Мой дед расстрелял бы меня. История внучки Амона Гёта, коменданта концлагеря Плашов

Как-то раз прямо с утра я начинаю плакать. Сыновья спрашивают: «Мамочка, ты чего?» Всхлипывая, отвечаю: «Ничего» – и мчусь в отделение неотложной психиатрической помощи при Университетской клинике. Дежурный врач выписывает антидепрессанты. Начинаю их принимать в тот же день.

Через несколько недель я немного восстанавливаюсь. Наконец-то записываюсь к тому психотерапевту по рекомендации. Он встречает меня в безликой приемной. Сразу распознает внутреннюю боль. Когда я рассказываю ему свою историю, он плачет вместе со мной. Становится легче. Больше я не видела у него такой реакции, но в следующие месяцы он всегда рядом.

Снова начинаю бегать. Я люблю находиться наедине с собой. Гулять, выходить на пробежку. Мне очень нравится одна тропинка в лесном массиве Гамбурга. Я бегу в тенистом лесу, дальше по полям, мимо конских пастбищ, потом через небольшой поселок, где в клумбах прячутся садовые гномы. В этом демонстративно идеальном мире есть что-то трогательное. После пробежки у меня ясная голова.

Моя приемная семья еще ничего не знает. Я все ей расскажу перед Рождеством. Мы собираемся в Мюнхене, в доме приемных родителей.

Вот такой подарок я вручила каждому: экземпляр книги о моей матери и толстую биографию Амона Гёта, написанную венским историком, – единственную в своем роде.

Мои приемные родители, Инге и Герхард (мамой и папой я теперь не могу их называть), изумляются и приходят в ужас. Когда я только нашла книгу, у меня мелькнула мысль, что они всё знали о моих биологических родных, но не хотели меня травмировать. Я боялась, что они тоже меня обманывали. Но очень скоро мне стало ясно: родители ничего существенного не утаивали. Их реакция доказывает мою правоту. Они тоже ничего не знали.

Инге и Герхарду всегда было трудно говорить о чувствах. Теперь они цепляются за научные формальности. В биографии Амона Гёта отсутствуют сноски, замечает Герхард. Он уточняет, совпадает ли приведенное количество погибших с данными из других источников. У меня жизнь с ног на голову перевернулась, а они обсуждают сноски! Хорошо, что Маттиас и Мануэль, мои приемные братья, сразу понимают, как важна для меня эта книга.

* * *

Приемная мать Дженнифер Тиге, Инге Зибер, до сих пор помнит, как в тот рождественский вечер та села на диван и попыталась начать разговор. «Дженни заявила, что нам надо кое-что обсудить. Сначала она сидела, молча нас разглядывая, а потом вдруг зарыдала, – рассказывает Инге. – Я сразу догадалась – случилось что-то серьезное». Услышав историю до конца, она обомлела. «У нас с мужем земля из-под ног ушла».

Маттиас, приемный брат Дженнифер, той ночью долго не мог уснуть. «У меня не укладывалось в голове, что выпало на долю Дженни. Эта книга открыла ей совсем другой мир. Иную сторону. Дженни узнала, кто ее предки. Она тщательно исследовала жизнь деда, но еще более досконально – жизнь бабушки и матери».

Дженнифер вдруг стала воспринимать себя частью не только приемной семьи, но и биологической. «Маму с папой это ранило», – признается Маттиас.

Он окружил сестру заботой. «Она была подавлена, убита горем, я ее никогда такой не видел. Дженни всегда выглядела сильной личностью. Из нас троих она была самой смелой и наиболее уверенной в себе».

* * *

В течение следующих месяцев Маттиас, наряду с Гётцем, становится для меня самым ценным собеседником. Он выуживает из интернета всё новые подробности о семье Гёт.

Мои израильские подруги Ноа и Анат заваливают меня письмами: «Дженни, ты куда делась? Почему не пишешь?» Я не отвечаю. Нет ни сил, ни слов. Не хочу причинять подругам боль. Я точно не знаю, где погибали их родственники во время Холокоста. Надо спросить. А что, если они ответят: «В Плашове»?

