– А «Stairway to Heaven» Led Zeppelin?
– Это можно… А что ты задумал?
– Вон ту даму пригласить.
– Нам нельзя, – встревожился Остап, а чуть погодя: – Впрочем, а ты её знаешь?.. Тогда, Тота, дерзай! Коль хочешь и надо.
– А вы не пострадаете? – всё-таки о судьбе группы печется Болотаев.
– Да пошли они! В первый раз, что ли!.. Будет сюрприз. Валяй!
– Данная композиция посвящается нашей гостье из свободной Швейцарии, – в микрофон сказал Тота.
– «Любимой женщине», – объявил Остап песню, которую обожал Болотаев.
Конечно, эту изумительную вещь И. Крутого и Л. Фадеева Остап исполнял не как Муслим Магомаев, но, будучи высококлассным профессионалом, он придавал этой композиции свой особый шарм.
Услышав первые аккорды, Тота радостно, чуть ли не по-юношески спрыгнул с невысокой сцены и со своей игриво-кошачьей танцевальной походкой уверенно направился к столику Ибмас, так что двое охранников – амбалов встревоженно вскочили. Тут же встала и мадам Ибмас.
– Это мой знакомый, – разрядила она обстановку, а Болотаев как бы свысока обратился к респектабельному мужчине:
– Позвольте пригласить даму на танец. – И, не дожидаясь ответа, Тота, буквально подталкивая, увлек Амёлу к небольшой танцевальной площадке у эстрады, а там уже, умело обхватив её талию, он повел её в медленном танце!
– Боже, Тота, – взволнованно шептала она. – Мне нельзя так с клиентами.
– Что нельзя? – в том же возбуждении спросил Тота.
– Так нельзя. Танцевать с клиентами нельзя.
– Так я ведь не клиент, – усмехнулся Болотаев. – Хоть в этом повезло.
– А ведь верно. – Ибмас улыбнулась. – Я даже благодарна. – Она нежно положила руку на его плечо. – Этот тип так достал.
– Ваш клиент?
– Вроде клиент, но, кажется, из спецслужб. Просит о кое-какой информации, даже угрожает.
– Вы боитесь?
– Я – гражданка Швейцарии, а Швейцарию даже Гитлер и Сталин боялись. – И тут же сменил тему: – Вы, кажется, выпили?
– Чуть-чуть… в ожидании вас.
– Не думала, что вы такой музыкант.
– Я не музыкант, а хореограф и то был когда-то.
– Прекрасная композиция, – выдала Амёла. – А этот тип ещё не ушёл?
– А мы ещё один танец будем танцевать, и ещё, и ещё. И если он не конченый кретин, то уйдет. Возьмем измором. – Они дружно рассмеялись.
Важный господин и вслед за ним охрана удалились. После этого – и Тота это явно почувствовал – Ибмас заметно расслабилась и под конец композиции предложила:
– Давайте поужинаем. Я так устала, проголодалась, заодно нам надо поговорить.
Чуть позже, уже за столом, она строго спросила:
– Как ваши дела?
Вкратце Болотаев рассказал обо всем и как итог:
– Я никогда в жизни не видел хлопок и даже, как он выглядит, не знаю, где его купить, достать. Тем более нужен дешевый, ворованный. Так мне объяснили. Но я ничего в этом не соображаю. В общем, спасибо вам и Бердукидзе. Я, как говорится, не в теме.
– Хм, странно, – призадумалась Ибмас. – При чём тут хлопок и нефтяная компания?
– Не знаю… А, впрочем, пока есть возможность, заглатывают по дешёвке и по блату всё подряд, а там наверняка в хозяйстве пригодится.
– Да, – признала Ибмас. – Сегодня Россия для кого-то Клондайк, а для большинства… – Она не завершила фразу и вновь задумавшись, строго продолжила: – Хлопок. Хлопок. Ведь хлопок в Узбекистане выращивают?
– Да, выращивают, – подтвердил Тота, – но я там никогда не был и никого не знаю.
– Я тоже не была, – улыбнулась она, – но кое-кого из Узбекистана знаю. Так что отказываться, Тота, пока что не надо.
Мгновенно она разбила все планы Болотаева, и если час назад он думал, что это последняя встреча, то, оказалось, их контакт усиливается, потому что Ибмас, уже в ином тоне, продолжает:
– Давайте о другом, о личном… Моя мама прочитала ваши книги.
