Я всё! Почему мы выгораем на работе и как это изменить

Широкая трактовка термина выгорания также позволяет диагностировать этот синдром у целой нации, а затем предлагать практически любую социальную или политическую программу в качестве лекарства. Когда это происходит, выгорание становится аналогично утверждению: «В обществе есть проблема». Может быть, это ядовитый плод расизма, патриархата или капитализма? Если приписать его группе – например, матерям, женщинам, темнокожим или миллениалам, – значит ли это, что вся группа находится в уязвимом положении? Тиана Кларк писала о «наследственном выгорании» темнокожих в США, со времен рабства до законов Джима Кроу о расовой сегрегации, однако для системного угнетения и жестокости это слишком мягкое определение. Можем ли мы использовать термин «выгорание», говоря об исторической несправедливости? Или, наоборот, в меньшем масштабе – применима ли концепция выгорания для обозначения влияния социальной маргинализации на отдельного человека? Если да, то как объяснить тот факт, что врачи или преподаватели университетов, которых, как правило, никто не угнетает, особенно предрасположены к выгоранию?

Попытки установить границы этого неопределенного понятия вызывают еще больше вопросов. Мы можем быть уверены лишь в одном: мы – общество выгоревших, что бы это ни значило.

* * *

Мое отношение к термину «выгорание» так же двойственно, как позиция общества в целом. Я уверен, что оно существует. Я сам с ним столкнулся. И то, с чем я столкнулся, – не обычная усталость в конце напряженной недели или утомление после непрерывной череды экзаменов на сессии. Отдых не спасал от глубокого чувства отчаяния, которое я испытывал, видя, что студенты не могут ничему у меня научиться. Два долгих перерыва – год академического отпуска и семестр за свой счет – лишь поставили выгорание на паузу. Оба раза я возвращался к работе и через несколько недель вновь чувствовал себя вымотанным, злым и несчастным. Выгорание поджидало меня на том месте, где я его оставил.

Также я глубоко убежден, что столкнулся не с депрессией. Психотерапевт, с которой я работал в течение нескольких месяцев, сказала мне, что никто из ее коллег не диагностировал бы мне клиническую депрессию. Мой лечащий врач, в свою очередь, поставил мне диагноз «расстройство адаптации» наряду с депрессивным состоянием и прописал ингибиторы обратного захвата серотонина. Лекарства сокращали количество приступов гнева, но в целом лучше мне не становилось. Я бросил принимать медикаменты прежде, чем взял отпуск за свой счет. Мне постепенно стало лучше только после того, как я уволился из университета. Каким бы ни был мой диагноз, он был тесно связан с работой.

Не сомневаясь в существовании выгорания, я разделяю беспокойство скептиков по поводу того, что мы слишком легко употребляем сам термин и чересчур часто находим эту болезнь у себя. Читая о новых проблемах вроде выгорания подружки невесты, выгорания из-за фестиваля Burning Man или, прости господи, выгорания после запойного просмотра телевизионных шоу, я думаю, что мы слишком размазали границы этого понятия^{47}. Если все является выгоранием, то им не является ничего. Как ни парадоксально, пока мы пытаемся подчеркнуть важность выгорания, демонстрируя, что оно повсюду, мы делаем его невидимым – оно исчезает в тумане наших повседневных огорчений.

Тот факт, что обсуждение выгорания представляет собой отдельный вопрос, свидетельствует о его не только психологической, но и культурной природе. Чтобы понять роль выгорания в нашей культуре, нужно узнать его историю, включая то, как пристальное внимание к выгоранию отражает изменения в экономике и нашем восприятии благополучной жизни. Это наш следующий шаг.

2. Выгорание: первые 2000 лет истории

Анализируя развитие своей академической карьеры, я понимаю, что по мере нарастания профессиональных трудностей мое тело посылало мне сигналы: что-то идет не так. За неделю до начала январских занятий у меня появились приступы резкой боли в теле. Это напоминало внезапные уколы в области ребер. По ночам я лежал, одновременно ожидая следующую вспышку и надеясь, что ее не будет. Чаще всего боль чувствовалась слева, поэтому я беспокоился за сердце. Говорят, если вы испытываете боль в груди (была ли это именно она?), нужно обратиться к врачу. Так я и сделал. На ЭКГ и рентгене грудной клетки все было чисто. Доктор предположил, что боль возникает из-за стресса или «вирусного синдрома» – другими словами, у нее была неопределенная и с трудом поддающаяся устранению причина, характерная для современного образа жизни. Диагноз меня не порадовал. Я пожаловался моей подруге, которая изучает историю викторианской Британии. Та пошутила, что доктор мог с тем же успехом увидеть причину моего состояния в миазмах, как врачи делали в XIX в., и предположила, что я, должно быть, близок к смерти.