Жертвы Амона Гёта для меня больше не абстрактная масса незнакомых людей. Думая о них, я вспоминаю стариков, с которыми встречалась во время учебы в Израиле, в Гёте-Институте. Они пережили Холокост, но тем не менее хотели говорить по-немецки и слышать родную речь. У многих было плохое зрение, и я зачитывала им вслух отрывки из немецких газет и романов. Я замечала татуировки с цифрами у них на руках. Впервые в жизни мне захотелось извиниться за принадлежность к немецкой нации. Впрочем, темная кожа оказалась отличным прикрытием. Никто не принимал меня за немку.

Как бы ко мне отнеслись эти старики, узнай они, что я внучка Амона Гёта? Наверное, вообще не захотели бы иметь со мной дела. Увидели бы во мне его отражение.

Муж советует разыскать адрес матери, выплеснуть на нее всю злость, закидать вопросами. А еще рассказать израильским подругам, что произошло.

Не сейчас, говорю я себе. Пока надо подумать. И съездить к могилам. В Краков.

Глава 2
Глава концлагеря Плашов: Амон Гёт, мой дед

Те, кто ему нравился, оставались в живых,

а те, кто нет, отправлялись на смерть.

МЕЧИСЛАВ «МЕТЕК» ПЕМПЕР, В ПРОШЛОМ СТЕНОГРАФИСТ АМОНА ГЁТА

Я осторожно ступаю, шаг за шагом. Пол хлипкий. Старый паркет скрипит и прогибается. Здесь сыро и холодно, воздух спертый. Что там в углу, крысиный помет? Свет сюда почти не проникает. Ни свет, ни воздух. Я медленно иду по дому своего деда – по потемневшему паркету, на котором угадывается узор «елочка». Когда-то здесь находилась комната с охотничьими трофеями. Амон Гёт повесил в ней табличку с надписью: «Кто первым стреляет, тот первый по жизни».

Я хотела увидеть дом, в котором жили бабушка и дед. Экскурсовод – полька, чей адрес я нашла в интернете, – сообщила, что дом сохранился. Сейчас он принадлежит поляку-пенсионеру, который в нем живет и время от времени пускает немногочисленных посетителей. Экскурсовод по телефону договорилась о встрече.

На тихой улице Хельтмана в Плашове, пригороде Кракова, сразу бросается в глаза обветшалый дом, соседствующий с ухоженными особняками. Некоторые окна выбиты, висят грязные занавески: снаружи дом выглядит нежилым. На фасаде виллы висит крупная вывеска: «Sprzedam» («Продается»).

Входная дверь сохраняет следы былой красоты: темно-красное дерево, на котором еще просматривается орнамент, лишь незначительно потускнело. Неопрятный старик впускает нас и ведет по тесному вестибюлю. Экскурсовод Малгожата Керес (буду называть ее просто Малгожата) переводит для меня с польского. Я ей не объясняла, почему дом привлек мое внимание, и она считает меня туристкой, увлекающейся историей.

Осматриваюсь. Со стен отваливается штукатурка. Почти нет мебели. Холод пронизывает до костей. Неприятно пахнет. Потолок подпирают деревянные балки. Надеюсь, дом не обрушится прямо сейчас и не погребет меня под завалом.

В этих шатких стенах живет прошлое.

Прошел год с тех пор, как мне в руки попала книга о матери. За это время я прочла все, что смогла найти о фашистском режиме и деде. Мысли об этом человеке меня преследуют, я с ним день и ночь. Кого я в нем вижу – своего деда или историческую личность? Для меня он существует в обеих ипостасях. Амон Гёт – комендант концлагеря Плашов и мой дед.

В юности я много читала о Холокосте. С классом мы посещали концлагерь Дахау. Книги о национал-социализме я проглатывала одну за другой: «Как Гитлер украл розового кролика» (When Hitler stole pink rabbit)^[5], «Кусочек неба» (Ein Stück Himmel), «Дневник Анны Франк» (Het achterhuis)^[6]. Я видела мир глазами еврейской девочки, разделяла ее страх, а еще жажду жизни и надежду.

Учитель истории в гимназии показывал нам документальный фильм об освобождении концлагеря. Узники походили на скелеты. Я читала запоем, мне хотелось понять, что побуждало преступников так поступать с людьми. В итоге я сдалась. Существовали разные объяснения, но принять их было выше моих сил. Я поставила точку в размышлениях на эту тему, придя к выводу: никогда бы так себя не повела. Я другая. Немцы сейчас другие.

