– Что однако? – спросил дядюшка.
– Я не могу себе никак объяснить присутствия подобных четвероногих в этой гранитной пещере.
– Почему ж это ты не можешь объяснить?
– Потому, дядюшка, что животная жизнь развилась только в эпохи, когда образовались наносные осадочные пласты поверх расплавленных горнокаменных пород первичной эпохи.
– А ведь сомненье это очень легко разрешается: это осадочный пласт.
– Как, дядюшка? На такой-то глубине!
– Что ж тут удивительного, мой друг? Геология может объяснить этот факт очень удовлетворительно. В известную эпоху земля состояла только из упругой коры, подвергавшейся, вследствие закона тяготения, колебаниям сверху и снизу, причем, вероятно происходили оседания почвы и часть осадочных пластов провалилась в глубину внезапно разверзшихся пропастей.
– Да, да, пожалуй… Но ведь значит допотопные животные жили здесь, дядюшка! Кто ж поручится, что и теперь какой-нибудь такой зверь не прогуливается в этих темных лесах, за этими крутыми обрывистыми утесами, – а?
И я невольно оглянулся кругом, – оглянулся, признаться, не без некоторого страха.
Но никого, ничего живого не видно было на диких пустынных берегах.
Я устал и потому присел отдохнуть на выступе острой скалы, о которую с глухим шумом разбивались волны.
Отсюда взор мой мог обнять всю бухту. Бухта эта образовалась выемкою берега. В глубине ее, между двумя пирамидальными утесами, находилась маленькая гавань. Ветер не возмущал ее тихих, спокойных вод. В ней легко могли бы поместиться бриг и две-три шхуны.
Я ждал, что вот-вот из этой гавани выйдет какое-нибудь судно и на всех парусах пустится в открытое море.
Но мечта эта, разумеется, рассеялась очень скоро. Кроме нас не было, не могло здесь быть ни единого живого существа. Когда ветер стихал, наступала такая полная тишина, какой никогда не бывает даже в пустынях.
Я старался вглядеться в далекий горизонт. Где же наконец кончалось это море? Куда вело оно? Откроем мы когда-нибудь его противоположные берега?
Дядюшка нимало не сомневался, что откроем. Я и желал этого, и боялся.
Мы провели целый час в созерцании этого чудесного зрелища, затем снова отправились по песчаному берегу обратно к гроту, где я скоро уснул под обаянием самых необычайных мечтаний.
XXXI
На другой день я проснулся совершенно здоровым и бодрым. Я подумал, что ванна была бы мне очень полезна, и решил, что сегодня же искупаюсь в нашем «средиземном».
Оно ведь вполне заслуживало название «средиземного»!
Завтракал я с отличным аппетитом. Ганс Бъелке был мастер готовить. За десертом он даже угостил нас кофе и никогда «на земле» мне этот напиток не был так приятен.
– Ну, – сказал дядюшка, – теперь начинается час прилива. Надо воспользоваться счастливым случаем и изучить это явление.
– Как час прилива? – вскрикнул я. – Здесь прилив?
– Да, друг мой, прилив.
– Неужто влияние луны и солнца простирается даже до этих мест?
– Простирается. Ведь все тела подвержены всемирному тяготению, следственно и эта масса воды не может быть исключением из общего закона. Хоть здесь атмосферное давление на поверхность воды гораздо больше, ты все-таки увидишь, что и здесь вода поднимается, как в Атлантическом океане.
Мы шли по мелкому береговому песку; волны тихонько поднимались и подвигались к нам.
– Прилив начинается, – сказал я.
– Да, начинается, – отвечал дядюшка. – По отложениям волн можно судить, что море здесь поднимается почти что на девять футов.
– Чудеса, да и только!
– Какие ж чудеса? Это очень естественно.
– Да для вас все естественно, дядюшка! Но по мне это чудеса и я едва верю своим собственным глазам. Мог ли я себе вообразить, что под земной корой существует целый океан с приливами, с отливами, с ветрами и с бурями!
– Да почему бы и не вообразить, мой друг? Разве это противоречит какому-нибудь физическому закону?