Медицина быстро развивается, поэтому граница между здоровьем и болезнью часто изменчива. Это еще более актуально для психических заболеваний, которые существуют в темных лабиринтах сознания. Сломанная кость была и остается сломанной костью, а вот наше восприятие тревожности за последние 100 лет сильно изменилось. Длинный список душевных расстройств вроде лунатизма или истерии, представления о которых со временем были признаны несостоятельными, продолжает расти.

Нам хочется доверять объективным и неподвластным времени знаниям врачей-профессионалов, но их диагнозы определяются в равной степени научными и культурными факторами. Болезнь существует не только в теле или разуме – она также живет в обществе и отражает наши ожидания от нее и от самих себя. Невозможность им соответствовать приводит к расстройству. Иными словами, если что-либо не в порядке, вышло из строя, то это выражается болью в колене, изжогой или непрошеными мыслями. Само понятие «порядка» меняется со временем – как меняется и представление о расстройстве. Поэтому то, что в одной культуре является болезнью, в другой будет приниматься как абсолютная норма. Медицинские проблемы превращаются в этические, и со временем ответственность за их решение переходит от врачей к психологам. Гомосексуальность, к примеру, успела побыть грехом, преступлением, душевной болезнью, а теперь считается сексуальной ориентацией. Аналогичным образом алкогольная зависимость за несколько десятков лет превратилась из следствия морального падения в физиологическую болезнь.

Современные дискуссии вокруг выгорания показывают, что его определение спорно. Исторически это характерно для всех расстройств, вызванных утомлением. Кажется, что выгорание идеально подходит именно для нашей эпохи, но мы далеко не первые в истории человечества люди, которые чувствуют постоянную усталость и не способны к выполнению своих задач. «Истощение неразрывно связано не только с нашим индивидуальным внутренним состоянием и физическим здоровьем, – пишет Анна Катарина Шаффнер в книге «Истощение: История» (Exhaustion: A History), – но и с развитием общества, особенно с принятым в нем отношением к работе и отдыху»^{48}. Люди всегда чувствовали себя вымотанными, но по-своему в каждой эпохе. Мне было интересно понять, как выгорание стало признаком нашего истощения в гиперактивном, сосредоточенном на работе обществе XXI в. Однако причины его внедрения в нашу культуру уходят глубоко в прошлое.

* * *

«Суета сует, все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?»^{49} Эта жалоба на бесполезность труда отражена в Книге Екклесиаста, которая датируется примерно 300 г. до н. э. Рассказчик, известный как Проповедник, или Кохелет^[14], жалуется, что мимолетная природа жизни делает всю нашу работу бесполезной. Это просто «томление духа»^{50}. Кохелет – ценитель приятных вещей в жизни: еды, напитков, секса, искусства и познания, однако его приводит в отчаяние то, что все это бессильно перед лицом смерти. Хуже того, даже хорошая работа нередко остается незавершенной. «Мудрость лучше воинских орудий, – говорит он, – но один погрешивший погубит много доброго»^{51}. В свете этих грустных мыслей Кохелет призывает обреченных на смерть читателей жить в моменте, даже когда они трудятся: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости»^{52}.

Слова Кохелета звучат меланхолично, словно у него слишком много черной желчи – одного из четырех соков (гуморов), согласно теории Гиппократа. Он – уставший пессимист, который даже на собственную жизнь смотрит со стороны. По словам Шаффнер, с момента появления в греческой философии IV в. до н. э. меланхолия ассоциировалась с «исключительными творческими наклонностями» и «работой мозга»^{53}. Как и выгорание, она считалась достойной уважения, хотя и не была обусловлена тяжелым трудом ее носителя. Аристотель считал, что физический труд менее почетен, чем ясность мысли^{54}. Меланхолия была проклятием тех, кто благородно стремился к умственной деятельности.