– Это не мои книги, – усмехнулся Тота.
– Не важно, – в строгом тоне продолжает она. – Кроме мамы, у меня никого нет. Моя мама очень скрытный человек. И вот, прочитав данные вами книги, она очень хочет встретиться с вами.
– Пожалуйста, – обрадовался Тота.
– Только мама не может прилететь в Россию. Вы не могли бы прилететь в Швейцарию?
– Конечно!
– А виза есть?.. Я помогу. – Во всем Ибмас руководит. Однако от этого жизнь Болотаева не облегчается, а, наоборот, появляются все новые и новые проблемы, и первоочередная из них – погашение долга официанта.
Всю ночь Тота выбирал, у кого бы на сей раз взять в долг. Так и не определившись – кругом должен, рано утром пришёл он в университет, а там научный руководитель со своим пристал:
– Самое главное для тебя сейчас – защита докторской. А ты вновь в этот бизнес полез, а там такие творческие личности, как ты, прогорают. Чтобы сделать деньги в сегодняшней России, надо быть циником и хамом.
– Понял, шеф, – согласился Тота. – Тогда по вашей теории и как описано в классической литературе, скажу так – дорогой Николай Васильевич, не учите жить, помогите материально.
– Что, опять женщины, гулял?
– Прошу вас, в долг, – кивнул Болотаев.
В «Метрополе» Тота боялся случайно встретиться с Ибмас, а официант сообщает:
– Мадам Ибмас только что выехала в аэропорт. Ваш долг погашен.
– Как погашен? Кем погашен?
– Погашен. Вот ваши часы. Вот вам письмо: «Уважаемый Тота Болотаев! Подойдите, пожалуйста, к господину Бердукидзе. Вам помогут с визой и билетами. А. Ибмас».
Через неделю в Цюрихе его встречала Ибмас. Прямо из аэропорта она повезла Тоту к Цюрихскому озеру. Погода была пасмурной, шёл моросящий дождь. Прямо у пристани небольшое стеклянное кафе – почти пустое: только парочка туристов и одна пожилая дама, к которой Ибмас подвела Болотаева.
– Моя мама.
– Елизавета, можно просто Лиза, – протянула холодную костлявую руку.
Амёла посидела с ними недолго:
– Мне надо на работу. Мой банк здесь рядом. – Она поцеловала в щёчку маму. – Через час приду.
Тота и мать Ибмас долго провожали её взглядом. У поворота, где она уже скрылась бы из вида, Амёла оглянулась и помахала на прощание рукой.
– Славная у вас дочь.
– Да, – улыбнулась Лиза и вдруг сказала: – Не похожа на меня.
– Как же, похожа, – возразил Тота. – Особенно глаза.
– Ну, глаза, – всё же довольна мать. – Я дочь репрессированных немцев. Выросла в неволе. У нее, слава Богу, этого не было.
– Во время ссылки в Казахстане вы жили вместе с чеченцами?
– Да. – Лицо Лизаветы стало строгим и печальным. – В связи с этим я вас и позвала. Спасибо, что откликнулись. Однако у меня к вам одна нижайшая просьба: дочери – ни слова. Я думаю, что моя дочь так воспитана, что не будет вас донимать вопросами. А если даже спросит, я прошу вас обходить эту тему.
– Почему? – удивился Тота.
– Потому что лучше ей не знать… Она у меня одна. Совсем одна. И я так боюсь.
Подошёл официант, сделали заказ.
– Знаете, зачем я вас позвала? Это просто удивительно. Из тех книг, что вы мне подарили, был роман «Седой Кавказ», и там фамилия главного героя Самбиев. А вы не знаете этого автора? – спросила Лизавета.
– Только по фото. Лысый. Высокий. А что?
– То, что я вам сейчас расскажу, я никому никогда не говорила. Боялась. И сейчас боюсь. Но вам вкратце расскажу. Только никому не говорите, и особенно дочери, ни слова.
– А почему?
– Поверьте, это будет мешать ей в жизни. Она станет, как и я, бояться… Я могу вам доверять?
Тота повел плечами.
– Как только дочка сообщила мне о вас, я всё время о вас справлялась. У меня уже был в сознании ваш образ, но, увидев вас, мне стало совсем спокойно – вы типичный нохчо.
– Ха-ха-ха! – рассмеялся Тота. – Сможете доверять?
– Смогу. – Она тоже улыбнулась. – Теперь должна и хочу хоть кому-то поведать.
