Вот только – всегда есть это противное «вот только» – вот только это давно не приносит мне счастья. Радость, удовольствие, наслаждение – это да. Вот только…
Директор ушел по каким-то неведомым «своим делам», оставив меня одну в его квартире. Я сделала себе чашку растворимого кофе – только такой и был у него – и выпила его в одиночестве, отдавшись навязчивым мыслям.
Мне нравятся люди, которые умеют держать себя в руках – с такими чувствуешь себя женщиной; именно такие мужчины оказываются более мужественными и часто – более одинокими.
Мне не нравятся люди, которые задают глупые вопросы – в ведь таких людей больше всего. Сразу понимаешь, что такой человек – глупый и не надёжный; лично мне рядом с таким мужчиной сразу хочется либо кричать, либо бить посуду, либо сбегать в другие города, где таким людям меня не достать – а ведь всегда и там достают.
Мне не нравятся люди, которые слишком много смеются – лично я – всегда придерживалась мнения, что только дураки смеются тогда, когда совсем не над чем смеяться. Многие говорят, что я просто не умею веселиться и не умею быть жизнерадостной. Но разве люди, которые только смеются – разве они умеют плакать?! Как они могут радоваться жизни, если нечему здесь радоваться.
Мне нравятся люди, которые умеют стильно одеваться – ведь им известна та простая истина, что людская красота – больше, чем наполовину, зависит от правильно подобранного гардероба.
Мне не нравятся люди, которые никогда не задумываются над тем, ради чего живут – возможно, и не существует исчерпывающего ответа на этот вечный глупый вопрос; но как можно прожить полноценную жизнь, не ставя перед собой никаких целей и идеалов?!
Мне нравятся люди, которые любят кофе и вино – у меня с ними – родственная душа. И плевать я хотела на тех, кто говорит, что кофе – напиток ужасных людей. А лучшая приправа к кофе – не сахар и не молоко – а последняя сигарета из пачки.
Пора бы уже помыть за собой чашку и выйти из этого безвкусно обставленного дома. Не знаю – куда пойду в свой выходной – наверное, я просто буду гулять, пока не найду место, только взглянув на которое, я могла бы с уверенностью сказать: «Да – именно сюда мне хотелось бы зайти; здесь – я хотела бы остаться». Правда, ставя перед собой такие цели – я рискую слоняться по улицам города вечно.
Я говорю только: «нравится» и «не нравится» – но никогда не говорю: «я люблю»…
2.3
Я ненавижу дни рождения; в году нет праздников грустнее.
В этот день – я сильнее всего ощущаю, что никому не нужна. Чем старше человек становится – темь меньше значения он придаёт всякой ерунде.
– Сколько тебе? – спросила Даниэль на курсах французского.
– Жэ суасант ан (мне шестьдесят), – ответила я.
Все рассмеялись и только потом я поправилась:
– Жэ сез ан (мне шестнадцать).
После занятий, мы с Владом говорили о его картинах. Кажется, мне удалось доказать ему, что я – не какая-нибудь там глупышка. Когда мы дошли до остановки, он сказал мне, что хочет дойти пешком до следующей, чтобы было больше шансов влезьте в набитую людьми коробку. Я сказала:
– Хорошо. Я могу провести тебя ещё немного.
– Я хочу пройтись один.
На том и расстались.
Какая же я дура.
Плюнув на остановку и на Влада, я решила зайти в свою старую музыкальную школу – к бывшей учительнице по музыке, которая и в мой день рождения решила поиздеваться; и зачем я только это сделала?! Когда я уже собиралась уходить, она подняла средний палец вверх и сказала:
– Как – ты уходишь без этого?!
Он показала своим средним пальцем на стул, на котором лежал синий шарик с жёлтой верёвочкой. По виду своему – он был куда тяжелее воздуха вокруг. Я взяла его и, кое-как попрощавшись, поспешила уйти.
