Экспертиза. Роман

– Куда ты пропал? – спросил я. Непривычно разговаривать, когда до собеседника с полкилометра.

– Сменил обстановку, – ответил он. – Не спрашивай, где. Просто, иду. – Я усмехнулся, потому что совсем недавно также «просто» бежал. Голос Супрема подрагивал, как голос быстроидущего человека. Наверно, ему ветер в лицо дует. Если человек интенсивно шагает и говорит, то, кажется, он волнуется. Я никогда не видел Супрема волнующимся.

– Давно?

– Да. Но пока не собираюсь останавливаться. Решил проведать тебя. Все нормально?

– Да, – согласился я немного безразлично, но твердо. – Я даже собирался выпить с тобой.

– Надо было раньше! – он всплеснул руками так, чтобы мне было видно.

– Ты дописал «поезд»?

– Нет, поэтому и ушел. Нужен перерыв.

– А я думал, ты сбежал от холода.

– Честно говоря, мне совсем надоело там сидеть. Олле, наконец, разрешил тебя оставить.

– В каком смысле?

– Ну, вроде как, ты теперь сам себе хозяин.

– С чего он взял?

– Кто его разберет. Я иногда вообще не понимаю, что он хочет. Поэтому два раза не

переспрашиваю.

– Понятно, – сказал я, хотя, это было большим преувеличением. Супрем молча продолжал идти в мою сторону. Когда, наконец, «дошел до берега», стало заметно, насколько устал. Не переступая с воды на песок, он остановился и вздохнул. Пот струился по его изможденному лицу. Наверно, пересекает пустыню. Вблизи проекция уже не казалась такой идеальной. Фигуру Супрема окружали слегка размытые дрожащие области. Иногда они излучали едва уловимое свечение. Не так-то просто вписать живого человека в чужое пространство. Я подумал, что когда-нибудь технология избавит взаимопроецирование и от этого мистического шлейфа. Потом поднял камешек и кинул. Он ожидаемо пролетел Супрема насквозь. Мне захотелось попасть ему в рот. – Сколько тебе еще идти? – спросил я.

– Не знаю, – ответил он. – Если знать, то все это вообще не имеет смысла.

– Ну, да, – согласился я. – Послушай, Супрем… – мне хотелось начать издалека, но вопрос вырвался сам собой: – если вера это способность к преодолению, то может ли она быть одной для всех? Ведь, каждый преодолевает что-то свое? – Я быстро замолчал, поняв, что выгляжу как идиот, а не эксперт. Его лицо почти не дрогнуло, только глаза заискрили. Несмотря на усталось, они традиционно смеялись. Затем он поморщился, как будто я навалил на него еще одну проблему.

– Ты идиот, – коротко сказал он, словно читая мою мысль. – В хорошем смысле.

– Это как? – спросил я, готовя следующий камень.

– Это когда вместо того, чтобы проявлять себя через взаимосвязи, ты пытаешься проявить себя, как абсолют. – Похоже, проблема перешла на мои плечи. Я задал свой главный вопрос, а он, похоже, дал свой главный ответ. Возможно, мы говорим о разном. Связанные проекторы пока не гарантируют связанных мыслей. Скорее, запутанные.

– Поясни, пожалуйста, – попросил я, чувствуя, что лучше разобраться в его ответе, чем в своем вопросе.

– В реальной жизни, если ты совсем один, тебя все равно что нет. Ты – иллюзия, если не смог проявить себя через тех, кто тебе дорог, или если они не нуждаются в тебе. Вспомни, как в детстве ты мог раствориться в других. Разве важно было тогда, кем ты на самом деле являешься? Да и существует ли это «самое дело»? Я хотел бы думать, что для осознания себя надо пытаться осознать с чем связан, а не пытаться выкопать в себе яму, или сжечь себя изнутри в поисках собственного абсолюта. Это болезнь. Поэтому ты и сохнешь на глазах. Это называется «экспертная анорексия». Болезнь эксперта, вызванная взглядом, направленным внутрь. Эксперт не может быть другим, но каждый каким-то образом пытается это преодолеть. Наверно, ты на правильном пути. – Его лицо осветила едва заметная улыбка. Он, наконец, отдышался. – Если в тебе что-то заключено, но оно никак не проявляется через окружающих, то какой от этого толк? А если ты не чувствуешь связей, – добавил он, еще больше улыбаясь, – то ты ничем не лучше проекции. Пустышка! – Он подмигнул, глядя мне прямо в глаза и, с этими словами, ткнув в портик пальцем, банально исчез, словно демонстрируя сказанное.