Несколько веков спустя христианским мыслителям пришлось бороться с расстройством, вызванным иным типом истощения: они столкнулись не с быстротечностью дней, а с их бесконечностью. Первые монахи называли это явление «акедия»^[15] и причисляли ее к одной из восьми «злых мыслей», с которыми им приходилось сражаться в пещерах пустынь северного Египта. Они также называли ее «полуденным бесом», потому что она появлялась примерно в полдень, когда солнце уже стояло высоко в небе, а до ужина оставалось еще много часов. Монах Евагрий Понтийский в конце IV в. писал: «Этот бес заставляет монаха думать, будто солнце движется очень медленно или совсем остается неподвижным, и день длится будто бы 50 часов». Он вселяет в монаха тревогу, побуждает оглядываться по сторонам в поисках того, с кем можно поговорить. Затем бес «внушает монаху ненависть к избранному им месту, образу жизни и физическому труду». Он заставляет монаха думать о других, более легких способах угодить Богу или достичь мирского успеха. Наконец, он заставляет его вспомнить прошлую жизнь до ухода в пустыню – семью, ремесло, наполняя дальнейший путь монаха чувством бесконечного уныния^{55}.

Цель полуденного беса – заставить жертву отречься от монашеской жизни. Чтобы противостоять искушению, ученик Евагрия Иоанн Кассиан предписывает всем трудиться. Он приводит в пример преподобного старца Павла, который жил отшельником, целыми днями собирал пальмовые листья – материал для изготовления корзин – и складывал их в своей пещере. «Когда работою целого года пещера его наполнялась, – пишет Кассиан, – он, разложив огонь, сжигал плоды своего усердного труда… Так он показывал, что без физического труда невозможно монаху оставаться на одном месте, а тем более достигнуть когда-нибудь совершенства»^{56}. В этой истории акедия предстает обратной стороной и неэффективности выгорания, и отчаяния Кохелета: вся суть усилий Павла – в их тщетности. Все ради того, чтобы оградить себя от беса.

Средневековые теологи превратили восемь злых мыслей в семь смертных грехов, акедию – в лень, осуждаемую с точки зрения морали. Жаль, что термин «акедия» исчез из западной культуры, поскольку он отлично отражает тревожную рассеянность современных работников. В пустыне офиса с открытой планировкой или импровизированного домашнего офиса (в виде ноутбука на кухонном столе) искушения подстерегают нас онлайн, в одном клике от работы. Мы не особенно продуктивны, но и ленивыми нас назвать нельзя. В конце концов, мы же на работе. Поэтому я не думаю, что мы смогли бы излечить акедию при помощи тщетного труда, подобно Павлу. Наш труд и так достаточно бесполезен. Подобно бактериям, развившим резистентность к антибиотикам, полуденный бес за 17 столетий нашел брешь в традиционной защите от него.

На заре Нового времени меланхолия превратилась в характерную болезнь интеллектуалов новой эры гуманизма. Тем не менее деятели науки и искусства считали явление меланхолии очень разнородным и порой даже спорным^{57}. Герой комедии Шекспира «Как вам это понравится» Жак, разочарованный мыслитель, отмечает, что видов меланхолии так же много, как и профессий. Он утверждает: «Моя меланхолия – совершенно особая, собственно мне принадлежащая, составленная из многих веществ и извлеченная из многих предметов, и на самом деле есть результат размышлений о моих странствиях – размышлений, в которые я часто погружаюсь и которые пропитывают меня самою забавною грустью»^{58}. Меланхолия была знакома и Гамлету, скованному своим умением осознавать все обстоятельства и возможности выбора, которые его окружали.

На гравюре Альбрехта Дюрера «Меланхолия» 1514 г. изображена женская фигура с крыльями: одной рукой она подпирает голову, а второй небрежно держит циркуль. Вокруг нее лежат без дела предметы для занятий наукой, геометрией, ремеслом. Ее собаку не кормили уже несколько дней. На героиню «давят безграничные возможности и ответственность, которые присущи ее новообретенному статусу человека, способного к саморефлексии», – пишет Шаффнер в «Истощении». «И в самом деле, рождение современного человека в XV в. влечет за собой ощущение, что истощение является неизменным спутником самосознания как такового»^{59}. В трудолюбивом XIX в. меланхолию все чаще ассоциировали с праздностью, а самым верным средством против нее была работа – по крайней мере, для мужчин^{60}.