Я никогда не понимала людей, которым нравится просто смотреть на воздушные шарики. В чём здесь смысл – просто пялиться на шар, внутри которого такой же воздух, что и вокруг; или, если повезёт, гелием – скукота, да и только. Ими нужно быть. Самому нужно прочувствовать ту лёгкость и воздушность, которыми наполнены разноцветные шары. Вот только – меня теперь это совсем не радует.
Этот шарик тёмно-синего цвета совсем не был лёгким и свободным. Он только и годился для того, что бы бросать его как волейбольный мяч. Неужели, я – этот синий шар? Он всё время стремился упасть и, толи дело, лопнуть. Он не делал это только потому, что ему всё время кто-то или что-то мешало.
В тот тёмный и холодный зимний вечер дул сильный ветер. Я волокла этот шар, будто выводила питомца на прогулку – хоть в такую погоду и плохой хозяин собаки не выгонит из дома. Он был слишком тяжёлым для такой лёгкой материи. Я перешла дорогу, на которой меня чуть не сбила машина – хорошая бы вышли кончина; и встала у столба со знаком «STOP», грозно глядевшего в сторону бесконечно проезжающих машин. Возможно, жизнь мне спас именно он – кто знает. Я взяла свой синий шарик и привязала его за жёлтую ленточку к столбу. Я плотно затянула его и обвязала двойным узлом – чтобы ветром не сдуло. Закончив работу, я оставила на столбе висеть маленький синий шарик, который ещё совсем недавно – был мной. Его укачивало на ветру.
Мне нечего думать об этой незатейливой истории – я давно научилась видеть во всём метафору: в каждом случайном происшествии, в каждой мелочи, в каждом своём действии – я вижу бога; но не бородатого великана или синего танцовщика – а своего личного. Кто-то пытается всем этим что-то нам сказать – какую-то важную истину, к которой каждый должен прийти сам. Но мы не замечаем и не слышим ничего; потому что мысль о том, что в нашей ежедневной рутине: случайно услышанной через стену ссоре соседей, случайно увиденных автомобильных номерах – скрывается метафора – жизненно важная мыль, которая смогла бы дать нам ответы на самые важные вопросы – кажется нам дикой.
Всю свою страшно долгу и короткую сознательную жизнь – я пыталась избавиться от вселюдского предрассудка. Но как ни стыдно. Но как ни стыдно мне этого признавать – мне этого не удалось.
Город был таким тёмным, мрачным и страшным, что меня охватывал ужас перед неведомым. Умом я понимала, что мне не грозит никакая реальная опасность. Но я всё равно содрогалась перед каждым звуком, доносившимся из пустоты. В такие моменты мне хочется, что бы было что-то, что успокаивало – после чего было бы уже не так страшно. Но я никогда не могла найти ничего подобного ни в темноте, ни в свете, который оказался – всего лишь зеркальным отражением темноты, запутанным в бесконечной паутине слов.
Придя домой, я забыла обо всём мире и прочей бесполезной дребедени; и с головой нырнула в книги.
1.4
Когда Земля была молодой, но всё равно давно уже погрязла в грехе, наши предки собирались ночью вокруг костра. Их окружали опасности: саблезубые волки, голодные тигры; они всегда чувствовали зверя, смотрящего на них из тьмы огненными глазами.
Тогда, кто-нибудь один из выживших и напуганных соплеменников начинал рассказывать остальным истории – и становилось уже не так страшно. А затем – неба становилось синим и все с облегчением вздыхали – они смогли пережить эту ночь; а это значит, что из короткая жизнь дала каждому из них – ещё один шанс. Но кто знает, как долго продлиться её щедрость?.. Всех снова охватывает страх. И только история может успокоить плачущего младенца.