– Поздравляю, – почему-то ответил я то ли ему, то ли себе, и, вспомнив его неизменную улыбку, добавил вслед: – а ты не мог бы исчезать постепенно? – Мне стало жаль, что он исчез. Я давно ни с кем не разговаривал. И все же, то, что за мной следят, еще больше укрепило мою веру. Чувство одиночества рассеялось. Мне показалось, теперь я действительно готов сделать что-то важное. Если Олле так и задумывал, то он, конечно, большой хитрец. Я огляделся вокруг в поисках очередной гостевой проекции. Но больше никто не беспокоил. «Экспертная анорексия, – повторил я шепотом и взглянул на раскрытые ладони. Потом встал, попрыгал на месте, – нет, со здоровьем у меня все в порядке». Однажды от нечего делать я заявился к Супрему на тот конец острова. Тогда мне тоже казалось, что прекрасно себя чувствую. Зная, чем оно кончилось, вспоминать то время было неприятно. Супрем корпел над своим новым полотном. Оно было очень большим. На почти нетронутом фоне различалось нагромождение контуров людей.

– Как называется? – простодушно поинтересовался я. Супрем отвлекся и, не глядя в мою сторону, сказал: – «Движение адского поезда через райские сады».

– Ого, – только и смог сказать я. Затем вгляделся в контуры внимательнее. Люди по мере их прорисовки определенно должны были переплестись между собой.

– Суть в том, – продолжал Супрем, отвечая на немой вопрос, – что не будь этого поезда, мы не смогли бы начать ни одного стоящего дела.

– Почему? – спросил я.

– Потому что в начале даже самого великого дела лежит животный мотив.

– Я никогда не думал об этом, – сказал я.

– Иносказательно, для того, чтобы что-то начать, необходимо вскочить на подножку поезда, шествующего, конечно же, в ад. – Супрем посмотрел почему-то на небо. Наверно, там скрывался не ад, а окончание мысли. – Ну, а умение жить определяется тем, в каком месте тебе удастся с этого поезда спрыгнуть, – закончил он. – Иначе он увлечет вместе с собой, и ты так ничего и не поймешь. Обычно так и происходит.

– Ты в поезде? – спросил я, отметив про себя, что никак не могу привыкнуть к его серьезности. Оказывается, Супрем за работой – это совсем другой Супрем, скучный в своем одиночестве, как любой яркий человек.

– Конечно, – ответил он. – Я же только начал. Пока мною движет только желание создать шедевр, сознание собственной исключительности, самолюбование и стремление к новой славе… Я спрыгну с него, когда проект захватит настолько, что на все это будет наплевать. Тогда мною овладеет творческое вдохновение из райского сада.

– Интересный подход, – сказал я.

– Обычное дело, – он отвернулся, давая понять, что я мешаю.

– А если начать что-то делать из высших побуждений?

– Это, каких же?

– Не знаю… – начал я, пытаясь вспомнить хоть одно клише, – например, пожертвовать

собственным развитием ради развития кого-то другого.

– Боюсь, это, скорее, высшее заблуждение, – ответил он. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Самопожертвование из любви… В общем-то, это сложный вопрос. Но в том виде, в каком его вижу я, в основе любого самопожертвования лежит гордыня. Значит, это более чем достойно адского поезда. Для меня единственным «высшим побуждением», если о таковом вообще можно говорить, является любопытство. Или жажда познания. Называй, как хочешь. Оно где-то в мозгу с самого рождения. А все остальное – исключительная неизбежность, и дорога ей – прямиком в мой поезд. – Он помолчал и добавил: – Насчет высшей любви – не буду врать, не знаю. Но, что знаю точно – во всем «высшем» нет места для трагедии.