* * *
…Я родилась под Саратовом. Моя настоящая фамилия Крюгер. Елизавета Крюгер. Сейчас я – Лиза Ибмас.
Мой отец был военным. Ещё до войны, в 1940 году, его по доносу арестовали и судили, как немецкого шпиона. Если честно, то я его судьбы не знаю. Правда, моя старшая сестра Вика говорила, что он написал заявление на имя Сталина. Был направлен в штрафной батальон, где и пропал в сентябре 1942 года бесследно.
За год до этого, в сентябре 1941 года, вышел Указ о переселении всех немцев в Сибирь и Казахстан. На момент высылки в нашей семье было пять человек – бабушка, мама, старший брат, сестра Вика, на два года старше меня, и я, на тот момент мне шел десятый год.
В товарных вагонах, без удобств, без еды и воды, нас везли более двух недель. В пути умерла бабушка. Это был очередной, очень страшный удар, потому что бабушка была нашей крепостью – мудрая, стойкая, выносливая. Но этот ужас её сердце не вынесло.
Нас довезли до Усть-Каменогорска. Кругом были шахты, в том числе, как позже выяснилось, и урановые, на которых в основном трудились заключенные, почти все – политические. Прямо в степи, рядом с зонами и между горами рудных отходов, мы, несколько сотен привезенных немцев, стали строить жилища, что-то типа землянок.
Наш брат сразу же по прибытии был задействован в трудармию, то есть тоже на рудники, где он вскоре погиб. По официальной версии, попал под обвал. Наша мать в это не верила, говорила, что его уголовники ритуально-показательно казнили, как фашиста.
– Всего этого наша мать не вынесла, – продолжала свой рассказ Елизавета, – мы с сестрой Викой стали сиротами, и, наверное, мы бы не выжили, но нас после смерти матери определили в местный детский дом. Мне было очень тяжело, а вот Вика приспособилась. Она как-то быстро вытянулась, повзрослела. В отличие от меня она, как и наша мать, высокая, стройная.
– Как ваша дочь, – выдал Тота.
Елизавета загадочно улыбнулась.
– Нет. Может, внешне Амёла на Вику и похожа, но характер… Нет, Вика была очень шустрая. Впрочем, я её никогда и ни в чём не осуждала и не осуждаю. Мы с детства такое пережили, столько потеряли и повидали, а потом в этом большевистском интернате нас так воспитывали и учили.
Тут Елизавета по-стариковски печально вздохнула и после небольшой паузы тихо продолжила:
– В общем, многого не расскажешь и даже из памяти хочется вышвырнуть, хотя и не получается… Это было в начале 1945 года. Война шла к концу. Победа была не за горами, хотя эта победа была как бы над нами – немцами. Хотя, если по правде, в нашем детском доме были дети разных национальностей, но нас воспитывали строго в духе интернационализма, и не дай Бог кто-либо открыто мог к нам пристать, как к немцам, потому что главная немка – это Клара Цеткин и Роза Люксембург, а Гитлер – фашист.
Так продолжалось до тех пор, пока вместо прежнего директора – женщины – пришёл новый начальник – фронтовик. Здоровенный, вечно хмельной и дурно пахнущий военный, который жизнь всего детского дома перевел на военный режим, так что всюду стали ходить строем, а комнаты наказания стали настоящими карцерами.
Жизнь в детском доме и так не сладкая. А представьте, что стала ещё хуже. Только Вики это почему-то не коснулось. Она всегда была сытой и меня тайком от всех подкармливала. И вот как-то она мне сказала: мол, я уже взрослая девочка и повела меня к начальнику.
… Мне было больно. Отвратительно. Я плакала. Пыталась кричать, но Вика зажимала мне рот. Через неделю Вика вновь предложила полакомиться тортиком. Я её искусала. Меня посадили в карцер. И я бы в нём, словно в ледяном гробу, умерла бы от страха, но Вика меня освободила и вновь повела к начальнику…
Даже сегодня, много-много лет спустя, я с содроганием вспоминаю те дни, карцер. И ту речь, где мне, по их соизволению, была оказана огромная честь – жить под покровительством начальства. В общем, надо брать пример со старшей сестры.
Оказывается, я уже стала взрослым человеком. Кажется, стала. Я это даже толком не помню. Помню, что мне дали подписать какую-то бумагу и сказали, что теперь у меня будет то ли кличка, то ли позывной – Цыпленок. Почему Цыпленок, не знаю. Но на всю жизнь запомнила моё первое, последнее и единственное задание – следить и всё докладывать о чеченце Лёме Самбиеве.