Эти расстройства – меланхолия в древности, акедия и современная меланхолия – затрагивали элиту: ее представители обнаруживали, что больше не могут выполнять религиозный долг или мирские обязанности. Это были болезни авангарда эпохи, архетипов (мужчин, а иногда и женщин) того времени. Они были изнанкой представлений о благополучной жизни, будь она посвящена удовольствию, святости или познанию. В отличие от выгорания они не содержали в себе иронию саморазрушения, при котором яростное стремление к хорошему подрывает вашу способность его достичь. Если работать постоянно, то в результате не сможешь работать. Но монах, который весь день посвящал молитве, никогда не стал бы жертвой акедии. Выгорание появляется благодаря социальным условиям на работе, а меланхолия объяснялась естественными причинами. У меланхолика был дисбаланс жидкостей в организме. А может, он родился под Сатурном. Звезды виноваты.

* * *

В истории науки много внезапных открытий, совершенных независимо друг от друга несколькими исследователями, которые вдруг приходили к одной и той же идее. В числе известных примеров – изобретение исчисления, открытие кислорода и формулирование теории эволюции. Менее известный пример – диагноз «неврастения», то есть состояние истощения, вызванное чрезмерным давлением на нервную систему. В 1869 г. его впервые описали два американских врача, Джордж Бирд из Нью-Йорка и Эдвин Ван Дойсен из Каламазу, штат Мичиган^{61}. В последующие десятилетия неврастения превратилась не только в широко распространенный медицинский диагноз, но и в навязчивую идею в обществе – предмет модных шуток и популярной рекламы. Психолог и философ Уильям Джеймс называл эту болезнь «американит»^[16] из-за ее широкой распространенности в США^{62}. На некоторое время она стала национальным недугом.

Неврастения, как и предшествующая ей меланхолия и последовавшее за ней выгорание, была противоречивым явлением. Речь шла о характере еще молодой страны, набирающей экономическую мощь. Пока Джеймс считал неврастению научно доказанной, потому что столкнулся с ней сам, автор из журнала The Century в 1896 г. утверждал, что американцы слишком энергичны, чтобы демонстрировать нарастающее истощение, характерное для неврастении. Типичный американец – человек «активный, пробивной, нетерпеливый, он никогда не сидит на месте. Возможно, он больше двигается, быстрее соображает, у него более острый ум, а еще он точно чаще спешит и испытывает больше напряжения, чем европеец»^{63}. В 1925 г. психиатр Уильям Сэдлер сделал прямо противоположный вывод из деловитости американцев. Он утверждал, что иммунитета к неврастении у них нет совсем: напротив, «спешка, суета и постоянное движение, свойственные американскому темпераменту» были ее причиной. Сэдлер считал следствием «американита» резкое увеличение смертей американцев в возрасте 40 лет из-за «инфарктов, инсультов, болезни Брайта и повышенного давления». По его подсчетам, от этого заболевания умирало до 240 000 человек в год^{64}.

Одна из причин популярности неврастении как диагноза заключалась в невероятно обширной картине симптомов: от несварения желудка и повышенной чувствительности к лекарствам до кариеса и облысения^{65}. На фронтисписе в книге Бирда «Американская нервозность» (American Nervousness) 1881 г., первом крупном трактате о неврастении, есть диаграмма «Эволюция нервозности» – там есть все: от несерьезных жалоб вроде диспепсии на нервной почве, близорукости, бессонницы и сенной лихорадки и различных видов нервного истощения (неврастении) до серьезных диагнозов – алкоголизма, эпилепсии и безумия^{66}. Все эти заболевания были взаимосвязаны, как корни и ветви дерева. Его стволом была неврастения.

Несмотря на связь неврастении с, казалось бы, обычными расстройствами, этот диагноз являлся в некотором смысле престижным. По словам Шаффнер, поскольку Бирд «считал, что истощение определялось процессами, которые были свойственны новой эпохе… его можно было рассматривать в положительном ключе»^{67}. Неврастеник представлял собой воплощение современного человека – мужчины или женщины, отражение духа времени. Из-за того, что цивилизация сама породила неврастению, пострадавшие от нее считались невинными жертвами. Они уж точно не являлись грешными бездельниками.

Как и те, кто страдал от акедии и меланхолии, неврастеники принадлежали к элите. Бирд писал, что расстройство

развивается, поощряется и закрепляется цивилизационным прогрессом, изменением культуры и поведения, а также сопутствующим преобладанием умственной деятельности над физическим трудом. Как и следовало ожидать, оно [расстройство] более характерно для городов, чем для сельской местности, и чаще встречается за письменным столом, на кафедре или в конторе, чем в магазине или на ферме^{68}.