– Про любовь я не думал, – сказал я. – Ты отрицаешь любую самоотверженную деятельность?

– Не то, чтобы… – Супрем пожал плечами. – Хотя… есть еще слово «самозабвенно», и оно напрочь перечеркивает то, что «самоотверженно». Ведь, если делать то, во что веришь – забудешь себя. А значит, не придется себя отвергать. Думаю, «самоотверженность» придумали люди с недостатком веры. Они, просто, чего-то не знали. Таких бессмысленных слов полно. Из них можно составить целый словарь. Я думаю, «самоотверженность» есть даже не во всех языках.

– А твоя картина не оскорбит чувств верующих? – спросил я, глядя ему в спину. Он вздрогнул.

– Не оскорбит чувств верующих? – повторил он. – Где ты нахватался этой чуши?

– Ну, как же, – продолжил я, обрадовавшись, что удалось хоть немного зацепить его, – ад, рай, религиозная тематика. Мне кажется, здесь пахнет собственной трактовкой. Вот я и спрашиваю, не боишься ли ты негативной реакции? «Искажение любви» прославило тебя, ты решил, что теперь можно все, а общество этого не прощает. Что ты будешь делать, когда твои полотна начнут сжигать в местах компактного проживания? – Супрем повернулся ко мне лицом и замер. Это был тот редкий момент, когда его «улыбающиеся» морщины разгладились сами собой. Наверно, он думал.

– Это полный бред, – наконец, произнес он. – «Оскорбить чувства верующих», – повторил он снова, пытаясь, видимо, понять, что это означает. Еще бы, он же не ходил на курсы! Только я и знаю, какие времена чем грозили. А еще раньше сожгли бы не полотно, а его самого. Он взялся рукой за подбородок. – Как можно оскорбить чувства верующего? – спросил он, продолжая размышлять. – Это какая-то ерунда. Это все равно, что оскорбить… дельфина… или попытаться затемнить кусок солнца… Несерьезно все это. Верующего нельзя оскорбить. Оскорбляется стадо. Стадо, подчиненное какой-то идее. – Он отложил кисть, чтоб было легче жестикулировать. – Идея не играет роли. Она может быть любой: «высокой», «низкой». Стадо изображает оскорбление, чтобы еще раз напомнить о приверженности этой идее. Оно может и не разбираться в ней. Но это все, что у него есть.

– Вот я и говорю, – продолжал я, – что ты будешь делать, когда стадо начнет топтать тебя и твои полотна?

– Это другой вопрос, – ответил он также вдумчиво. – Ну, во-первых, всегда есть кто-то, кто наоборот полностью принимает и признает тебя, кому ты близок и неподдельно интересен. – Он опустил голову, как будто решил пересчитать их. – Даже, если такой человек один, это хороший повод продолжать, – добавил он. – А во-вторых, когда на тебя набрасывается стадо – тоже успех. Я с удовольствием отдамся этим несчастным людям. Чем сильнее топчут при жизни, тем выше возносят после.

– Ты в этом уже не будешь участвовать.

– Я уже в этом участвую.

– А-а, готовишься к посмертной славе?

– А пусть бы и к ней, – махнул рукой он. – Какая разница! Поезд для того и нужен. Главное начать. – Какое-то время его острый взгляд следил за тем, как я всматриваюсь в полотно. С минуту мы простояли молча.

– Как, по-твоему, начинаются религиозные войны? – наконец, спросил я, заметив, что одно из лиц на картине, скорее всего впоследствии будет выражать ненависть.

– Нет, – ответил Супрем после некоторого раздумья, – верующие не начинают войн. Их начинают приверженные. Таких больше всего. В манипулятивной среде ими легко управлять. Если бы не было приверженных, не было б и войн. – Он снова взял кисть, к лицу вернулось прежнее выражение. Наверно, ему не интересно все это обсуждать. – Те парни, – продолжил он небрежно, непонятно кого имея в виду, – они что-то упустили в своем великом походе. Что у них получилось? Они не рассчитывали на такое количество народа? Может быть, верующему и нужна религия, но что совершенно точно, он сможет прожить и без нее. А, вот, сможет ли приверженный? – Он быстро огляделся, словно собирался записать вопрос на бумажку. – Вера – это созидательное, целительное состояние человека. Оно приближает тебя к высшему пониманию.