Впервые оказавшись в Израиле, – мне было чуть за двадцать, – я по-прежнему от корки до корки прочитывала книги, посвященные национал-социализму. Я многое изучила, со многими побеседовала. Казалось, я знаю о Холокосте все. И при этом намного сильнее меня беспокоили темы, которые имели отношение к происходящему здесь и сейчас: конфликт с палестинцами и угроза войны. Так же и у жертв, их детей и внуков, уже появились более насущные вопросы.

Я думала, что все понимаю, но теперь, когда мне около сорока, начинаю словно с чистого листа.

Одной из первых книг читаю классическую работу 1967 года «Неспособность скорбеть» (Die Unfähigkeit zu trauern) Александра и Маргарет Митчерлих. Мне понравился их подход. Они изучали внутренний мир людей, пытались их понять, а не судить. Как практикующие психоаналитики они исследовали пациентов, которые до 1945 года были активными членами СС и других нацистских организаций. Ни раскаяния, ни стыда – казалось, этим людям не знакомо ни то, ни другое. Они, как и многие другие немцы, продолжали жить обычной жизнью, будто никакого Третьего рейха и не существовало. Читая книгу Митчерлихов, я держу в голове семейную историю и думаю о бабушке, которая до последнего отрицала преступления Амона Гёта.

На сегодняшний день вывод, к которому пришли Александр и Маргарет Митчерлих в конце 1960-х, – немцы отказались от прошлого и вытеснили вину, – более не актуален. Судить так, как авторы этой работы, значило бы признать, что каждый представитель немецкой нации нуждается в психотерапевтической помощи.

Также читаю книги потомков нацистов: Рихарда фон Шираха, сына рейхсюгендфюрера Бальдура Бенедикта фон Шираха, и Катрин Гиммлер, внучатой племянницы рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Мне интересно узнать их семейные истории, я ищу сходства.

Я внимательнее присматриваюсь к каждому из своего окружения, все ставлю под сомнение. Отчим моей приемной матери, живший в Вене, участвовал в Североафриканской кампании Эрвина Роммеля. Во время длительных походов в горы он рассказывал нам, детям, увлекательные истории о тех временах, о приключениях честных бойцов в пустыне. Например, о том, как они по утрам пили воду, которая скапливалась на полотнище палатки, и как им однажды пришлось выкапывать машину из песчаной дюны. Сначала мы думали, что наш «дедуля из Вены» – так мы его называли – был личным водителем Роммеля, но нет, он оказался простым солдатом Африканского корпуса. Однажды он сказал, что был в плену, – «поймали проклятые англичане».

Одна из историй служила страшилкой. Якобы на войне одному солдату отрубили голову, а он вдруг начал носиться туда-сюда – как был, без головы. Мы в детстве часто пугали друг друга, пересказывая дедушкины слова.

Командующего Африканским корпусом «дедуля из Вены» превозносил. Мол, Роммель, хитрый Лис Пустыни, не мог быть убежденным нацистом. Все это неправда – так наш дедушка считал. Что же вытеснила из памяти моя приемная семья?

Помню, как мы спорили с приемным отцом. Убежденный пацифист, он был социально активным человеком и в политике придерживался левых взглядов. Но стоило нам поднять тему Холокоста, как он начинал ставить под сомнение количество погибших, допуская, что их было меньше. Его споры с друзьями порой доходили до перепалок. Мы с братьями считали подобные дискуссии пустой тратой времени и не могли понять, почему для отца это было так важно.

И вот теперь во мне нет былой уверенности, что я другая и что прошлое позади. Мой дед – военный преступник. Что это значит для меня и нашего времени?

Мое восприятие реальности меняется. События, произошедшие давно, вдруг становятся близкими. В течение нескольких месяцев я столько всего читала и смотрела, что прошлое будто смотрит на меня в упор. Давнишняя история кажется совсем новой, недавней. Порой, когда я погружаюсь в мир моего деда, мне кажется, будто он совершил преступления буквально вчера, а не столько лет назад.

И вот я в Кракове, на полусгнившей вилле. Сама не очень понимаю, что здесь ищу. Чего я хочу от этого дома, от этого города. Имеет ли вообще смысл здесь находиться? Единственное, что знаю точно: я была обязана приехать в Краков. Незадолго до поездки я лежала в больнице, у меня случился выкидыш.