Моё приворотное зелье, как всегда, действовало безупречно. И сейчас, когда я лежу в обнимку с молодым боровом – я наслаждаюсь каждой секундой. Такой высокий и крупный парень – и такой нежный в постели. Я обожаю мужчин – за долгие годы моей работы с ними я стала настоящей специалисткой в области мужских сердец. Иногда бывает даже так, что мне и зелья не нужно, чтобы заставить какого-нибудь красавчика встать для меня на колени – такая уж я харизматичная и обаятельная дама. Иногда – мне самой становится страшно от той силы, которой я обладаю; к счастью – это чувство надолго не задерживается.
Но вот – настаёт ещё одно утро. Мои чары рассеиваются и ещё одному мужчине предстоит в последний раз переступить на порог моей квартиры. Мне часто становится интересно – вспоминают ли они меня после? Или они всем своим телом решают забыть это маленькое ночное приключение, как приятный (или дурной) сон? Эх, сколько же раз я убеждалась в правдивости второго варианта – когда узнавала многих из своих ночных кавалеров на улицах, а они меня – нет. Это так грустно.
Мне пора бы начать тотальную чистку в своей квартире – моя сестра обещала зайти ко мне сегодня. Она, конечно, привыкла к вечному беспорядку в моём логове; но для неё – мне хочется быть лучше. Таких людей – немного; и это настоящая трагедия, когда совсем нет тех, ради кого ты не поленилась бы убрать в своей квартире в собственный выходной, какой бы ленивой жопой ты сама себя не считала бы.
Когда пришла моя сестра, мы долго в доме не задержались. Спустя десять минут взаимных приветствий, обниманий, оханий, улюлюканий и целований – мы были уже не улице и приближались к кофейному киоску через дорогу. Взяв по чашке непристойно крепкого напитка, мы встали за столик-стойку рядом с киоском. А на весь перекрашенный в красный деревянный диск стойки – красовался хаотичный набор символов, выведенных жидкостью для корректоров.
– Вот уроды – вырвалось у моей сестры, – уроды, которые только то и могут, что всё портить.
Я пожала плечами.
– За этими молодыми людьми стоит большая и романтическая история. У всех граффити – есть свой особый смысл.
– В чём, по-твоему, смысл членов на стенах.
– По мне – так очень глубокий. Тебе стоит задуматься.
– Да что и думать об этой уродливой мазне?!
– К примеру, оставить знак о том, что тот или иной граффер был здесь.
– Я тоже много где была – так я должна на калякать везде об этом?!
– Так они оставляют некое свидетельство того, что они существовали; дом-то – точно переживёт их. Может, смерть давно забрала этих художников и теперь всё, что осталось от них – это эти надписи.
– Эти «художники» своими надписями показывают лишь то, что некогда существовал некий урод, обгадивший стену дому нормальных людей – этим, они лишь доказывают, что они лишь отбитые от общества дегенераты.
Зря я начала тогда спорить – только теперь я это понимаю. А ведь ещё недавно – моя сестра читала лекцию в честь сорокалетия прессионизма во время выставки современного искусства в столице. Моя сестра – просто любит спорить. Однако, глупость некоторых людей – просто сбивает меня с ног. Не хочется ни спорить при всём моём внутреннем огне – хочется просто опустить голову, взять канистру бензина и сжечь и его, и себя, и весь этот мир нафиг.
И так вот – на протяжении стольких лет.
Учителя – настоящие учителя, что бы о них не думали их дети – всегда боятся, что не делают учеников лучше; а что они просто делают их другими. Я вечно и живу в этом страхе и волнении – а если всё нужно было оставить таким же, каким оно было раньше?! И это чувство не оставляет меня даже сейчас, когда я свои немногие свободные от работы часы – гуляю с сестрой.
И, если честно, то я устала.
Я устала от бессонных ночей и новых любовников; я устала от бесконечных уроков и проверок домашних заданий. Ах, если бы у меня только была возможность бросить всё это и найти себе в жизни новое призвание – и жить ради чего-то действительно стоящего для меня. Французский – был хорошим вариантом; но давно прошла та романтическая пора. И пора что-то менять.
Но как?
Моя сестра как-то странно посмотрела на меня.