– К абсолютно информированному наблюдателю? – переспросил я. Супрем хмыкнул и больше не проронил ни слова. А я, спрыгнув с камня, направился обратно, радуясь, что хоть немного с кем-то поговорил. Когда мы встретились на острове впервые, это выглядело совсем иначе. Сначала я вообще считал, что Супрема здесь нет. Однажды я вышел на берег, прокашлялся и долго орал во все стороны его имя, надеясь на еле слышный ответ издалека. К тому времени я переделал все мыслимые дела, исполнил все задуманное и заметно заскучал. Даже отличная погода перестала поддерживать настроение. Иногда мне казалось, что по непонятным причинам меня жестоко обманули, но, зная Олле, я никак не мог вообразить в нем источника такого изощренного коварства. Потом я подумал, что он просто забыл обо мне. И это было очень похоже на правду, потому что вполне соответствовало образу. Были и другие версии. Ни одна из них не добавляла мне радости. Так как не оставалось никакого другого занятия, кроме как исследовать остров, я стал совершать эти ежедневные вылазки вглубь берега. Лес был преимущественно хвойным с иногда встречающимися лиственными чащами. Я задался целью пересечь остров таким образом, чтобы выйти в точности на береговую скалу. Она, судя по времени, за которое я доходил до нее вдоль воды, располагалась в точности с противоположной стороны. Но всякий раз ноги уносили меня вправо, если я полагался на них, и влево, если полагался на голову. Левая нога была определенно длиннее, а правое полушарие настойчивее. Они целую неделю гоняли меня в разные стороны, пока я не научился ориентироваться по месту. Всякий раз, промахнувшись мимо, и выйдя на берег где-то на половине пути, я спрыгивал вниз и доходил до скалы вдоль воды, оказываясь всего лишь у ее подножия. Мне нравилось наблюдать, как берег по мере моего продвижения становится все круче и круче. Однажды я попытался забраться на скалу с помощью самодельных ступенек и кое-где свисающих тонких корней, но первый же оборвавшийся корень в моей руке, случившийся на высоте двух метров внятно указал на сомнительность такого подхода. Я решил продолжать прежние попытки или, наконец, взять, да и пройти по лесной кромке, что означало сдаться. Раза с десятого мне удалось не промахнуться. Я успешно миновал все знакомые чащи, отметился у нужных муравейников, не свернул там, где сворачивал и, наконец, оказался, где хотел. Здесь было навалено огромное количество валунов. Они лежали и внизу у подножия, но я никак не мог подумать, что наверху их значительно больше. Словно парочка детишек-великанов решили поиграть и раскидали вокруг свои бесчисленные каменные игрушки. Деревья как будто расступились вокруг их каменного сада. Это напоминало смотровую площадку и крепость одновременно. Оказалось, чтобы встать на краю скалы, надо преодолеть еще и каменную реку! Я стал перелезать с валуна на валун. Последние шаги у цели всегда самые сложные, помнил я, и самые большие сомнения испытываешь именно в этот момент. Здесь с папой Падло точно не поспоришь. Оказавшись на каменной верхатуре, я испытал значительные сомнения, но вдруг увидел внизу Супрема. Каменная река как будто окаймляла его пристанище застывшей волной. Наверно, дети-великаны тоже прятались там от родителей. Супрем сидел на небольшом валуне недалеко от края скалы и смотрел в море.

– Привет, – сказал я.

– Привет, – ответил он, ненадолго обернувшись. Наверно, он так задумался, что даже не услышал моего приближения. – Я огляделся. К нему не подобраться. Вокруг со всех сторон торчали такие острые камни, будто он сам расставил их, чтоб никто не мешал. Тут же валялось огромное количество бутылок. Я не смог определить, пустые они или нет. Наверно, паззлы приносят выпивку прямо сюда. Неплохо для материнского плато.

– Что ты там делаешь? – спросил я, имея в виду, скорее, как и зачем он туда попал.