В детском доме уединяться нельзя, запрещено. Но мне под благовидным предлогом, что я буду помогать Самбиеву в изучении русского языка, разрешили во время тихого часа или перед отбоем заниматься с ним…
Самбиев был на два-три года старше меня, – продолжала свой рассказ Елизавета. – Парень крепкий, дерзкий, своенравный и необузданный. Дети и даже некоторые наставники его побаивались, сторонились, и он никому не отвечал особой взаимностью, вел какой-то отстраненный, обособленный образ жизни и даже в обязательных коллективных мероприятиях, даже в групповых играх старался участия не принимать. Однако, когда – а это было принято в детском доме – мне публично предложили подтянуть в знаниях Самбиева, он это принял со снисходительной улыбкой. Отчего-то мы с ним быстро сблизились, как говорится, нашли общий язык. И что самое странное, этот Самбиев оказался очень смешным, с очень тонким чувством юмора. Словом, я влюбилась в него. Моя первая любовь. И его первая любовь. Как это было прекрасно, романтично, возвышенно. И мы были счастливы до тех пор, пока я ему всё не рассказала. Я рассказывала и плакала.
Раз в неделю, а может, и более начальник детского дома через Вику вызывал меня к себе для «отчета».
После моего признания наши отношения с Самбиевым резко изменились. Я думала, что он отвергнет меня, даже будет брезговать мной. Но получилось всё наоборот. Он стал относиться ко мне как-то иначе, и мы даже ещё более сблизились. Правда, прежней легкости, безмятежности в наших отношениях уже не стало.
И вот однажды я сообщила Самбиеву, что после отбоя меня вызывает начальник.
– До этого позанимаемся, – предложил он.
Мы сидели в красной комнате. Тускло горела лампочка. Мы не занимались. Мы молчали. Я поняла, что Самбиев на что-то решился. Он был весь в напряжении, о чём-то думал.
Прозвучала команда «отбой». Он не шевельнулся. Тяжелым взглядом пригвоздил и меня к месту. Я уже довольно долго плакала, дрожа от страха, предчувствуя страшное, когда в коридоре заскрипели деревянные полы.
– Почему свет горит?! – раздался властный бас.
Разъяренный начальник, в одних кальсонах, буквально вломился в красную комнату, а вместе с ним и табачно-спиртной смрад. Я со страхом вскочила. А Самбиев даже не шевельнулся. Тогда начальник, матерясь, двинулся на него и замахнулся для удара. В ужасе я закрыла лицо руками…
Очнулась я в санчасти. Ночь. Тишина. И я подумала, что всё это было во сне. Просто приснился кошмар. Но утром за мной пришли и повели в ту самую красную комнату, где всё было как всегда – строго, портреты вождей всё так же висели на стенах. Вот только много незнакомых мужчин, и они вновь и вновь задают мне вопросы: где находилась я, где был Самбиев, знала ли я, что он собирается сделать?
В тот же день меня отвезли в какое-то заведение. Провели в кабинет, где были лишь стол, два стула, графин с водой и ручка с бумагой. Сказали:
– Пиши всё, что было в детском доме.
– Всё писать? – спросила я.
– Всё, – был ответ.
Я писала долго. Наверное, два-три часа. Один военный, я форму и звания тогда не различала, но, судя по всему, высокий чин, каждые полчаса заходил меня проведать и каждый раз:
– Пиши, пиши… Всё. Поподробнее.
Сев напротив, офицер очень долго читал моё изложение, пару раз полушепотом при этом выматерился и как итог:
– Мразь!
Потом он ушёл вместе с листками. Вернувшись, указал мизинцем на слово «Цыпленок»:
– Больше – ни во сне, ни наяву, нигде и никогда не пиши об этом и не говори… Когда понадобится, тебе об этом напомнят.
Вечером меня доставили обратно в детский дом, а там продолжение событий. Оказывается, детдомовцы, узнав, в чём дело, стали избивать Вику и здесь в ход пошло холодное оружие. Если бы не вовремя подоспевшие наставники, Вику бы убили. Её отвезли в больницу…
Больше я её не видела, – тяжело вздохнула Елизавета. – И не желала видеть. И не дай Бог увидеть. Правда, несколько раз она на связь выходила…
Сейчас её вроде уже нет. Хотя не знаю… И меня в том детдоме тоже могли прибить. Поэтому в ту же ночь меня отправили в Алма-Ату. А там уже определили в интернат для старшеклассников, где директор с ходу сказала:
– Порою лучше всё забыть и начать жизнь с чистого листа.