По мнению Бирда, неврастеники чаще обладали внешней привлекательностью, имели острый ум и ярко выражали свои эмоции. Черты неврастеников были больше присущи «человеку цивилизованному, воспитанному и образованному, чем варвару или неучу низкого происхождения»^{69}. Этот диагноз поставили множеству писателей эпохи fin-de-siècle^[17], включая Марселя Пруста, Оскара Уайльда, Генри Джеймса и Вирджинию Вулф, которые, в свою очередь, сделали неврастеников героями своих произведений^{70}. Бирд отмечал, что интеллектуалы могли работать тогда, когда захотят, и оптимизировать свое рабочее время: «Профессионалы и мастера своего дела настолько хорошо контролируют свое время, что могут сами выбирать часы и дни для выполнения самых важных задач. Если они по какой-то причине не способны к мыслительной деятельности, то могут отдохнуть, восстановиться или ограничиться механическим трудом»^{71}. Слова Бирда создают в моей голове картину шумного современного офиса какого-нибудь технологичного стартапа, где сотрудники работают и развлекаются до поздней ночи – спасибо кубикам Lego на столах в переговорной и крафтовому пиву. Никогда не знаешь, в какой момент настигнет вдохновение, поэтому лучше не уходить с работы.

Список писателей с неврастенией позволяет проследить, как нервное истощение со временем пересекло океан и пришло в Европу. Оно вполне могло бы распространиться на средние и низшие классы американского общества и стать всеобщим недугом. Однако Бирд считал, что темнокожие, белые южане и католики были менее подвержены неврастении, чем их белые протестанты-современники с Севера^{72}. Таким образом, неврастения считалась болезнью нации не только из-за того, что была широко распространена и отражала энергичность и трудолюбие в качестве принятых обществом ценностей. Она также содержала проявления расовой, религиозной, классовой и гендерной общественной иерархии, выделяла тех, чьими усилиями достигалось процветание нации, и обозначала, кто имел право пользоваться ее благами, а кто этого права не заслуживал.

Теория Бирда о неврастении была вдохновлена активно развивающейся технологией, которая стала символом новой круглосуточной эры американского общества, – электрической лампочкой. Бирд, чей труд вышел лишь два года спустя после изобретения Томаса Эдисона, сравнивал нервную систему с электрической цепью, к которой подсоединены несколько лампочек. Они представляли собой достижения современной культуры, порой действующие угнетающе: книгопечатание, паровой двигатель, телеграф, демократические принципы в политике, новые религиозные движения, бедность, филантропию и научное образование. Лампочки горели ярко, но при этом истощали источник питания. Большинство людей напрягалось изо всех сил, чтобы ни одна из лампочек не погасла. Бирд пишет:

Когда к цепи подключаются новые функции, чего постоянно требует от нас современная цивилизация, рано или поздно (в зависимости от отдельно взятого человека и конкретной эпохи) наступает момент, когда напряжения недостаточно, чтобы все лампочки горели ярко. Самые слабые из них гаснут полностью или, как это часто бывает, светят слабо и тускло – они не перегорели, но света от них недостаточно, и он нестабилен. Вот философия современной нервозности^{73}.

Иными словами, перегруженная нервная система выгорает.

Другие труды, посвященные неврастении, читаются словно жалобы на «гипервключенность» человека нашего времени, высказанные сегодня. В 1884 г. немецкий психиатр Вильгельм Эрб связал эпидемию неврастении с «чрезмерным уплотнением дорожного движения и расширением сети телеграфов и телефонов», с глобализацией и «тревожными последствиями серьезных политических, промышленных и финансовых кризисов», от чего все большей части населения попросту некуда деться. Подобные факторы современной жизни «перегревают головы и заставляют людей прилагать все больше усилий, лишая их времени на сон, отдых и тишину. Жизнь в больших городах улучшается и одновременно становится беспокойнее»^{74}. Мы и сейчас жалуемся на то же самое. Технологии, от стиральных машин до мгновенных мессенджеров, освобождают нас от огромного количества рутинных задач, но нам все сложнее успеть все, что мы «должны» сделать. Вне зависимости от того, какой год на календаре, бóльшая легкость парадоксально порождает новые сложности.