– Пью, – коротко ответил он. Собственно, он ответил сразу на все вопросы. Даже не заданные.

– Понятно, – сказал я, пытаясь взглядом найти удобный спуск. На его полянке вполне поместился бы кто-то еще.

– Заходи как-нибудь, – неожиданно сказал он, подводя итог нашему разговору.

– Хорошо, – ответил я и, развернувшись, полез обратно. Не думал, что меня выставят так быстро. «Ладно, в конце концов, сам придет, если надо. Мне он особо не нужен», – решил я, оставшись без дела. Обратно я вернулся по лесной кромке. Берег постепенно опустил меня вниз. Чем ниже я опускался, тем мрачнее становилось настроение. Теперь я вообще не знал, как быть. В тайне я надеялся, что Супрем прольет хоть какой-то свет на смысл моего времяпрепровождения, но эта надежда сама собой затерялась в окружавших его камнях. Я понял, что зря его звал. Во-первых, он ничего не слышал – слишком далеко, а во-вторых, даже, если бы услышал, не шелохнулся бы. Он здесь явно не для того, чтобы меня развлекать. Вечерами я наблюдал, как солнце скрывается за лесом, и представлял, какие закаты может наблюдать со своей скалы Супрем. Иногда я залезал на маяк и смотрел в его сторону. Мне начинало казаться, что там, вдали глаза различают наваленные камни и где-то среди них удобно располагается мой немногословный сосед. Когда мы встречались компанией, у нас не было никаких проблем, и вот, один на один все изменилось. Мне даже расхотелось гулять в ту сторону, причем не столько из-за разделяющей каменной стены, сколько из-за стены отчуждения, которой он обнес себя дополнительно. Затем я попытался придумать сколько-нибудь значимый повод, чтобы увидеться вновь. Значимый настолько, чтобы Супрем ни на минуту не усомнился, что встретиться с ним заставили особые обстоятельства, а не мои бесконечные скитания в поисках хоть какого занятия. Но, ни малейшего повода остров не давал. Ни значимого, ни ничтожного. Зато вместо повода давала о себе знать невозможность с кем-либо спариться. Я вспомнил как в школе, когда мы с Жоржем еще не проводили музыкальные эксперименты, но уже сидели рядом, нам задали придумать по паре слов и объяснить, что они означают. Наверно, это была лингвистика. Слова требовались максимально правдоподобные, будто бы они на самом деле есть в языке, но затерялись. Подвох, конечно же, крылся в обосновании их происхождения. «Потом обсудим и выберем лучшее», – сказали нам. Жорж отвечал передо мною. «Джерро-конг», – объявил он. «Та-ак, – сказала лингвистичка, не помню, как ее звали, – это живое?» – «Почти дохлое, – тут же ответил Жорж, так как всегда протестовал, – но все равно опасное. Еще есть лимбо-папайя, – добавил он, чувствуя, что джерро-конг не очень впечатлил». – «Это не годится, – сказала училка, – слово „папайя“ существует без твоей помощи». – «Он ею питается! – воскликнул Жорж. – Это… триасовая рептилия, чудом дожившая до наших дней… волосатая уродина!» Но было поздно. Теперь пришла моя очередь. Честно говоря, задание никак не хотело даваться. Слова я придумал, но что они означают, и почему произошло так, а не иначе, придумать не мог. Пока Жорж отвечал, мои мысли судорожно трамбовались. «Колбын, – сказал я осторожно, но внятно. Училка встрепенулась. – Самодостаточная емкость, не требующая наполнения». – «Интересно», – сказала она. – «Коробон, – добавил я, – самодостаточный ящик». – «И как твои самодостаточные тары связаны с реальным миром?» – спросила она, явно аппелируя к классу. Мне не понравился пренебрежительный тон и то, как она хотела бы видеть этот реальный мир, автоматически причисляя к нему себя. Вдобавок мне не понравилось, как она отнеслась к джерро-конгу, поэтому я сказал: «Джерро-конги очень злые животные, потому что их практически не осталось… в реальном мире. Им себе даже самку не найти, чтобы спариться. Все, что у них есть, это лимбо-папайя, которой они питаются. Вытяжка