Авраам выслушал сентенцию сына и тоже имел намерение осуществить речевой акт. Его чудные звуки, могущие пролить бальзам на уши самого взыскательного слушателя, тонули в неуемной словоохотливости Улисса. Первое время Улисс демонстрировал поистине самурайскую замкнутость, и, казалось, доселе его язык прохлаждался долгие годы, – но тут его прорвало. Он залепетал, как младенец, и еле ворочающим языком поминутно извергал афоризмы. Авраам проникся воинствующим пуританским отвращением к этой привычке, столь нежелательной в делах конспирации. «Не нужно дельфиньей игривости. Я видел от Бога знамение. Давеча навел на меня Он сон великий, и вот я сплю; но могу мыслить во сне, как будто все это не сон; и вот я вижу: какой-то безумец, легендарный осел, – кто он такой? Умен угнетающе, но не без ущерба. Я не всегда люблю этого человека, но всем остальным он мне нравится. Я и он – как два мокрых носка, если ты понимаешь, о чем я. Так сказать, в один горшок. Живем направо и налево. Каламбур несусветный. Не жизнь – свистопляска. Но кто он? – сей есмь сын мой возлюбленный и придурковатый. И вот он входит – не важно куда, он громок и внятен, как большая вращающаяся штормовая система, дверь с ноги, ботинок – реактивно вправо – оп-рикошет, походка – сокрушительная, он родился в харизме, бровь пошла, другая, взгляд – мама, не надо! – глаза в глаза, ошалевший, как у совы; вошел – и стало неприятно – потому что он не мышь какая, он патриарх, выдающаяся мужская особь, маскулинность высшего сорта; он уверен в себе, носки без дырок – хорошо идет, все по плану; бюстом круглится, катится весь, морда гениальная, упругость удивительная, эластичен на все сто, стрижка – неведома зверушка, вот рту – зубы (приблизительно четырнадцать), отпечатки пальцев – чрезвычайные. Как хорош сволочь! Смотрю – и начинаю болеть. Звезда, крути педали, курс на Эльдорадо! Трижды девять… – ха, в уме! Ребята, как же хорошо! Дайте окно – я оттопырю уши и буду летать. Облигация, казуальный, лесничество – в голове аншлаг, все он знает, все при нем. И лицо, ну как тебе сказать, такое лицо, что ему тесно во вселенной; пройдоха объявил бойкот красоте, и в башке мозгов – целый океан. Правда изо рта пахнет… ну тут уж что уж тут уж! А вот и букашка, букашка-милая-мордашка. Послушай, радость, сильвупле, твою мать, говорит он ей, покажи-ка, где тут у тебя залежалась талия, а то без чертежа не разберусь. Suka’нька, говорит он, дай мне губ твоих напиться. На, собака! Ну а дальше, дальше-то что – что дальше? – дальше как по инструкции: небрежно паспорт на стол, зад на стул, ноги на паспорт – deur de pied: сделайте красиво! Бьют по рукам. Кто-то хлопает в ладоши, кто-то пляшет. ЗАГС закрывают – у людей истерика. Пароль: екарный бабай. Я сказал. Сказал я. О молодоженах пыхтят газеты – вот это уровень! Шрифт – „империал“, сто пятьдесят пунктов, можно с Марса читать и не портить глаза. Пятнадцать куболитров типографской краски на полосу, газету взял – чуть не утонул: все кругом черномазые, матерятся, все счастливые. Да что ты понимаешь в любви! Но стоишь, задумчивый и отчего-то спокойный, и ковыряешь зуб рублем. А теперь закончим наше евангелическое собрание и приступим к делу. Через мгновение мы вступим во взаимовыгодный альянс и попытаемся вернуть твою Suka. А пока верни носок на ногу: серьезные дела требуют должного подхода».