Чувствую себя разбитой и подавленной. Психотерапевт отговаривал меня от поездки в Краков в таком состоянии, но мне это необходимо именно сейчас. Я прилетела в Варшаву, оттуда поездом отправилась в Краков, где приобрел дурную славу мой дед. Он засыпал этот город пеплом, когда в конце войны приказал выкопать и сжечь останки тысяч погибших узников концлагеря.

Я хочу увидеть, где совершал убийства мой дед. Хочу увидеть прошлое в максимальном приближении – а потом оторваться от него.

Старик, впустивший нас в дом, обводит рукой гостиную на первом этаже, где проходили празднества. Здесь они собирались – мой дед и другие нацисты, – распивали крепкие напитки и вино. Здесь бывал и Оскар Шиндлер. Нынешний хозяин дома ведет меня на террасу. Рассказывает, что Амон Гёт переделывал дом, пристраивал к нему балконы и террасы. Ему было важно, чтобы открывался вид на зелень вокруг.

Когда-то дом явно был красивым, стиль мне нравится. Любопытно, мой дед сам спроектировал перестройку? Он интересовался архитектурой, как и я? Стоп, почему я вообще задаюсь вопросом, схожи наши вкусы или нет? Амон Гёт не тот образцовый дедушка, с которым ищут что-то общее. Свидетельства его злодеяний встречаются на каждом шагу. При этом из книги о матери я узнала, что после окончания войны бабушка еще долго восхищалась манерами Амона Гёта за столом. Вот какой он был утонченный.

Бывшая комендантская вилла Амона Гёта в Плашове, 1995 год{2}

* * *

Это был комендант концлагеря, который придавал огромное значение манерам за столом.

Эмилия Шиндлер, жена Оскара Шиндлера, впоследствии назвала Амона Гёта человеком с раздвоением личности. «С одной стороны, он вел себя как настоящий джентльмен, как типичный житель Вены. С другой стороны, он подвергал евреев, находящихся у него в подчинении, бесконечному насилию. Хладнокровно, со знанием дела убивал людей и при этом был способен уловить фальшивую ноту в записях классической музыки, пластинки с которой постоянно слушал».

Амон Леопольд Гёт родился 11 декабря 1908 года в Вене. Он был единственным ребенком в семье католиков-книготорговцев Берты и Амона Франца Гёта. Мальчика назвали в честь отца и деда. Древние египтяне почитали бога Амона, часто изображавшегося с головой барана. Также Амон – древнееврейское имя, которое означает «художник» или «искусный мастер». Амон был царем Иудеи и приносил жертвы идолам. Его убили слуги в ходе заговора.

Родители Амона Гёта были выходцами из простых семей, но, сколотив состояние на торговле, обзавелись квартирой в зажиточном районе и горничной, вскоре купили и машину. Гёты продавали религиозную литературу, иконы и открытки, потом занялись изданием книг, выпускали военно-историческую литературу, в которой оплакивались жертвы Первой мировой войны. Отец Амона часто ездил в командировки, мать управляла издательством, а за мальчиком присматривала его бездетная тетка.

Амон, или просто Мони, ходил в частную католическую начальную школу. Учился он плохо. Родители в конце концов отправили его за город, в строгий католический интернат. Историк и биограф Гёта Йоханнес Захсленер предполагает, что проявившаяся у Амона впоследствии «склонность к странным садистским шуткам» могла зародиться в этот период. Впрочем, никаких подтверждений этому нет.

Вопреки воле родителей Амон бросил учебу в интернате после десятого класса. Уже в семнадцать лет он увлекся ультраправыми идеями и вступил в фашистские молодежные организации. Он любил спорт и всегда шел напролом – эти качества его новые друзья очень оценили.

В 1931-м он вступил в НСДАП, а вскоре после этого – в СС («охранные отряды»).

Члены подчиняющегося Генриху Гиммлеру элитного подразделения пытали и убивали людей в концентрационных лагерях. «Лучшие из лучших, гордость нации» – так охарактеризовал СС журналист Стефан Леберт. В 1966 году Ганс Эгон Хольтхузен пишет в исповедальном эссе «В СС по доброй воле» (Freiwillig zur SS): «Состоять в этой организации считалось верхом престижа. Черная униформа с эмблемой в виде черепа выглядела шикарно и даже элегантно, это привлекало молодежь, жаждущую избранности, тех, кто считал себя выше того, чтобы слоняться в форме штурмовых отрядов цвета поноса».