лимбо-папайи хранится в колбыне! Ею можно вылечить простатит, который у джерро-конгов случается из-за отсутствия самок и на нервной почве. Только так можно сохранить их от полного исчезновения. Но они все равно умирают. В джерро-конге заключена вся мыслимая ненависть от невозможности спариться в природе! Когда его начинает тошнить от лимбо-папайи, он жрет людей и мелких зверюшек. Поэтому иногда их приходится держать в коробонах». – «Сядь» – строго сказала лигвистичка и демонстративно перешла к следующему. «Жаль, что на острове нет джерро-конга, – подумал я, – вот, было бы здорово! Я бы охотился на него, он бы представлял для меня опасность…» Я даже нашел подходящую палку, чтобы в случае чего дать джерро-конгу достойный отпор. «Может быть, мне даже удалось бы его приручить», – продолжал я, расхаживая по берегу и метая копье в песок. Дальнейшие походы по острову все настойчивее сопровождались поисками джерро-конга. Сначала я сам посмеивался над собой. Потом стал передвигаться по лесу очень тихо, иногда надолго застывая и прислушиваясь к лесным звукам. Я не мог ступить ни единого шага в лес, чтобы не приготовиться к внезапному нападению. Однако угроза пришла совсем не оттуда. Когда выяснилось, что Супрем не сильно рад меня видеть, я почти перестал ходить по лесу, хотя, босые ступни уже легко терпели шишки. Однажды, прогуливаясь по берегу, я решил искупаться неподалеку от его каменной обители. Лето только набирало силу. Солнце жарило, но ветер и холодные волны еще не давали расслабиться. Из воды вид на скалу был особенно хорош. Местами на ней пытались удержаться кусты, и даже небольшие деревья, впиваясь оголенными корнями в породу. Наверху росло несколько молодых дубков. Я быстро замерз и, подгоняемый волнами, стал возвращаться на берег, когда заметил, что вокруг летает шершень. Его полет был вальяжен. Облетая меня со всех сторон, он, то угрожающе приближался, то удалялся. Воздух наполнился равномерным гудением. Как он вообще может летать? Глядя на его отвисшую задницу и подразумевая торчащее из нее жало, размером с гвоздь, я почувствовал, как страх пробирается по венам. Потом я вспомнил, что низкие частоты могут вызывать неподконтрольный ужас, и попытался вновь овладеть собой. Но шершень был слишком большой. К тому же, с каждым кругом он оказывался все ближе. Стоя по колено в воде, не слишком уверенным движением я плеснул на него водой и сказал: «Нет, нет, уходи, мне холодно». В смысле «не до тебя». Но он не испугался воды, а, напротив, преградил путь на берег. Тогда я окатил его как следует. Что сказать – воды он не боялся, только злился все сильней. Я обрушил на него целый водопад. От вальяжности полета не осталось и следа. Особенно, когда я швырнул в него комком песка, зачерпнутого со дна. Он не пытался уклониться, но по точеным движениям я понял, что готовится атака. «Ладно, ладно, – сказал я, – все, давай не будем…» Но было поздно. Шершень уже не был похож на нелепо поднятую в воздух летающую черную устрицу. Теперь это было орудие убийства. Истребитель в миниатюре. Я стал закидывать его песком, пытаясь сбить в воду. Черпать песок, одновременно не выпуская противника из поля зрения, было очень сложно. Когда он залетал сзади, я спешно делал несколько шагов к берегу, чтобы, наконец, выйти из ледяной воды. Тогда он возвращался и пытался снова загнать меня поглубже. Он точно не хотел видеть меня на берегу. Так прошло минут десять. Вдруг он отлетел в сторону. «Уходит!» – мелькнула счастливая мысль. И он действительно «ушел», но не навсегда, а совсем ненадолго и под воду. Смыв песок, он вынырнул и с еще большей злостью устремился ко мне, зависнув на расстоянии метра. Внезапно я понял, что теперь все «по серьезному». Это – дикая природа, а не парк с бабочками и умирающим от простатита джерро-конгом. Я выпрямился и приготовил руки. «Ну, как