Я так и сделала. Попыталась всё и всех забыть, но только Самбиева забыть не смогла.
– И сейчас любите? – прервал её рассказ Тота.
Она призадумалась, явно что-то вспоминая. Её белесо-голубые, уже выцветающие глаза обильно увлажнились. Она отвела взгляд в сторону окна. Там, за окном кафе, мирно текла жизнь Швейцарии.
– Удивительное дело, – протирая глаза платком, сказала Елизавета. – Вот страна. Совсем маленькая Швейцария. Здесь 600 лет войн не было. Неужели нельзя с этого пример взять и жить нормально? Нет. России надо всё время с кем-то воевать, враждовать, за всеми подсматривать, подслушивать… Боже! – Она отпила глоток воды. – Простите, пожалуйста. – Она как-то жалостливо улыбнулась. – Зачем я вас позвала? Я так виновата. Мой каприз.
– О чём вы говорите, – попытался её успокоить Тота и уже от любопытства спросил: – А Самбиева вы нашли?
– Если честно, – продолжила свой рассказ Елизавета, – я его никогда не забывала, но искать не смела и не могла. Я ведь была одинока. Совершенно одинока. Во всех смыслах одна, в этом грязном, грозном и насильственном мире одна. Я всего боялась. Очень боялась. И сейчас всего не расскажешь, многое если не позабылось, то просто пытаешься забыть, чтобы более не мучиться, а жить. И скажу честно, я всю жизнь вижу во сне эти сцены своего детства и в детском доме, и сейчас, порою у меня начинается приступ, как говорят врачи – синдром покалеченной психики и памяти…
Впрочем, в Алма-Ате, в интернате, жизнь была гораздо лучше. И в стране стало лучше. Всё-таки война осталась позади. Началось восстановление, бурное развитие. Стране нужны были специалисты. Специалисты по разным специальностям, особенно по естественным наукам.
В стране господствовал план или госплан, который, видимо, довели и до нашего интерната. И мне кажется, что мне просто повезло – у меня обнаружили способности к биологии и химии. И мне предложили две специальности: медработник или химик. Я выбрала последнее и по направлению поступила на химический факультет Казахского госуниверситета, что было очень престижно, а в моем случае – просто везение, ибо жить я стала в общежитии, а это уже представлялось как свобода!
В этот момент Тота заметил, как лицо и особенно взгляд Елизаветы явно просветлели от приятных воспоминаний:
– Да, – улыбнулась она. – Студенческие годы были, пожалуй, самыми счастливыми в моей жизни. Это, наверное, оттого, что, к примеру, по сравнению со старшей сестрой Викой я очень и очень слабая во всех отношениях. Однако, как компенсация, мне Бог послал иную награду – память. Прочитаю страницу, увижу формулу – и повторять не надо. А химию к тому же я очень полюбила, хотя казалось, что должно было быть наоборот.
Дело в том, что на одном из лабораторных занятий я по неосторожности вылила всего лишь капельку кислоты на платье, а оно было почти единственным, выходным. И вот вызвали меня к доске – все ахнули.
Нет, все, тем более преподаватели, отнеслись к этому эпизоду с пониманием, как будто ничего не случилось, а мне однокурсники даже новое платье подарили. Вот только мне показалось, что если кто-то когда-то открыл такую кислоту, которая моментально изъедает ткань, то почему бы не открыть такую кислоту, которая и кожу изъест. Всё моё испачканное, истерзанное и изнасилованное тело и даже сознание также сожжет, вытравит, вычистить до девственной чистоты… для Самбиева.
Я училась очень хорошо. А почему бы не учиться, если всё для этого есть. После второго курса, как круглая отличница, я стала получать Сталинскую стипендию и меня послали в Москву для участия в научной конференции молодых ученых.