Вот и юный Амон Гёт, не преуспевший в школе и задерганный родителями, почувствовал себя в СС кем-то особенным. Позднее он рассказал гражданской жене Рут Ирен Кальдер, что все детство родители не обращали на него внимания, поэтому он отверг мещанские ценности, к которым они его приучали. Впрочем, был период, когда он ненадолго вернулся в лоно семьи, издавал с отцом военную литературу, даже женился на женщине, с которой его познакомили родители и которую он не любил. Брак по расчету вскоре распался.

Поскольку все члены СС были обязаны иметь семью, Амон Гёт женился второй раз. Его избранницей стала спортсменка Анна Гайгер из Тироля, с которой он познакомился на мотогонках. Поскольку цель брака заключалась прежде всего в рождении здорового «арийского» отпрыска, перед церемонией пара должна была пройти несколько тестов, которых требовали в СС, например сфотографироваться в купальнике и в плавках, – так подтверждали отсутствие физических недостатков. Свадебную церемонию провел эсэсовец. Через год Анна Гёт родила сына, но несколько месяцев спустя ребенок умер.

В марте 1940-го Амона Гёта призвали в войска СС, и он переехал из Вены в Польшу. Честолюбие позволило быстро пойти на повышение. Сначала Амон Гёт занимался только административными задачами. В его характеристике от 1941 года есть такие слова: «бескорыстный и инициативный эсэсовец», «преданный фюреру», «расово-ориентированная картина мира». В 1942 году в Люблине – городе на востоке Польши – Амон Гёт получил задание увеличить количество трудовых лагерей, в которых можно было разместить подневольных работников-евреев.

В 1943 году в Познани Генрих Гиммлер произнес перед офицерами СС печально известную речь, в которой пропагандировал идеологию геноцида: «Процветают ли другие народы или дохнут от голода, интересует меня только потому, что мы используем их как рабов, трудящихся на благо нашей культуры. ‹…› Умрут ли десять тысяч русских баб при строительстве противотанковых рвов, интересует меня только потому, что эти рвы нужны Германии. ‹…› Также затрону серьезную тему… эвакуации евреев, ликвидации еврейского народа. ‹…› Многие из нас узнают, каково это, когда перед глазами лежит сотня трупов, пять сотен, тысяча. Выдержать это стойко и исключить человеческие слабости, сохранив достоинство, – вот что нас закалит».

Амон Гёт доказал твердость духа очень скоро. В СС его научили убивать.

* * *

Старик показывает бывшую спальню Амона Гёта. Из потолка торчат крюки. Это для гимнастических упражнений, заверяет меня старик. А может быть, здесь висели качели для любовных утех, продолжает он подмигивая.

Выхожу на балкон и смотрю на холм, поросший кустарником. Дождливый октябрьский день. В лицо дует холодный ветер. Территория лагеря начиналась рядом с домом, после сторожевой вышки и ограды из колючей проволоки. Узников дед видел как на ладони; пара шагов – и он на работе. На обложке книги о моей матери помимо ее портрета напечатали размытую фотографию Амона Гёта: открытый рот, оружие в руке. Голый до пояса, он стоит на балконе в одних шортах. Кто сделал это фото? Бабушка? Амону Гёту явно нравилось оружие, он часто носил его с собой. Это бабушку привлекало или пугало? Что ей было известно? О чем она предпочитала не думать? Не представляю, как можно было здесь жить и не иметь представления о том, что происходит в лагере. Амон Гёт избивал горничную. Бабушка не могла этого не видеть или как минимум не слышать. Вилла не настолько большая.

Когда я накануне вечером ехала в Краков, по дороге в отель я видела Вавельский замок, который когда-то был резиденцией королей Польши. Замок возвышается над Вислой и залит огнями. После вторжения немцев здесь поселился Ганс Франк, генерал-губернатор оккупированной Гитлером Польши. Он жил в роскоши, окруженный слугами, сочинял музыку и играл в шахматы. Представляю, каким всемогущим чувствовал себя Франк в этом величественном замке с видом на Краков.