скажешь…» Похоже, он тоже был в легкой нерешительности. Если бы не размеры, наверняка, ему удался бы один из предпринятых выпадов, но с третьего раза я сбил его. Все, о чем я думал – это не дать ему уйти. Мне показалось, если иначе – за мной вернется целый рой, и тогда делу конец. Сбитый шершень плавал на поверхности воды, а я добивал его комками песка, когда услышал откуда-то сверху вопль. Я даже не сразу обернулся на крик, потому что был поглощен желаемой констатацией смерти. «Что ты делаешь?!» – услышал я сквозь затихающий шум в голове. Наверно, Супрем уже давно наблюдал за мной, подойдя к краю скалы и облокотившись на камень. Я хотел взять шершня на ладонь, но только потыкал в его спину пальцем. Наверно, он был мертв. Теперь он не казался таким большим и страшным. «Шершень! – крикнул я, выходя на берег. Затем поднял голову и, почувствовав первые сомнения, добавил: – Он напал на меня!» Супрем стоял, не двигаясь. Мне показалось, его лицо не улыбается. Он молча смотрел, как я возбужденно расхаживаю взад-вперед, затем оттолкнулся от камня и негромко сказал: «Видел бы ты себя со стороны». – «Я испугался!» – развел руками я. – «Вот-вот, – ответил он. – Ты бы почитал что-нибудь, а потом боялся. Здесь недалеко гнездо, они ко мне часто прилетают. Что я буду делать, когда ты всех перебьешь?» – С этими словами он скрылся из виду. Я отвернулся. Признаться, когда успокоившись, я понял, что убил всего лишь любопытствующее насекомое, мне стало стыдно. «Простите меня, шершни!» – крикнул я, пытаясь разобраться, почему так испугался. Зачем надо было убивать его? Затем, что он громко жужжал? В обратную сторону я отправился глубоко расстроенным, и даже налаживающаяся погода не могла избавить от неприятного ощущения собственной ничтожности и оттого, что Супрем стал ее невольным свидетелем. Я представил, как он делает карандашный набросок «Искажение эксперта шершнем», и подумал, что это достойный финал. Даже желание спариться покинуло меня дня на три. Сожаление проросло сквозь нервы, как корни тех цепляющихся за скалу деревьев. Несколько раз я приходил на то же место и надеялся оправдаться перед шершнями, но больше ни одного не видел. Потом вина начала рассеиваться. Вместе с нею нехотя рассеивались опасения по поводу джерро-конга. Чем жарче становилось вокруг, тем слабее я верил в нашу встречу. Только без копья все равно чувствовал себя неуютно и старался больше не ходить в лес. С каждым днем погода только улучшалась, я невероятно загорел и порой с удивлением разглядывал в собственной проекции папуаса, в которого постепенно превращался. Только волосы раздражали меня. Я всегда пользовался херлисом, чтобы они не росли так быстро. Если обработать херлисом джерро-конга, можно увидеть его настоящую сущность: переливающиеся мышцы, натянутую на сгибах конечностей блестящую кожу, складки на короткой шее, выражение морды и даже примитивную мезозойскую протопиську, если о таковой есть хоть какие-то данные. Словом, перед глазами появится динамичный образ доисторической личности. Возможно, он не такой уж и урод. У меня та же проблема. Кареткой можно справиться с однодневной щетиной, но как справиться с телом? Я пробовал. Она визжала. А вдруг сломается, что тогда? Добавить к общему запустению косу из бороды? Все это ужасно. Меня не отпускала мысль, что если вдруг на остров попадет самка, а я предстану не динамичной личностью, а снежным человеком, то единственная возможность спариться улетучится как едва уловимый каштановый аромат лимбо-папайи. Такая рана не заживет никогда. Как бы раздобыть этот херлис? Аварийным каналом он не летает. Спросить у Супрема? Я поморщился. Херлис не казался хорошим поводом для очередной встречи. Вряд ли удастся поговорить больше, чем за прошлые две. Кто я теперь для него, истребитель фауны? Поразмыслив, я снова отправился на место преступления, в