Но Улисс был неприступен для патетических речей, покуда обитал в местах весьма мрачных и глубины несказанной. Пока Авраам со снисходительной симпатией простирал руку к дырке на его носке, он, ничтоже сумняшеся, пошел на абордаж, выбивая ногой тряпку шатра. К сожалению, человек, вызывающий подозрения в психическом нездоровье, не снискал зрительских симпатий, хотя порядком взволновал массы и вызвал некоторое оживление. Публика, до сих пор беззаботно поддававшаяся пороку чревоугодия и предававшаяся коллективной скорби, застыла с поднесенной ко рту вилкой. Это были разунылые господа непрезентабельного вида, которые, очевидно, являлись типичными представителями местной фауны. Степень опухлости их лиц была того уровня, когда пол определять уже нет смысла. Они активно обменивались перегаром и выглядели как чучела из паноптикума, которых облюбовали самые забористые заболевания планеты. Какие-то человеческие останки, источающие таинственные ароматы портовой шлюхи, очертились у дальнего стола, где резвился таракан, на редкость пристрастный к акробатике. Останки что-то вопрошали и бесплодно двигали мебель; Авраам, который за легким променадом был вынужден присоединиться к действу с небольшим опозданием, попеременно дергал их за локоток. Но не ведал Улисс локтей своих и был к ним безразличен: но безумен был Улисс при встрече с человеком, имевшим намерения оказываться под рукой всякий раз, когда в том не было нужды. Признать в нем друга было невозможно, однако распределение обязанностей по факту общей женщины давало право на преференции. Лоснистый содомит ласкал свое чрево и выделялся тем среди прочих особой удалью. Он мог быть одним из лучших представителей человечества, но комок грязи на лице понижал его рейтинги. Обмотавшись вокруг Suka и педантично поправляя на ней лоскуты ткани, он сделал выпад бровями: «Я положил на вас глаз!» – сказал он с прононсом человека, зубы которого были полигоном для испытаний. Suka это как будто не понравилось; на челе ее разразилась свирепая буря, и она, в свою очередь, предупредила, чтобы он держал свой глаз при себе, в противном случае отведает розог. Вавилонская блудница, порочность которой приобрела небывалые масштабы, не тщилась побывать в анналах «Готского альманаха», она продолжала облагораживать заповедный уголок своего желудка. Содомит транжирил комплименты, постепенно вводя в них коммерческий элемент: он обещал показать райские кущи и козырял знакомством с херувимом. В открывшихся перспективах шевеление уст на лице Suka было встречено благосклонно: оно оставляло предания своих затей, начертав в нем прижизненную победу плоти над духом. Присмотревшись, можно было обнаружить гвоздь, на который Suka повесила изрядно пожеванную молью мантию целомудрия, дабы облачиться в наряд последней потаскухи. Она дозволяла вкушать влагу губ своих и под гимны непристойностей нежных кокетливо закатывала глаза, изучая свой затылок не без интереса и пользы. Бурный эротоман взрывал баррикады ее рук и склонял ее слегка покуртизаниться – на этом получал решительный отпор и начинал все сызнова.
Содомит вздыхал и огорчался, флегматично макая чайную ложку в горячие слезы свои. Жизнелюбивые мухи, садясь на его чело, становились печальны и трагичны. Не то чтобы в его душе наступило затмение, но там определенно было невесело. Я понимаю тебя, таракаша, думал он, наблюдая за тем, как пританцовывает усач, мне тоже все это надоело, но что мы можем сделать? Почему-то он вспомнил, что тараканы не выносят паленую шерсть кота, которая, по мнению профессионалов, действует на них обескураживающе. Но так как ни одного кота, согласного на подобную авантюру, поблизости не оказалось, он отчитал себя за бесполезные мысли от лукавого. Не ведая радостей сиесты, содомит топил печаль в горячительных напитках; содомит страдал, но жестокий мир отнял у него и эту радость. Звук отодвигаемой мебели прервал его глубокие философские размышления. Он поднял глаза, и цвет его лица стал эмалированным. Эротические лучи освещали самый воздух, и наиболее неутомимые из них коснулись трагической фигуры воспрявшего Улисса. Сейчас он походил на греческого бога, забитого мускулами по самые гланды; мышцы, готовые к самым радикальным действиям, змеились по его рукам. Он находился в том промежуточном состоянии, когда жить по-прежнему хочется, но терять особо нечего. Сопровождая некое принятое решение сильным жестом, он послал разлучника туда, куда сам наведывался по воскресеньям. Последний, получая беспрерывные угрозы о пинке, в меткости которого сомневаться не должно, взирал на Улисса с гримасой патрицианского высокомерия. Улисс пробежал по содомиту выпуклыми глазами, полными похмельной тоски и окончательно лишился рассудка, которым не обладал и до этого: очевидно, природа заронила в него зерно разума, и он подавился этим зерном. Проблемы цивилизации уже не касались его; импульсивные «эй!» и прочие междометия волновали его не больше, чем бактерии на слоях эпидермиса, и он готовил носок, целя им в жалкую челядь.