– Разумеется, если отвергать теорию центрального жара…
– Что теория центрального жара! Ты лучше обрати внимание на теорию Деви! Она оправдывается ведь, а?
– Да, дядюшка, кажется, оправдывается. Приходится допускать, что внутри земли существуют целые моря, целые страны!
– Всенепременно существуют, только необитаемые.
– А почему вы полагаете, что некоторые рыбы неизвестных еще нам пород не могли найти себе пристанища в этих водах?
– До сих пор, по крайней мере, нам еще ни одной не попалось.
– Знаете что, дядюшка? Смастеримте мы удочки и попробуем, будет ли здесь также ловиться рыба, как в подлунных морях.
– Попробуем, Аксель, попробуем. Надо разузнать все тайны этих стран!
– Да где мы теперь находимся-то, дядюшка? Вы ничего об этом не говорите. Что доложили ваши инструменты?
– Мы стоим горизонтально, в трехстах пятидесяти лье от Исландии.
– Неужто?!
– Я совершенно в этом уверен.
– И компас все указывает на юго-восток?
– Да, с отклонением к западу на девятнадцать градусов и сорок две минуты. Что же касается склонения стрелки, то тут замечается прелюбопытное явление, которое я очень тщательно наблюдал.
– Какое же это явление?
– Стрелка, вместо того, чтобы склоняться к полюсу, как это замечается в северном полушарии, здесь, напротив, поднимается.
– Из этого, значит, можно заключить, что точка магнитного притяжения находится между поверхностью земного шара и тем местом, где мы теперь?
– Именно. Вероятно, если бы мы достигли полярных стран, достигли того семидесятого градуса, у которого Джемс Росс открыл магнитный полюс, стрелка приняла бы вертикальное положение. Из этого можно заключить, что таинственный центр притяжения находится вовсе не на большой глубине.
– Этого факта наука и не подозревает.
– Мой друг, наука преисполнена ошибок и заблуждений, но ошибок и заблуждений полезных, потому что они мало-помалу ведут к важным открытиям, к истине.
– Мы теперь на какой глубине?
– На глубине тридцати пяти лье.
– Следовательно, – сказал я, рассматривая карту, – гористая часть Шотландии и Грампиенские горы со своими снежными вершинами, – все это над нашими головами!
– Да, мой друг, да! – отвечал с довольным смехом почтенный профессор. – Тяжеленько немного, ну да ничего: свод крепок. Великий всемирный строитель построил его из хорошего материала. Никогда рука человека не могла бы придать такие размеры! Ну что такое все наши арки и своды перед этим куполом! Признаюсь, купол! Радиус в три мили, под которым свободно может развернуться целое море со всеми своими бурями и ураганами!
– Да я не боюсь, что небо упадет мне на голову, дядюшка. Нисколько не боюсь. Что ж вы теперь думаете делать? Вы не сбираетесь воротиться на поверхность земли, нет?
– Возвратиться на поверхность земли! Вот сморозил-то! Напротив, я хочу продолжать путешествие. До сих пор все шло превосходно и…
– Да как же мы ухитримся проникнуть под эту водную поверхность, дядюшка?
– О, не беспокойся: я вовсе не имею намеренья броситься туда вниз головою. Все океаны собственно ни что иное, как озера, потому что окружены землею, так? А коли так, то и это подземное море окружено значит гранитною массою.
– Это несомненно.
– На противоположном берегу найдутся новые выходы.
– А по-вашему, какова длина этого моря?
– Тридцать или сорок лье.
– А! – сказал я.
А про себя подумал: это еще бабушка на двое ворожила! Может, сорок, а может, и не сорок!
– Времени терять нечего, и мы завтра же пустимся в путь, – продолжал профессор.
Я невольно стал искать глазами судна на водной поверхности.
– Отправимся? – повторил я. – Отлично! Только на каком же это судне мы совершим переезд?
– Не на судне, мой друг, мы его совершим, а на прекрасном, прочном плоту!
– На плоту! – вскрикнул я. – Да плот так же трудно ведь построить, как и судно! Я не вижу…
– Правда, ты не видишь, а послушай, так услышишь!
– Услышу?
– Да, услышишь очень явственно удары молота. Ганс уж принялся за работу.
– Он строит плот?