– Знаешь что, – сказала она, – у тебя больной вил. Тебе не мешало бы уехать.
– Куда?
Она не минуту задумалась, допивая свой кофе.
– Знаешь что: а куда хочешь. У тебя ведь скоро день рождения – не так ли?! Езжай, куда захочешь – про расходы можешь не беспокоится – я позвоню нашим общим знакомым и мы всё решим.
Я хотела возразить, что сама могу о себе позаботиться. Но тут я поняла, что ничего ей не скажу. У меня есть шанс что-то изменить.
2.4
Иногда, мне кажется, что ничего изменить нельзя.
Однажды, я слушала «Солнце мёртвых»; но услышала только фразу: «Человек – это не ответ; человек – это вопрос».
Я попала в больницу по ложному подозрению на аппендицит; что поделаешь – и такое бывает – сколько ни дуйся и ни ной. И пока эти клуши больничные выясняли: что да как с ренгенами-шмаргенами, анализами-шманализами – мне пришлось провести целые сутки в компании двух шумных и надоедливых малявок – как же это похоже на Кафку, что б ему черти покоя не давали, как не дают покоя мне эти шатуны. И самое страшное было не это; а то, что в любую минуту мог войти доктор и сказать, что меня – меня бедную нужно резать – и никак. Боже, как я боялась, что меня будут резать! Но этого так и не произошло. Я тяжесть и скуку этого ужасного дня смогло развеять разве что – появление в нашей палате №6 (это и правда – был её номер) парня, чуть старше меня.
Мы немного разговорились. Он сразу мне понравился – не как парень, конечно – но как человек. В то время – я чувствовала себя как-то по-особенному одиноко. Моих друзей не было рядом, а поэтому – меня совсем некому было поддержать; а ведь это – жизненно необходимо не только таким как я, но и всем людям. Даже мучаясь постоянными, необъяснимыми и вредными болями в животе, скуки, шума от этих маленьких балбесов и постоянного ожидания скальпеля, сияющего в свете операционной лампы – я не забывала о Владе; и лишь в очень редкие минуты – переставала думать о нём. Я сказала своему соседу:
– Мне кажется, мне нравится один мальчик…
– Он заслуживает этого?
– Не знаю.
– А он знает, что ты влюблена в него?
Тут я подумала:
– Кажется – да; а кажется – и нет.
– А что он делает в ответ?
– Ничего – ну, совершенно – гнида.
– Ты точно уверена, что он тебе нравится?
– Да.
– А ты готова продолжать любить его, даже если он посмотрит на тебя только через двадцать лет?
– Что – серьёзно – двадцать лет?!
– В жизни всякое бывает.
– Ты говоришь так, будто тебе не семнадцать, а семьдесят.
– А то и все сто – знаю. Но вот, что я тебе скажу: любви нужно добиваться – за неё всегда приходится бороться. Она никогда не бывает взаимной – кто-то всегда любит меньше – почему-то, для другого это значит, что тот не любит вообще. Разрушительная это штука – любовь – она может разрушить всю твою жизнь. А может придать ей даже того смысла, которого у неё – и в помине нету. Люди слишком много значения придают всяким мелочам. И если ты хоть когда-нибудь подумаешь, что Влад – не твой, значит – ты слишком рано влюбилась.
– А в каком возрасте – самое время влюбляться?
– Точно не раньше сорока.
– А если не получится после сорока.
– Если не получится – то к тому времени, ты точно привыкнешь к одиночеству. Тогда – тебя точно уже ничего не будет заботить.