Памятуя о тех далеких спортивных достижениях, которые содержали наиболее интересные подробности его биографии, он сорвался с низкого старта, подобно смерчу, погребая под собой тонны разнородной утвари и превращая ее в руины. Отныне дом ему не требовался, он был вполне удовлетворен великими вольными просторами. Улисс отпускал в адрес соперника нелицеприятные комментарии, показательно боксируя с тенью, уклонялся, отпрыгивал и отправлял кулаки до востребования – в общем и целом производил впечатление весьма подготовленного бойца. Авраам предостерег сына, который за погрешностью рассудка напал на неодушевленный предмет, и выразил решительный протест против несанкционированных кулачных боев; но когда он заметил, что Улисс, занятый избиением шкафа, получает тяжелые ранения одно за другим, он понял, что несчастный обречен и в поддержке не нуждается; пока его подопечный разминался в ритуальных танцах, Авраам составлял хвалебные речи к его похоронам. Шкаф, не имея необходимости уворачиваться по первому требованию, ангажировал кулаки с поистине христианским гостеприимством. С каждым новым фиаско в душе Улисса усиливались бродильные процессы. Чувствуя, что проигрывает по очкам, он сменил тактику и принялся орудовать кулаками, как нунчаками, но по нечаянности врезал по загривку Suka, сместив ее лицевой угол от принятого в обществе и внеся тем проблески высшего бытия в земную юдоль. Расшевелившись от таких щедрот, Suka поспешила обхватить рот рукой, чтобы оттуда не вывалились зубы. Таким манером приобрела она знаки отличия, заслуженные ею во время осады. Увидев себя в состоянии крайней запущенности, грозная фурия встала сразу во всех направлениях, заслонив веселое русское солнце. Она была весьма темпераментной натурой, и внушительные габариты давали ей право вести себя как угодно. Приютив на себе крепкий подзатыльник, Suka была преисполнена оживления и порывов, на лице ее проступил боевой пигмент. Она мысленно сорвала с себя рабочий туалет и, облекшись в кимоно и издавая вопли тактического характера, сделала предложение выйти на татами. Волосы у висков Улисса подернулись благородной сединой, когда из нее хлынули звуки, сигнализирующие о крупномасштабности грядущих мероприятий. Будучи искусным в своем ремесле, он посылал кулачные удары во все стороны, добрую часть которых оставлял на свою долю. Вскоре он получил такой удар, что добивать уже не требовалось. Решив оставить о себе длительную память в бесхитростных строках некролога, Улисс поспешил туда, где у него было назначено свидание с полом; пренебрегая ногами, он исполнил почетную роль ковра. Suka тотчас восстала на него и добавила еще парочку штрихов, постепенно раскладывая его на составные компоненты и умножая сим минуты ночлега его. Бывшие возлюбленные обагряли ристалище кровью морд своих, не имея сил истощить весь запас собственного гнева. Улисс задрал голову и увидел, что с небес сыпятся кулаки. И вот он почувствовал, что благословлен Господом. И потом еще кое-что почувствовал. И остался Улисс словно один. И боролся с ним некто до появления зари. И, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра его, закончив сей прием болевым. И сказал [ему]: отпусти, падла, кудри руки моей, ибо мне больно. Улисс сказал: не отпущу тебя, покуда сам не отпустишь меня. И сказал таинственный борец: как имя твое? Улисс сказал: Улисс. И борец сказал [ему]: отныне имя тебе будет тамбовский волк. Спросил и Улисс, говоря: скажи [мне] имя твое. И он сказал: на что ты спрашиваешь о имени моем? [оно чудно]. Я – Мытник, могущественный прелат сих земель, сборщик податей и предвестник испытаний на воздусях. Улисс морально преклонил его взглядом. И они прекратили сражаться.
«Mon dieu!» – «Мондю не мондю, но не вмешивайтесь в дела чертей!» – сказал Мытник, лаская власы руки и загадочно фосфоресцируя. Дым поднимался от плеч его, как дым из печи. Он стряхнул с себя бесславную размягченность меланхолии, став воплощением оживленной деятельности. Улисс произнес некие слова, которые, очевидно, должны были выражать почтение, но резкий тон делал их похожими на проклятие. Он не хотел переходить на латынь, но его вынуждали. Тогда вино в бокалах вымерло и превратилось в кровь, и засмердело вино в глотках чертей. «Кто поразил наше питие? Так в общество не входят». Улисс триумфально отлипал от пола и возвращал себе прежнюю трехмерность. Его тяжелый взгляд предвещал полосу непрерывных оскорблений. Только сейчас, вглядевшись как следует в эту ухмылявшуюся дьявольскую личину, он заметил в ней некие ускользающие черты; будто это было не лицо живого человека, а какой-то жуткий ночной морок. В буре религиозных наитий Улисс осенил себя крестным знамением, чтобы оборониться от злых духов. Свет и мрак в его душе чередовались со странной быстротою. С пылкостью неофита он подошел к молитве, за незнанием которой его неудержимое бормотание напоминало заклинания чародея.