Не буду сама себя хвалить, к тому же всё в прошлом, но мой доклад «Изменение структуры переходных материалов в условиях катализа» имел потрясающий эффект. Никто не верил, что я студентка третьего курса периферийного вуза. Последовало предложение о переводе в столичный институт, а это заветная мечта для любого провинциала в СССР. Однако я наотрез отказалась, потому что в Алма-Ате я обжилась, окрепла. Здесь вновь пустила корни немецкая община, которая не как, скажем, у чеченцев, открыто и с вызовом, что было опасно, а очень по-немецки, скрытно и аккуратно, помогала мне, подсказывала и советовала. Они-то, эти немцы-земляки, были крайне удивлены и даже недовольны тем, что я не еду в Москву, ведь это не только негласная реабилитация, но и некий реванш… Тем не менее тогда я не уехала, ибо мне казалось, что здесь, в Казахстане, именно в Казахстане, отбывает свой срок Самбиев и что он ищет меня, найдет и пришлет весточку… Отнюдь.
А время шло. Моя курсовая, а в последующем и дипломная работы были представлены на всесоюзный конкурс молодых ученых, и я получила премию – путевку на 6‐й Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве, который проходил летом 1957 года.
Этот фестиваль – вроде бы сугубо локальное событие, которое произошло только в Москве. Однако на самом деле в это тело, в эту закрытую систему большевизма проник «вирус» свободы, демократии и либерализма.
Это, конечно же, по сути, было революционное событие, которое назвали «хрущевской оттепелью», которую чуть погодя всеми способами и средствами пытались «остудить». Тем не менее значимость этого события, этого фестиваля 1957 года, невозможно принизить. Ибо даже в моём сознании, сознании во всех отношениях угнетенного и бесправного, всё перевернулось. У меня раскрылись глаза, и я раз и навсегда захотела уйти из этого мира в иной, где люди так широко и открыто улыбаются, свободно общаются, одеты не в военную форму и сапоги, а кеды и джинсы, и тогда так приятно было танцевать чарльстон под очаровательные ритмы рок-н-ролла.
Это то, что осталось в памяти. И это впечатление столь внушительно от того, что до этого, когда мою кандидатуру утвердили и в Алма-Ате, и в Москве, было не одно собеседование в различных инстанциях: от райкома комсомола вплоть до 1‐го отдела ЦК компартии Казахстана.
Особенно мне запомнилось одно собеседование, точнее, наказ. В большом солидном кабинете за внушительным столом сидел такой же внушительный начальник в военном кителе, и если бы я точно не знала, что Самбиев его убил, я подумала бы, что это и есть начальник нашего детского дома, который издевался надо мной… Правда, и этот важный товарищ поначалу даже не предложил мне сесть. Он долго и упорно, прямо передо мной изучал внимательно какое-то личное дело. Понятно, что это было моё личное дело… Мне казалось, что он сейчас поднимет голову и скажет: «Садись, Цыпленок» – и я грохнусь в обморок. Но он после долгого ожидания сухо предложил:
– Садитесь. Немецкий не позабыли? В Москве вас познакомят с участником фестиваля из Германии. Необходимо всестороннее общение, самый тесный и глубокий контакт. И так, чтобы он к вам, может даже и навсегда, привязался… В Москве будет ещё один инструктаж по женской линии. Надо, чтобы этот молодой немец полюбил и вас, и нашу страну.
Кажется, мне повезло, потому что так называемый «мой» немец по предварительной переписке уже ждал встречи с другой участницей фестиваля из Румынии. А фестиваль, как праздник, удался. По крайней мере, я была потрясена и, увидев своих сверстников из других стран, поняла, что, оказывается, есть иной мир, совсем иной мир – это Германия, только Западная Германия, куда с тех пор я начала этот путь или побег.
Теперь я поняла, что на полпути из Казахстана до Германии находится Москва, и, как очень многие молодые люди, устремила все свои силы на переезд в столицу. В этом мне могли помочь лишь мои знания, и я получила приглашение стажироваться в Институт органической химии.
Казалось, что жизнь, а точнее, моя учеба и работа в Москве – это рай. Конечно, по сравнению с тем, что было и могло бы быть, это, может, и так. Однако праздника и тем более фестиваля нет и вроде бы не предвидится, да я уже вкусила глоток свободы, и этот глоток оказался до того заманчиво-упоительным, до того сладким и желанным, что ради этого я готова была на всё, по крайней мере работала сутками. Прямо в лаборатории, под шум катализаторов и вредных запахов химических реагентов, была моя раскладушка, на которой удавалось немного поспать между записями показателей эксперимента, которые надо было фиксировать каждый час.