– Да.
– Как! Он уже успел срубить деревья?
– О, деревья уж были срублены. Вот пойди-ка и посмотри.
Еще через четверть часа я уже был на другом конце мыса, где работал Ганс.
К величайшему моему изумлению, я увидал полуоконченный плот. Плот этот состоял из бревен совершенно особого дерева и множества досок, сучков и всевозможных опилок и стружек буквально покрывало землю.
Тут было из чего построить целый флот!
– Дядюшка! – вскрикнул я, – какое это дерево?
– Это ель, сосна, береза, – все виды хвойных деревьев севера, окаменевших под влиянием морской воды.
– Вот!
– Это так называемое «суртарбрандур» или ископаемое дерево.
– Так оно, значит, подобно лигниту твердо как камень и не может держаться на воде?
– Да, иногда это случается. Есть деревья, превратившиеся в совершенный антрацит, но есть и такие, которые только что начали превращаться в ископаемые, – вот как эти. Возьми-ка, вот погляди.
И дядюшка бросил кусок дерева в море.
Этот кусок сначала погрузился, но вслед затем всплыл снова и начал колыхаться на волнах.
– Что ж, убедился ты? – спросил дядюшка.
– Да, дядюшка, убедился главным образом в том, что это невероятно!
На другой день ввечеру, благодаря усердию и искусству Ганса, плот был окончен совершенно.
Плот этот был в десять футов длины и в пять ширины; бревна суртарбрандура были связаны между собой толстыми канатами и представляли прочную поверхность.
Скоро произведение Ганса Бъелке было спущено на воду и спокойно поплыло по волнам Лиденброкского моря.
XXXII
13-го августа все мы проснулись очень рано.
Мы поставили мачту, укрепили веревками паруса, – паруса мы смастерили из своих одеял – и скоро совсем окончили оснастку немудреного судна.
В шесть часов почтенный профессор подал знак к отплытию.
Припасы, багаж, инструменты, оружие и значительное количество пресной воды были старательно уложены.
Ганс приделал руль и взялся за него.
Я отвязал канат, привязывавший нас к берегу, мы подняли парус, и плот быстро отчалил.
При выходе из гавани дядюшка, имевший страсть давать свои названия каждому месту, захотел окрестить гавань моим именем.
– Нет, дядюшка, – сказал я, – вы лучше назовите эту гавань другим именем.
– Каким же другим?
– Назовите «Гавань-Гретхен», это звучит очень хорошо.
– Согласен, идет! «Гавань-Гретхен»!
С северо-запада дул ветерок. Слои атмосферы, чрезвычайно плотные, производили значительное давление и действовали на парус, как сильный ветер.
Через час дядюшка уже мог дать отчет о скорости, с которою мы плыли.
– Коли мы все так будем плыть, – сказал он, – так мы в двадцать четыре часа сделаем по крайней мере тридцать миль и скоро увидим противоположные берега.
Я не отвечал на это ни слова и присел на носу плота.
Уже северный берег начинал исчезать на горизонте, перед нашими глазами расстилалось блестящее, громадное море. Огромные облака бросали на его зеркальную поверхность свои сероватые тени. Тени эти словно давили мрачные, сверкающие волны. Серебристые лучи электрического света отражались в каплях воды то там, то сям, и словно вспыхивали по краям плота светящимися искрами.
Скоро земля совсем скрылась из виду, и нам уже не почему было судить о быстроте нашего плавания. Только пенистая струя позади плота показывала, что мы не стоим на одном месте.
Около полудня показались на поверхности вод громаднейшие водоросли.
Я знал, с какою силой разрастаются эти растения, знал, что они стелятся в море на глубине более двенадцати тысяч футов, знал, что они образуют собою плетеницы, мешающие ходу больших судов, но нигде, я полагаю, не существовало таких исполинских, какие стлались по Лиденброкскому морю.
Наш плот плыл мимо водорослей, имевших три и четыре тысячи футов длины. Они вились, как громадные змеи, на необозримое пространство. Целые часы я глядел и думал, что вот-вот покажется конец чудовищной плетеницы, и все конец не показывался.