Видя, что за напряженным мычанием сына пропадает добротный сценарий, Авраам просил подвинуться и пересел в режиссерское кресло: «Да прольют небеса тысячу благословений на ваше благородие. Приятно видеть вас в добром здравии, а не с опрокинутым за шиворот стаканом святой воды, – но именно на это вы и напрашиваетесь!» Мытник казался человеком деликатного здоровья. Иссосанное удивлением лицо его стало совсем тонкое. Он был предвзят к людям, реющим в прорехах нематериального мира наподобие призрака его покойной бабки, поэтому сначала застыл с густо сведенными над переносицей бровями, словно сошедший с постамента «Мыслитель» Огюста Родена. Затем агнец греха плавно отделился от какой-то мебели и, желая оттянуть неминуемый момент кровопролития, триумфально произнес: «Мы любим людей, и их мы ненавидим. Да, зачастую речь об одних и тех же людях, но…» Возобновляя маршрут некоторым челночным зигзагом, Авраам водрузил знаки своего присутствия на стул, и какое-то время они с Мытником перекашливались взглядами, ведя оживленную дискуссию на отвлеченные темы. «Это вам на крайний случай. – С легким оттенком самодовольства Авраам всучил Мытнику веточку полусгнившего укропа. – Укроп отгоняет сатану, – пояснил он, придурковато улыбаясь. – А если на вас родовое проклятие – вещь просто незаменимая. Сделайте мне приятно – понюхайте укроп». – «Даров я не принимаю, ибо дары слепыми делают зрячих». – «А я бы понюхал». – «Нюхайте на здоровье», – сказал Мытник с угрюмыми складками в углах рта. «Давайте изгоним из вас бесов!» – «Кто вы такой?» – «Душа, погребенная во плоть, хотя порою мне кажется, что и в этих науках я не достиг высот, и не γνῶθι σεαυτόν, как рекомендуют Дельфийские максимы; но одно я знаю наверняка: я сын твой, твой первенец, Авраам». На лице Мытника нарисовалось глуповатое выражение, как у пожилого иллюзиониста, в последний миг запамятовавшего, в каком дуля пуля. Душевные муки, которые пережил он, придали особую выразительность его чертам, словно их коснулась чуткая рука искусного ваятеля; он напоминал титана, которого постиг приступ меланхолии. «Просторно тут у вас. Да, есть что пограбить». Кожура гостеприимства медленно отслаивалась от лица Мытника, потому что повсюду ползали неприкаянные глаза ныне обретенного чада. Что-то произошло с лицом этого человека. Ошибка пластического хирурга, сказали бы некоторые из нас и были бы неправы. Стоит лишь посочувствовать рабу несчастному, который, как укушенная змеей макака, хранил твердость духа до последнего момента. Наши далекие предки, жившие в стародавние лихие времена, обладали феноменальной фертильностью и знали наперечет собственный приплод, который еще не успели продегустировать саблезубые кошки. Тогда не существовало календарей с их датами в маленьких могилках; отрадно было дождаться полнолуния, взобраться с отцом на священную гору, чтобы перетереть с духами и, возможно, принести в жертву какое-нибудь не очень важное для экосистемы животное. О славные деньки палеолита! Никаких дат – вот это была жизнь! О история, старая карга, nhya ты нам тогда? (Фет, кажется). К сожалению, современные отцы – прожженные интроверты, вытащить их на охоту или сеанс спиритизма невозможно; их сердца стали одноместными для своих сыновей.