Спектр лекарств от неврастении был так же широк, как набор ее причин и симптомов. Врачи одобряли всё: водолечение, лечение золотом, интенсивные физические упражнения (для мужчин)^{75}. Женщинам чаще прописывали «лечение покоем» – метод полной изоляции, который разработал врач Сайлас Митчелл и раскритиковала феминистка Шарлотта Гилман в новелле «Желтые обои»^{76}. Подобные лекарства были частью огромного бизнеса. Появились многочисленные фармакологические компании, которые продавали запатентованные тоники и эликсиры новым способом – через каталоги по почте. Электротерапия тоже пользовалась популярностью: неврастеники покупали электрические пояса, которые должны были подзаряжать их нервную систему^{77}. Реклама в каталоге Sears, Roebuck в 1902 г. демонстрировала в таком поясе обнаженного силача с подкрученными усами. Реклама обещала, что пояс лечит не только нервозность, но и эректильную дисфункцию у мужчин. К поясу крепился специальный мешочек для мужских гениталий, который должен был «обхватить орган, провести живительный тонизирующий ток прямо к уязвимым нервам и волокнам и невероятным способом укрепить и увеличить орган»^{78}. Предлагались и более масштабные решения проблемы: утверждалось, что поколение неврастеников могло излечиться только через возвращение к традиционным ценностям, включая классические гендерные роли. Немецкий психиатр Рихард фон Крафт-Эбинг считал неврастению показателем упадка цивилизации. Утомленный антагонист романа Жориса Гюисманса «Наоборот» сокрушался из-за утраченной католической веры^{79}. Таким образом, нервозность стала ареной общественной дискуссии.

Несколько десятилетий спустя саму неврастению настигло выгорание – она утратила статус ключевой болезни современности. В попытке соответствовать огромному количеству жалоб границы диагноза были раздвинуты слишком сильно. Один из врачей в 1905 г. сетовал, что неврастения как диагноз настолько «хорошо изучена, широко распространена и используется так часто, что в наше время это слово может одновременно значить что угодно и не значить ничего»^{80}. Врачи так и не определили единую физиологическую причину болезни. «Сила нервов» Бирда не прошла биологическую проверку, особенно после того, как были открыты гормоны и витамины^{81}. Американская медицинская ассоциация и правительство США запретили рекламу патентованных лекарств. В первые десятилетия XX в. наибольшую популярность завоевал психоанализ и его подход к душевным расстройствам^{82}. К 1920-м гг. эмоциональное истощение людей никуда не исчезло, но важнейшие юридические, медицинские и социальные реформы привели к исчезновению знакового заболевания той эпохи.

* * *

Впервые в англоязычном мире выгорание вышло на сцену в 1960 г. в романе Грэма Грина «Ценой потери». Роман стал ключевой вехой в описании болезней, связанных с эмоциональным истощением, потому что состояние, в котором находится главный герой, напрямую связано с его карьерой, что отличает его расстройство от неврастении. Речь идет о заболевании, обусловленном трудовой деятельностью.

Герой произведения, известный европейский архитектор Куэрри, внезапно оставляет работу и оказывается в Конго, в глуши, в отдаленном лепрозории, которым руководят монахи католического ордена. Врачу лепрозория Куэрри заявляет: «Я увечный, доктор». Подобно отшельнику в пустыне, страдающему от акедии, он ищет исцеления, выполняя рутинную работу обслуживающего персонала. Однако доктор не верит в его диагноз: «Увечье у вас, возможно, еще не полное. Если больной обращается за помощью слишком поздно, лепра может пройти сама собой… ценой увечья»^{83}. То есть болезнь должна завершить свой цикл, забирая у жертвы все: конечности, пальцы рук и ног, нос. Как только это происходит, пациент перестает быть заразным и может вернуться обратно к своей жизни. Теперь он инвалид, зато не представляет ни для кого угрозы.

Монахи и доктор считают Куэрри человеком с призванием – таким же, как они. Но у него нет призвания. Он пишет в дневнике: «Я истратил себя до конца и в любовных делах, и в своем призвании. Не пытайтесь связать меня браком без любви, не заставляйте имитировать то, чему я когда-то отдавался со страстью»^{84}. Свой талант он сравнивает с монетами, вышедшими из употребления. Позже в разговоре с английским журналистом, отыскавшим его в джунглях, он заявляет: «Творческие люди – это порода особая. Если они что теряют, их потери больше, чем у других»^{85}. В конечном счете Куэрри теряет все, что мог, особенно увлеченность и честолюбие; теперь, перенаправив талант в другое русло, он проектирует новые здания лепрозория.