Дом Амона Гёта по сравнению с Вавелем выглядел обычным, даже скромным. Я думала, он будет больше, роскошнее. Трудно вообразить, что здесь проходили торжественные приемы, а хозяин виллы держал в руках судьбы тысяч людей. Обладая неограниченной властью, он цинично ее демонстрировал и возводил в абсолют.

Амон Гёт на балконе своей виллы{3}

* * *

«Я ваш бог, – заявил Амон Гёт заключенным, вступив в должность коменданта концлагеря Плашов. – В Люблине я уничтожил шестьдесят тысяч евреев, теперь ваша очередь».

В Люблине Амон Гёт работал на Одило Глобочника – известного своей жестокостью группенфюрера СС, которому Генрих Гиммлер поручил ликвидацию евреев в оккупированной Польше. Глобочник осуществлял то, о чем говорил Ганс Франк в декабре 1940 года: «За год мне, конечно, не удалось истребить всех без исключения вшей и евреев. Но со временем… наша цель будет достигнута».

Депортации и массовые убийства польских евреев начались задолго до того, как на Ванзейской конференции 20 января 1942 года было подготовлено «окончательное решение еврейского вопроса» – программа уничтожения еврейского населения Европы.

За строительство концлагерей и сооружение газовых камер отвечал Одило Глобочник, начальник Гёта. Наряду с Адольфом Эйхманом Глобочник – «архитектор» массового истребления миллионов людей. В Польше начали функционировать лагеря смерти: Белжец, Собибор, Треблинка.

 

Вскоре Амон Гёт получил от Одило Глобочника распоряжение очистить гетто. Здоровых жителей отправили на принудительные работы. Слабых и больных, включая стариков и детей, расстреляли. Историк Йоханнес Сахсленер пишет: «Кровавая охота на людей велась по выверенной схеме. ‹…› В центре ее находился Амон Гёт, позднее занявший руководящую должность».

Гёт быстро обнаружил свою выгоду от массовых убийств. Евреев, которые могли предложить ему ценные вещи, такие как меха, фарфор или драгоценности, не убивали сразу, а отправляли в концлагерь.

Вероятнее всего, именно тогда Амон Гёт начал все чаще прикладываться к бутылке.

Затем честолюбивому эсэсовцу поручили новое задание: депортировать евреев из краковского гетто и создать трудовой лагерь Плашов. Друзьям и отцу в Вене Гёт написал: «Наконец-то я сам себе начальник».

Гетто в Кракове Гёт ликвидировал 13 и 14 марта 1943-го. За два дня было убито больше тысячи человек и депортировано свыше четырех тысяч – в основном в Освенцим.

Оставшихся евреев Амон Гёт перевез из гетто в свои владения – в Плашов, который сперва считался трудовым лагерем, а потом стал концентрационным. Лагерь занимал восемьдесят гектаров^[7]. Немецкие оккупанты построили его на месте еврейских кладбищ. На разрушенных могилах воздвигли бараки, а могильными плитами замостили дороги.

* * *

Старик ведет меня в подвал. «Здесь комендант хранил вино», – говорит он. Потом с гордостью демонстрирует ржавую ванну: «Здесь Амон Гёт мылся».

Напротив винного погреба находилась комната горничной, рядом была кухня. Здесь же, в подвале, жила Хелен Розенцвейг – еврейка, служившая у Амона Гёта. Найдя книгу о матери, на следующий день я посмотрела документальный фильм о Хелен.

Здесь, в этом доме, две женщины встретились. Разговор получился грустным. Хелен Розенцвейг ужаснулась внешнему сходству матери с Амоном Гётом. Несмотря на обоюдное стремление, найти общий язык не удалось – между ними стояла сама история. Для Хелен моя мать была отражением Амона Гёта.

В фильме мать пыталась найти объяснение поступкам Амона Гёта, а для Хелен все было однозначно: «Он чудовище. После расстрелов с улыбкой насвистывал песенки. Жаждал крови, как дикое животное. Тут обсуждать нечего».

Потом Маттиас принес мне этот фильм на DVD – на случай, если я захочу его пересмотреть. Сначала я не отрывала глаз от матери, пристально ее разглядывала, анализировала каждое слово. На Хелен я почти не обращала внимания. В начале фильма мать посылает ей письмо, в котором просит о встрече. Она пишет, что поймет, если Хелен испугается ее предложения. Ей и самой страшно.