Положение создалось напряженное, и вскоре Мытник окончательно потерял терпение. Он тактично намекнул, что одного придурка здесь вполне достаточно, и дальнейшая демонстрация арсенала идиотов лишена всякого смысла. «Как обыватель, смею заметить, обзывая всех придурками, впечатление производишь так себе. Но вам виднее. Обратите внимание, у меня давно была возможность покинуть наши дружеские посиделки, так сказать, бочком. Но запомните: Авраам не из тех, кто двигается бочком. Из другого теста слеплен. Ловлю солнечные удары – и хоть бы хны. Человек глубоких познаний и отваги, посильной для дурака. Вам известен Кутузов? Человек с отменным иммунитетом – прям как я. Расскажу лучше случай…» – «Что он от меня хочет?» – «Он? – вмешался Улисс, которого задело это словесное айкидо. – Что значит „он“? Потрудись уточнить, иначе у присутствующих может сложиться превратное впечатление о происходящем. Будто вы никогда не встречались – как две колибри, которые тоже никогда не встречались». – «Так вот, однажды, когда я был в круизе, мой корабль потерпел крушение. Кто-то крикнул: прыгай! – и я, конечно, прыгнул – потому что очень доверчивый. Спасая жизнь корабля столь ретиво, я катапультировался, чтобы уменьшить его осадку. Океан манил меня в свои тайны, и я сгорал от любопытства, что хранит Посейдон в своих закромах. Удивился ли я, что никто другой не захотел начинать свой день с прыжковых элементов? Когда превращаешь свой организм в аквариум, заполняя его литрами морской воды и попеременно изрыгая ее в обратном направлении, обретая тем самым сходство с птицей, умеряющей беснующееся чрево своего дитя, удивление отходит на второй план. У меня даже мелькнула мысль, не покончить ли с собой, но потом меня атаковал голодный лосось, отличавшийся особой свирепостью, и, отложив сие намерение до лучших времен, мне пришлось поставить его на место. В антракте, когда мы с лососем дали друг другу передышку, обмениваясь хвалебными речами, я с прискорбием заметил, что люди начинают делать ставки. Знать цену своей жизни – неприятно, но куда горше – не иметь возможности участвовать в торгах. Ты кидаешься в воду, и все обитатели морских глубин вдруг набрасываются на тебя разом, – казалось бы, остросюжетности в фабуле вполне хватает; и ты ждешь, что на твоих злоключениях хотя бы не будут вводить коммерческий элемент. Пока я отчаянно отражал удары стихии, думая, какой барыш смогу получить с этого выгоднейшего предприятия, мой корабль ушел в невозвратное плавание, очевидно, не в последнюю очередь благодаря тому, что его тоннаж уменьшился на вес пассажира. Простившись с лососем – я обнял его, и мы оба слушали эти сдавленные звуки, – я отдался дрейфу по воле враждующих ветров и неизведанных течений, которые, D. V., вернули меня в родные пенаты. Однако пережитое оставило зазубрины на моих нейронах, и первое время мне хотелось есть кактусы и чесать себя теркой. Потом я перенес две трепанации черепа. Меня лечили, но я остался жив. С тех пор что-то не заладилось. Теперь, приметив черную кошку с пустым ведром, садящуюся в катафалк в белых тапочках, надетых на маленькие кошачьи ласты, я только усмехнусь: меня пуля не берет».
Мытник, самоочевидно поджидавший конец этой истории, как свидетель цунами, который сознает необратимость возвращения сокрушающей приливной волны, посмотрел на несчастного недотепу взглядом постаревшего лося. Лоб его прорезала глубокая морщина. «Вы владеете землей, в которой течет молоко и мед, но и этим недовольны; все вам не так, вы даже утонуть по-человечески не умеете, – да что вы за люди такие! – всюду вам тесно. Вот вам рыбы морские, вот вам птицы небесные, – владейте и владычествуйте над ними, [и над зверями,] и над скотом, и над всею землею владейте, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. Но вам и этого мало, вы хотите большего. Что ж, вы в нужном месте, тут все такие. Вам тут нравится?» – «Да, тут замечательно. Словом, место что надо: что-то куда-то воткнули, но главное, что работает; а потом хоть после нас – главное, что не сегодня. Не ровен час – и добрый вечер. Прогресс, туды его в качель… А мне – спасибо. А вам – аривидерчи, как говорится. Я так считаю: ты либо будь любезен, либо я не знаю. И знать не желаю! А вообще, мы по делу». Мытник принял эту новость без особой радости и сообщил, что обычно не любит людей, бесцеремонно лезущих к нему с какими-либо делами, и в случае собственного сына он не намерен делать исключение. «Мы разыскиваем Анну, человека, женщину, жену и мать, – субстанция с походкой манекенщицы». – «Колотить жен – не самая удачная находка; все начинается со шлепка – но к чему все эти полумеры? – произнес Мытник, тем временем наставляя облекающий перст на избитую. – Что ж, сворачивайте кулаки, здесь вы, кажется, славно потрудились. В наших эмпиреях еще гора небитых жен и матерей!» – «Признаюсь, людей