Куэрри отличается от классических представителей капитализма середины века – от офисного бюрократа, работающего с 9:00 до 17:00, и от рабочего на конвейере. Оба этих типажа остались в памяти всего лишь заменяемыми винтиками в огромном механизме процветания послевоенного периода. Куэрри, наоборот, отличается целеустремленностью и креативностью. В отличие от работника в джинсовой рубашке или сером фланелевом костюме он ни от кого не зависит. Он отождествляет себя с работой, и одновременно его работа отождествляется с его личностью; другие герои романа удивлены, что такой знаменитый человек вдруг взял и отказался от карьеры. Образ Куэрри одновременно воплощает и новый идеал работы в виде всепоглощающего призвания, и отказ от этого идеала.

С точки зрения Грина, который был католиком, потеря Куэрри в конце концов оборачивается выигрышем. Призвание предоставляет собой опасность как для его обладателя, так и для окружающих. Это проклятие тех, кто наделен талантом, тех, кто не прозябает день за днем в серых скучных учреждениях. Выгорание Куэрри освобождает его. Один из монахов предполагает, что Куэрри был осенен «милостью Господа в пустыне» – это отсылка к поэме «Темная ночь души» святого Иоанна Креста, испанского католического священника и мистика XVI в. В поэме душа человека полностью очищается, прежде чем достичь божественного просветления^{86}. Полное выгорание для Куэрри – путь к величайшему призванию.

* * *

В песне Shelter from the Storm^[18] 1974 г. Боб Дилан перечисляет длинный список проблем. В том числе «выгорание от истощения». Строчка из взлетевшего в чартах альбома Blood on the Tracks олицетворяет важнейший в культурном отношении момент. Как мы знаем, в середине 1970-х гг. выгорание впервые получило научное подтверждение и привлекло общественное внимание. Как и творческий путь Боба Дилана 10 лет назад, история возникновения выгорания тесно переплетена с контркультурой Нижнего Манхэттена.

В начале 1970-х гг. психолог из Нью-Йорка Герберт Фройденбергер ежедневно посвящал около 10 часов частной практике, а потом приезжал на вторую смену в бесплатную клинику Святого Марка. Она специализировалась на помощи молодым людям из Ист-Виллиджа – здесь занимались всем: от помощи наркоманам и беременным до лечения зубов. На стенах смотровых висели постеры со звездами рок-н-ролла^{87}. Фройденбергер помог основать клинику в 1970 г. после того, как проработал лето 1968 г. в бесплатной клинике Хейт-Эшбери в Сан-Франциско, где помогал хиппи. Сам он относился к пациентам клиники Святого Марка с большим участием. Позже он писал: «Я воспринимал их проблемы и внутренние противоречия как свои собственные». Когда клиника закрывалась, он вместе с сотрудниками-добровольцами оставался на работе глубоко за полночь. Затем он уезжал домой, несколько часов спал, и все начиналось заново^{88}.

Разумеется, так не могло продолжаться без конца. Через год работы по такому графику Фройденбергер сломался. Его дочь Лиза вспоминает, что однажды, когда вся семья собиралась уезжать в отпуск, он не смог даже встать с кровати^{89}. К тому моменту термин «выгорание» уже циркулировал в профессиональном сообществе. В 1969 г. представитель исправительного центра для молодых совершеннолетних нарушителей в Южной Калифорнии заявлял о том, что этот «феномен» распространен среди сотрудников учреждения^{90}. Работники клиники Святого Марка и сами использовали его по отношению к себе – правда, они могли подцепить его на улицах Ист-Виллиджа, где их пациенты проводили круглые сутки. В одном из значений этот термин использовался для описания вен тех, кто употреблял героин: если долго колоть в одну и ту же точку, то она как бы станет бесполезной, «выгорит»^{91}. В книге, вышедшей в 1980 г., Фройденбергер сравнивал тех, кто «выгорел», со зданиями после пожара: «Некогда живая, полная энергии структура теперь опустела. Там, где когда-то кипела жизнь, остались лишь развалины, напоминающие о былой активности»^{92}.