Что за сила природы, которая могла произвести подобные растения! Каков же вид должна была иметь земля к те отдаленные времена, когда, под влиянием теплоты и и влажности, только одно растительное царство развивалось на ее поверхности!
Наступил вечер, но, как я заметил еще и накануне, электрический свет ни чуть не убавился. Он был, как видно, явлением постоянным, на продолжительность которого можно было рассчитывать.
После ужина я растянулся около мачты и заснул сном праведника.
Ганс неподвижно стоял у руля. Ветерок быстро подгонял наш плот.
С самого нашего выхода из гавани Гретхен, профессор Лиденброк поручил мне вести «журнал», т. е. отмечать все малейшие наблюдения, записывать все, сколько-нибудь интересные явления, направление, скорость хода нашего судна, одним словом все, – все мельчайшие подробности нашего необычайного плавания.
Я удовольствуюсь тем, что приведу здесь вкратце некоторые из этих ежедневных заметок.
Пятница 4-го августа. Ровный северо-западный ветер. Плот подвигается быстро и все по прямому направлению. Берег в тридцати милях за нами. На горизонте ничего не видно. Сила света все та же. Погода хорошая, т. е. облака очень высоки, не густы и погружены в беловатую атмосферу, похожую на расплавленное серебро.
Термометр: +32° по Цельсию.
В полдень Ганс мастерит удочку, прицепляет на нее кусок мяса и бросает в море.
Проходит два часа. Не клюет!
Неужто эти воды в самом деле необитаемы?
Вдруг замечается толчок. Удочка вздрагивает. Ганс вытаскивает сильно бьющуюся рыбу.
– Рыба! – вскрикивает дядюшка.
– Осетр! – вскрикиваю я в свою очередь. – Осетр!
Профессор внимательно разглядывает попавшуюся на удочку жертву и не соглашается с моим мнением.
У пойманной рыбы голова круглая, передняя часть ее покрыта костяными пластинками, рот без зубов; грудные плавательные перья довольно развиты и прикреплены к бесхвостому телу.
Рыба эта принадлежит к тому классу, к которому естествоиспытатели относят и осетра, но она отличается от осетра довольно существенными чертами.
– Эта рыба принадлежит к семейству, уже давным-давно исчезнувшему, – говорит дядюшка; – ископаемые его остатки находят только в девонских пластах.
– Неужто это мы изловили обитателя первобытных морей, дядюшка?
– Разумеется, мой друг. Ты посмотри: эти ископаемые рыбы не имеют ничего общего с жительницами нынешних вод.
– А к какому именно семейству наша принадлежит?
– К семейству птерихм. И, замечаешь ты, что она представляет еще особенность, которая иногда встречается, говорят, у рыб подземных вод?
– Какая ж это особенность?
– Рыба эта слепая.
– Слепая!
– Не только слепая, но у нее совсем не достает органа зрения.
Я гляжу. Истинная правда!
– Но это может быть особенный случай, дядюшка?
– Ни чуть не случай, племянник. Увидишь сам.
Удочка опять закинута в море.
В этом море много, должно быть, рыбы. В два часа времени нам попалось множество птерихт, а также и других, принадлежащих к тоже исчезнувшему семейству диптерид.
Все пойманные экземпляры лишены органа зрения.
Это неожиданная ловля очень кстати пополняет наши съестные припасы.
Очевидно, это море населено только ископаемыми породами.
Может быть, мы будем так счастливы, что нам попадется экземпляр – другой ящериц, которые так искусно воспроизведены учеными по ископаемым остаткам.
Я беру подзорную трубу и гляжу на море. Ничего не видно. Мы, вероятно, все еще близко к берегам.
Я гляжу вверх. Почему бы не летать здесь некоторым птицам, воспроизведенным бессмертным Кювье по остаткам их скелетов? Рыбы доставляли бы им обильную пищу.
Я долго гляжу в воздушное пространство, но и тут ничего не вижу.