я путаю порой, – сказал Авраам, подводя ладонь к груди, – но тут готов поклясться этой достойной матроной, что она отнюдь не та, кому нам хотелось бы влупить. Разве вы не заметили, что мы навешали ей звездюлей непредвзято?» Мытник пожонглировал бровью, и та оцарапала чью-то щеку. «Кажется, вышло недоразумение, – сказал Улисс, вылупившись на избитую, как богомол на свою самку после дикой оргии. – Теперь и я избавлен от иллюзий, и вижу, что это не нареченная моя, а не Бог весть кто. А вы, дорогая, не сигнальте глазами, удар-то пошел! Вам негоже роптать, и не мешало бы покаяться за то, что простодушного ведете к заблужденью, – и вам станет легко. Вы и сами как будто станете легче, „оторветесь от земли“. Чтобы летать, нужно научиться избавляться от балласта, от лишнего. Наши обиды – наше „лишнее“. Они не пускают нас на небо. Мы копим их, прорастая корнями в ад». – «Как все удачно разрешилось, – сказал Мытник, созывая бровь обратно. В глазах его мелькнули воспоминания, видимо, не очень его веселившие, и он уставился в пространство с печальным вожделением. – Не стану лгать, знакомство мы начали прескверно, оттого ваш образ неприятен мне; но можно ли подумать, что за нашим столом не дадут приюта постнику, вкушающему лишь травы в пищу свою! Для того ли я здесь, чтобы ославить себя, наступив на фаланги пальцев, цепляющиеся скатерти моей? К столу! О женщина, ланиты которой одела краска смущения, утри же сок чела своего и зайди на место с этим человеком».
«А между делом, какие у вас национальные интересы?» Мытник отрекомендовался генералом неких темных воинств; он сек глаголом отречений и разлук. Это существо, утратившее некогда монолитность, с трудом вмещало живот в служебную амуницию и представляло собой слишком мощное явление для скудных площадей земных. Что-то, понатыканное на его лицо, и было его лицом, и на нем мелькали мимические переливы дивной кривоты. «Какие хотите – такие и будут». Улисс отдал честь, приложив голову к руке. Он меж тем трезвел; он хлопал выпуклыми глазами вразнобой и мимолетно эволюционировал. «А вы боитесь смерти?» – «Правильные у вас вопросы, – отвечал Авраам в вещем ожидании чего-то. Пока дьявол не занят ничем примечательным, кроме того что нюхает смолу, человек ждет от него известных дотаций, по возможности привлекая к процессу как можно больше народа. – Однажды я видел, как душа покидает тело. Почему-то она была в халате и кальсонах. Это странно, как считаете?» – «Если это была страждущая без покаяния душа, вы могли облегчить ее муки. Какие чувства вы испытываете к скелетам?» – «Неравнодушен и влюблен: создания милые, как дети, и несчастные, как мы, – потому что сердца не имеют – где ему поместиться. А как без сердца можно? Это очень большое горе – когда без сердца!» – «Без сердца все же можно». – «Вы так складно говорите, но я не понимаю, почему вы сидите в трусах». – «Потому что без них будет некрасиво». – «Жестокий человек, вы дали мне пощечину, но я вас обожаю. Хочу быть беззаботным, как вы! как камыш!» – «Конечно, вам буржуазиться не к рылу, но это можно устроить, если не брезгуете экспериментами с душой». Лицо Авраама было как у засыпающей собаки – не слишком умное. «Вы что, идиот?» – «А льготы есть?» – «Да кого я спрашиваю…» – «Простите, я просто хочу понять». – «Непоместительна земля для нас: мы налево – и они налево, мы направо – и они туда же. Следуйте за большинством на зло, облекитесь с нами во всеоружие сатанинское, чтобы вам можно было стать против козней божеских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против некоторых невидимых сил начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, которая облегает этот мир, против духов света поднебесной. Для сего приимите всеоружие, дабы мы могли противостать в день злый и, все преодолев, устоять. В сущности, вам не понадобится ничего, кроме имени. Вас экипируют репутацией редкой невинности, в комплекте с которой будут еще две – на случай, если одна испортится. Не допускается делиться своей невинностью с другими. Вы будете ознакомлены со списком кар, налагаемых на тех, у кого число невинностей переступает за предел, поставленный человеку. В бой пойдут только те, кто хочет, остальные – по желанию. Мы ищем душу среди вороха человеческих обломков». – «Откровенно говоря, душой я банкрот, но у меня такое чувство, что меня хотят лишить и этого. Какая вам польза от того, что мы с сыном пойдем на погибель?» – «Мне от этого нет пользы, но у меня есть приказ от царя нашего и князей, властвующих над нами, – бороться. Если же князья узнают, что мы не боремся, то… – я не знаю, если честно, не пробовал. Но не бойтесь, ибо я боюсь Бога». – «Звучит как-то не очень». – «Я вас сейчас эвакуирую из сердца! О них заботишься, а они опять недовольные. Вы совсем обнаглели – вы же счастливый человек, такие перспективы!» – «А почему вы несчастный?»