тайне надеясь, что Супрем сам выглянет со скалы и окликнет меня. В тот день с самого утра с моря задул сильный порывистый ветер. Он нес собою тепло, вздымая по берегу песчаные столбы и отчаянно разбивая их о деревья. Волны толком не успели подняться. Так бывает, когда ветер начинается неожиданно. Я шел привычным путем по начавшему прогреваться песку, по-прежнему с любопытством поглядывая в сторону леса. Засмотревшись на скальные пласты древних осадков, я не сразу заметил, что дальше по берегу имеется нечто странное. «Это еще что такое?» – сказал я, пытаясь понять, что вижу и ускоряя шаг. Очевидно, что-то большое и черно-белое лежало у самой воды. Чем ближе оно становилось, тем сильнее я не верил глазам. «Кит!» – наконец, чуть ли не выкрикнул я и побежал. Касатка выбросилась на берег! Откуда здесь касатка? Эх, да какая разница! Я несся, как только мог. Идея о ките сразила меня. Мне было необходимо спасти его, во что б это ни стало. В память о шершне и других человеческих глупостях. Невдалеке от кита у самой скалы что-то поблескивало на ветру как ломаное зеркало. Распознать на бегу, как оно связано с китом, было невозможно. Наконец-то, можно смело звать Супрема по делу, а не со скуки. Давно я не испытывал такого вдохновения. По мере сближения размеры кита начали восприниматься реально. Теперь он не казался большим. «Китенок!» – догадался я и попробовал еще ускориться. Ветер тряхнул ломаное зеркало, и оно нехотя перевернулось. Это был парус. Причем тут парус?! Кит столкнулся с серфером и вылетел на берег? Я даже притормозил и стал осматриваться вокруг. Серфер убил кита? Где он прячется? Полез к Супрему за помощью? Или Супрем кинул в него камнем сверху? Ведь, это как раз рядом с тем местом, где погиб шершень – со скалы все видно. Наконец, я мучительно понял, что «кит» и есть серфер. Он лежал в такой позе, что издали мало напоминал человека. Черный гидрокостюм с белыми вставками успешно завершал трагичный образ. Я подбежал и склонился над огромным неподвижным телом. Затем осторожно прикоснулся руками к спине. Его лицо наполовину зарылось в песок. Не знаю, сколько он пролежал так. Внезапно я понял, что это женщина. Я схватил ее за плечи и стал переворачивать. Какая тяжелая! Зачем она взгромоздилась на доску?! Послышался стон. Живая! С удвоенной силой я потянул за руку. Она закашлялась, что-то замычала, последним усилием перевернулась сама и снова замерла. Наверно, долго боролась с ветром, а потом выбилась из сил, и он донес ее до острова. Я отошел немного в сторону и присел на песок. Мне нужно было успокоиться и сообразить, что делать. Прошло уже столько времени с того момента, когда я соображал в чьем-то присутствии. Воспользоваться аварийным каналом? Мой взгляд рассеянно блуждал по впечатляющим округлостям гидрокостюма. Или нет повода? Даже сейчас она все равно напоминала кита. Я представил воткнутый ей в бок гарпун и вздрогнул, когда ветер опять хлопнул парусом о скалу. Доски нигде не было. Наверно ее унесло дальше вдоль берега. Я снова поднялся и аккуратно стянул с ее головы плотный капюшон. Сырые темные волосы веером рассыпались вокруг головы. С бледным лицом, облепленным песком, она была похожа на утопленницу. Мне показалось, сейчас из ее приоткрытого рта выползет многоножка. «Воды» – прошептала она. Я вскочил. Хотел крикнуть Супрема, что было сил, но, передумав, метнулся в сторону маяка, чтобы по пути найти на скале место, где есть хоть небольшой шанс на нее забраться. Пробежав с километр, я нашел самый заросший склон и, цепляясь за корни и ветви, буквально взлетел наверх. Еще утром у меня не возникло бы и мысли, что это возможно. Весь расцарапанный я побежал по лесу к Супрему. Перед ним стояло очень большое, почти пустое полотно. Это было неожиданно. В какой-то странной шапке он что-то размечал привычными карандашами в обеих руках.