Воображение увлекает меня в чудесные страны палеонтологии. Я вижу сны наяву. Мне чудится, что на поверхности блестящих вод движутся громадные допотопные черепахи, как какие-нибудь плавучие острова. Мне чудится, что на потемневших песчаных берегах бродят чудовищные млекопитающие первых дней. Вот палеотериум, аноплотериум и другие виды этого семейства, к которому принадлежат наши слоны, тапиры и носороги. Вот толстокожий лофиодон, этот тапир-исполин, прячется за утесами, приготовляясь вырвать добычу у апоплотериума, – у страшного животного, напоминающего и носорога, и лошадь, и гиппопотама, и верблюда, как будто зиждительная сила так торопилась в первые времена существования мира, что соединила впопыхах несколько животных в одном. Вот гигантский мастодонт вертит своим страшным хоботом и мощными клыками раскалывает береговые скалы. Вот легатериум, упершись на чудовищные лапы, роет землю и своим рычаньем будит эхо в звучных громадных утесах. Вдали разгуливает колоссальный мамонт, этот первобытный слон с громадными кривыми клыками и с длинной гривой. Первая обезьяна, появившаяся на поверхности земного шара, ползет и кривляется по крутым вершинам, а повыше рукокрылый птеродактиль, похожий на колоссальную летучую мышь скользит в плотном воздухе. Я вижу тоже колоссальных птиц, сильней казуара, больше страуса, которые развертывают свои длинные крылья и ударяются головой о гранитный свод.
Весь ископаемый мир воскресает в моем воображении. Я переношусь в самые отдаленнейшие эпохи создания, когда еще не было человека, когда еще не устроенная земля не была для него пригодным жилищем. Млекопитающие исчезают, исчезают птицы, исчезают пресмыкающиеся вторичной эпохи, исчезают наконец рыбы, ракообразные, моллюски, суставчатые. Исчезают и зоофиты переходной эпохи. Вся земная жизнь заключается во мне одном и одно мое сердце бьется в этом пустынном мире. Нет более времен года, нет более климатов. Собственная теплота земного шара беспрерывно усиливается и нейтрализует теплоту лучезарного светила. Растительность проявляется в невероятном изобилии. Я, подобно тени, хожу посреди древовидных папоротников, попираю ногами радужную глину и пестрый песчаник. Я прислоняюсь к стволам громадных шишконосных. Я ложусь под тенью сфенофилитов, астерофилитов и плаунов вышиною в сто футов.
Целые века проходят, как дни. Я переживаю ряды переворотов на земле. Растения исчезают, гранитные скалы утрачивают свою твердость; твердые вещества под влиянием сильного жара превращаются в жидкие; воды струятся по поверхности земного шара, кипят и улетучиваются; пары окружают землю, земля мало-помалу превращается в массу газов, раскаленную до бело-красного цвета; она становится велика, как солнце и как солнце блестяща.
Я в центре этого туманного пятна, которое в 1,400,000 раз превосходит шар, образующийся из нее впоследствии, и я увлечен в планетные пространства. Тело мое разжижается, в свою очередь превращается в пар и смешивается, как невесомый атом, с несметными парами, которые они описывают в бесконечном пространстве свои воспаленные орбиты.
Какой это был сон! или говоря точнее, какие то были видения!
Я быстро набрасываю на бумагу весь этот бред. Я все забываю, и дядюшку профессора, и Ганса, и плот. Галлюцинация совершенно овладевает мною.
– Аксель, что с тобой? – спрашивает дядюшка.
Я таращу на него глаза и ничего не вижу.
– Берегись, Аксель, берегись! Ты упадешь в море!
В ту же самую минуту я чувствую, что Ганс сильно хватает меня за руку.
Не схвати он меня, я бы свалился непременно.
– Да что с тобой, Аксель? – кричит дядюшка. – Рехнулся ты, что ли!
– Что такое? В чем дело? – говорю я наконец, несколько приходя в себя.
– Ты болен, Аксель?
– Нет, я не болен. Мной просто овладела галлюцинация, но теперь она уже прошла. Ведь все благополучно у нас, да?
– Все, все, как нельзя благополучней! Ветер попутный, море – как зеркало. Мы подвигаемся вперед чрезвычайно быстро и, если только мои соображения меня не обманывают, так мы очень скоро пристанем к берегу.
При этих словах я приподнимаясь, гляжу пристально на горизонт…
Но линия вод все еще смешивается с линией облаков. Берега не видно.