Авраам не имел намерений пополнить собой ассортимент привидений, но, представив свои бронзовые копии, раскиданные по городским площадям, весьма удовлетворился этой картиной. «Могила, – мечтательно проговорил он, – прекрасное и уединенное место, но, допустим, я не хочу». – «Это неправда – вы хотите». – «Допустим. Но не взыщется ли моя кровь, в которой жизнь моя? Ведь кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию. Сдается мне, можно и слегка умереть, коли нападет вдруг отчаянная храбрость». – «Это некрасиво – ведь кто-то должен умереть. Партия сыграна. Доставайте белые тапочки. Я сейчас встану и сделаю вам бога, который будет идти перед вами, ибо с вашим Богом неизвестно что сделалось». – «Жив Бог, и всегда живет имя Его. Чисто гипотетически, если не очень хочу геройствовать в бою, но готов совершить какое-нибудь незначительное преступление, несложное в исполнении для бедолаги вроде меня: допустим, ограбление – за него будет наказание, с которым не отправят в гущу событий?» – «Только если совершите тяжкое преступление, ответственность за которое не менее десяти лет лишения свободы». – «Раз уж вы разбираетесь, не сочтите за труд накидать вариантов, чтобы набралось впритык, но не сверх необходимого. Еще вопрос: а без зубов возьмете? Я слышал, те, у кого нет определенного количества зубов, призыву не подлежат. Если меня посадят на пять лет, сколько нужно удалить зубов, чтобы не попасть на ваше мероприятие? Гипотетически». – «Это не те заслуги, которые вы можете копить и суммировать» – «А без пальца ноги? Или двух пальцев? С какими увечьями дадут хотя бы отсрочку?» – «Отсутствие всех пальцев или части стопы». – «Конечно, гипотетически. Предположим, у меня есть сын. Я незаконно лишу его свободы: заклание сына, статья 127 УК РФ, до 2-х лет; просто закрою в доме и заберу ключи; телефон я, конечно, отключу. На ваш экспертный взгляд, как долго продлится междоусобица, иными словами, какое количество человек мне нужно лишить свободы, чтобы не слишком пересидеть?» – «Послушайте…» – «Отсутствие всех пальцев на одной ноге или на обеих? А если у меня плохое зрение?» – «Зачем вам баловать глаза, что вы хотите там увидеть? Вы что, любопытный? Не переживайте, с вами все будет хорошо. Гипотетически». – «О минутах, отпущенных нам на увеселения, мы можем судить гадательно, – откликнулся Авраам, на которого в этот момент сошел дух пророчества, – но отчего мне повсюду мерещится дама, сидящая на ведре и подпирающая ветхость свою сельскохозяйственным орудием?» – «Это Игорь». – «Здравствуй, Игорь!» – «У вас красивые черты лица, – диагностировал Мытник, ощущая ноющую боль между бровями, – в гробу вы будете неотразимы». – «Это потому что во мне бесы». – «Почему вы так решили?» Авраам осторожно попробовал ударить себя в челюсть, чтобы взбодриться до предстоящей экзекуции; потом с видом знатока он стукнул себя по голове, чтобы обалдеть. Он обалдел изрядно и значительно, и в качестве поощрения зарядил себе в глаз. Для разминки эпидермиса пришлось еще несколько раз убедительно заехать себе по физиономии. Дальше, отпуская себе грехи с помощью языка жестов, он обрушил на свои щеки град смертоносных ударов; потом еще раз – на непредвиденный случай. После серии жестоких истязаний Авраам почувствовал себя грандиозно. За неистовое усердие он даже наградил себя тумаком, хотя ему очень хотелось ударить себя ногой в спину. Торжественно благословляя стул, он наконец сел, преисполненный самых дивных мечт, как человек, получивший по рылу. Испробовав различные приемы на ярмарке мазохизма, он ощутил нахлынувшую вселенскую любовь: отчего-то ему захотелось дать кому-нибудь пару дружеских советов; руки до такой степени тянулись кого-нибудь приласкать, что за отсутствием добровольцев они ласкались сами с собой. Было видно, что болезни ходят к этому человеку косяками, и если он будет столь же гостеприимен, то встретит болезнь, которая приведет его к могиле наиболее кратким путем. Местный эскулап был вынужден сообщить тяжелый диагноз.