Как и многие, я думала, что Москва – это Большой театр, концерты, музеи и кино. Я этого не видела, практически не видела, и не очень переживала, ибо я с детства видела совсем иное, а теперь медленно, но упорно шла к намеченной цели, отрешившись от всего.
Вспоминала ли я Самбиева? Всё реже и реже. Я понимала, что это моя подростково-юношеская первая любовь как защитная реакция и некое тепло в столь суровом мире. Теперь реальность была иная, и, если честно, я понимала, что нынешняя моя ситуация, а тем более будущая жизнь и Самбиев – это просто несовместимо. Тем более что его нет, а вокруг меня были достойные молодые люди, но я боялась, что они не пойдут со мной и вряд ли пошли бы, так как все они – патриоты великой страны, где самое главное – это Победа над той страной, куда я мечтаю уйти. И я, как мне кажется, медленно, но верно двигалась в этом направлении, ибо я делала для этого всё. Уже давно позади стажировка, я уже в аспирантуре, и мои научные статьи уже пару раз перепечатывали в зарубежных изданиях. Меня приглашали, и я участвовала во многих всесоюзных научных конференциях и симпозиумах.
Моим научным руководителем была женщина, я так выбрала, и она уже планировала мою защиту на осень 1960 года, когда лично я получила два приглашения: в Берлин, и именно в Западный Берлин, и Белград, Югославию. И как ни странно эти две конференции были почти что в одно и то же время. Меня пригласили в партком:
– Конечно, это похвально. И институту огромный плюс… Куда вы хотите?
Я не могла скрыть своей радости.
– Вообще-то глупый вопрос. Вы ведь владеете немецким языком. И как они про вас узнали?
Вот тут моя радость омрачилась.
– Не знаю, – честно ответила я.
В партком приглашали и моего руководителя. Потом было заседание ученого совета, где очень высоко оценили мою работу. Всё это отразилось на качестве моей жизни. К статусу аспиранта я получила должность старшего лаборанта и стала получать сто пятьдесят рублей в месяц, что положительно сказалось на моем внешнем виде. Я смогла обновить свой гардероб, приодеться, так что мой руководитель удивленно воскликнула:
– Лиза, тебя не узнать! Да ты у нас, оказывается, красавица!
Понятно, что изменения заметила не только она, но и мужчины.
До сих пор даже не знаю, почему я так поступила? – продолжала свой разговор Елизавета, а слушающий её Тота заметил, как затряслись её руки. С трудом, чтобы скрыть эту дрожь, мать Амёлы нервно отпила глоток воды. Тота почему-то подумал, что ей, даже при грубом расчете, где-то лет шестьдесят, но она выглядит гораздо старше.
– Да, увяла, – печально выдала Елизавета, словно прочитав мысли Болотаева. – А тогда… Даже не знаю, что на меня нашло. Конечно, это была молодость, это была страсть. Я влюбилась!
Это был молодой ученый, уже профессор и доктор наук. Его звали Александр… Не поверите, но теперь я даже его фамилию не помню и даже, как он выглядел, не помню и не хочу вспоминать. Но я в него, как говорится, по уши влюбилась, и это, наверное, оттого, что он был в этой среде иной.
Александр – сын советских дипломатов. Как сам он рассказывал, школу окончил в Швейцарии, потом его родителей по службе перевели в Лондон, а после – Америка, Япония и моя любимая Германия.
Он владел несколькими языками. Даже внешне, с рыжей, ухоженной бородкой, с изысканными манерами и свободным поведением и речами, он резко отличался от всех окружающих.
В нашей лаборатории его не любили. Говорили, что он выскочка, карьерист и вообще в большой науке случайный человек. Однако всё это за глаза, а в глаза перед ним почти все заискивали, ибо только его постоянно посылали в заграничные командировки, а это, понятно, высший блат, и у него очень влиятельное покровительство и доверие в верхах, и при этом он всегда почти всем из-за границы привозил очень дефицитные подарки.
И вот ни с того ни с сего Александр подарил мне очень дорогие французские духи. Я и так от него голову теряла, а тут ещё этот аромат! И в общежитии, и на кафедре все от этого запаха в восторге…
В общем всё развивалось очень бурно и стремительно. Были рестораны, шампанское, шикарная квартира, каких я не видела даже в кино. Но в один момент, самый кульминационный момент, когда мой разум, казалось, был и должен был быть полностью отключен и действительно опьянен и я была в блаженстве, он прошептал: «Цыпленок!»