«Позвольте! – наконец вмешался Улисс. – Зачем щекотать авантюрную сторону личности этого человека? Я, вышедший из чресел его, решительно против колебаний щедрот, которым вы столь охотно покровительствуете. Мой отец, если хочет достославной жизни, должен приложить усилия, чтобы достичь таковой, но никак не напихивать карманы трофеями, снятыми с противника. Прекратите двигать горизонты, озаренные славой, – люди шарахаются». – «Не ковыряйте мне совесть, – сказал Мытник, – вы честны до неприличия, вас посадят». Улисс готов был оборонять тихий уголок отцовьей души, который оные собирались предать разграблению; он пустился в пространные рассуждения об этой душе, которая, впитывая враждебные соки, обретала черты беспутства. К нематериальным субстанциям Мытник относился скептически, поэтому дал отцу и сыну указания относительно кратчайшей дороги в преисподнюю; сам же избрал климат попрохладней. Вскоре среди собравшихся утвердился новый полемист, которым было опасно пренебрегать: он требовал реванша, ведь ему понизили самооценку. «В наших теплых родственных отношениях возникло зияние, – говорил Авраам, – но зачем нам, заядлым пацифистам, руки, если мы не можем их пожать?» Мытник завертел лицом, которого выражения мы описать не в силах, но, по всей вероятности, намереваясь начать с насилия. Извилина, которую он считал любимой, быстро набухла от перенапряжения. «У меня сейчас треснет кора головного мозга, и в этом случае я буду вынужден треснуть вас. Вы, должно быть, устали с дороги – почему бы вам не прогуляться?» Настойчиво подталкивая, Мытник предпринял попытку выдворить гостей. В шатре возникла суматоха, похожая на ту, когда осел прекращает слушаться своего погонщика и упирается рогами, которых у него нет. «Размахивание пальцем у носа частного лица может войти в привычку и снискать вам дурную славу, – говорил Авраам, мужественно блокируя палец. Судьба, приставленная к нему, явно не собиралась одаривать счастливыми концами это дитя природы и ввергла его в горчайшую нужду. – Не хочу много говорить, чтобы не сказать, но за лица вроде вашего должны сажать». – «Пошли вон!» – «Батюшкам уже надоело вас причащать!» После недолгих прений авансцена заполнилась людьми, порхающими легким па-де-зефир и бесплодно толкающимися, как друг в друга, так и в иные предметы. «А не прикупить ли вам себе часики? – говорил Улисс, удерживая равновесие в духе „да не ведает моя левая нога, что творит правая“, – а то глотка чешется; вам, может, часы не нужны, а я от денег не откажусь: на них просто приятно смотреть. Не будьте жмотом – дайте денег! Продаю как родному отцу, отдам за пятьсот. Обтикивают будь здоров. Обирай меня, хитрый цыганенок, и не морочь мне голову. Назад пути нет – я уже расстегиваю ремешок. Швейцарские. Я буду ласкать тебя теплым взглядом. Я сам швейцарец по материнской линии. Гарантия сто процентов. Никогда не вру. Зачем мне врать? Мужчина вы или кто? Если мужчина – купите часы». Мытник был предубежден против незваных гостей, врывающихся в его апартаменты с предложениями средней степени сомнительности. Он боднул Улисса, но промахнулся, отправившись в интересное путешествие. Инерция подарила ему минуты редких приключений, и он задержался лишь у скатерти, устроив с ней рукопашную. Затем кто-то приложился кулаком к его животу, с тем, чтобы, доставив ему легкое страдание, иметь право говорить, что его неверно поняли.