Хороший, а главное – оптимистический у нас вышел разговор. Конечно же: для меня – бесполезный. Слыша я такие мысли от бабок на скамьях…
Целый день, единственным моим занятием – было пустое глядение в протёртое до блеска окно, за которым мир: был полон мусора и грязи. Облезлые, старые дома на окраинах, пополам с пустырями – вторые, стремительно вытесняющие первые. Пустые, обросшие травой и заброшенные людьми, никому не нужные пространства – стали приютом не только для многих бездомных и аобщественных персон – но и для многих школьников, которым намного интереснее были пустоты, чем ещё более пустые школьные уроки. Они тратили все деньги – те, что у них были и не были – на алкоголь, сигареты и наркотики (не сильные, конечно же, но впору). Такие проблемные подростки – были всегда. Они свалили классицизм и построили романтизм; свалили и его, построив футуризм; свалили и его, построив постмодернизм; и тот успели уже свалить – шустрые торчки. Вы не пугайтесь: всё это – я беру из туалетной подборки моей мамы, в сортирной библиотеке которой можно найти и Шпенглера, и Адорно, и Вебера, и ещё, кого хотите, кого.
Многие толстые и седые кухонные социологи-психологи объясняют их появление неумелым воспитанием и/или отсутствием такового. С этим можно было бы согласиться – ведь, действительно, звучит правдиво. Но на третьем часу созерцания людских развалин – на пустыре, неподалёку от больницы, появилась группа ребят примерно моего возраста. Сначала, я очень обрадовалась и возбудилась – наконец, хоть что-то происходит! Прощай, скука! Катали мы ваше солнышко! Но потом, я стала следить ещё усерднее и внимательнее, так как в этой компании из двух парней и двух девушек – была моя подруга Курильщица.
Не то, что бы это стало для меня какой-нибудь сверхновостью или открытием – так как я давно уже знала, что она – совсем не против провести школьное время с друзьями по интересам, с которыми всегда есть о чём поговорить и чем заняться. Меня заставил задумать над собственным пониманием жизни тот факт, что отец Курильщицы – владелец самой крупной фирмы в стране. Денег в её семье было немеряно – да и сама Курильщица кем-кем, а дурой – точно не было. Когда мы с ней гуляем и обсуждаем всё подряд и всё сразу, она может по тому, или по другому поводу сказать какую-нибудь умную фразу, которую понимает только она (ну и я, конечно, с моим-то «образованием») и несколько гарвардских профессоров в этой узкой специальности, и добавить: «Так говорил Заратустра», или: «Такие «наставления» оставил Пелевин», или: «Так учил Будда».
Я долго думала над этим – всё равно заняться было нечем, да и атмосфера больнички была подходяще-депрессивная – и пришла к выводу, что Курильщице – просто скучно жить. На самом деле – я её даже очень понимаю. Я осознаю, что при иных жизненных обстоятельствах – я бы поступила точно так же, как и она: курила, пила, уходила в нирвану, говорила бы с людьми, которые только этим и живут; и лет к двадцати, а может и раньше, дошла бы до своего жизненного предела, и отбросила бы концы – на счастье всем, даже себе, совершенно ни о чём не жалея – виноваты звёзды, а не мы.
Проблема, думаю, в том, что умным – действительно умным детям просто не хватает мудрости; а ту мудрость, которой обладали тибетские ламы (иммигрировавшие или расстрелянные), можно получить лишь по воле случая. Такие, как моя Курильщица – обречены на непонимание; а значит – и на мизантропию. Они будут курить, пить, грохаться где попало и говорить матом; и быть при этом много умнее и настоящее очкариков-ботаников, которые сидят на дюралюминиевой привязи у своих мамаш, которые «хотят для них – только самого лучшего».
Мне очень тяжело думать об этом: об обречённости, о сломанности, об отсутствии любви и нормальных человеческих отношений; о вынужденности, по молодости духа, принимать временные обезболивающие, которые не лечат болезни – а лишь накапливают их, чтобы потом взрывом выпустить наружу – мне действительно сложно думать об этом: особенно здесь, особенно сейчас.
Иногда, кажется, что нет другого выхода – кроме как выхода в окно – в тоскливо синее небо. Стоит повернуть маленьким ключом – и ты уже летишь.
Есть тяжёлая и мучительная, безответная любовь; болезненный путь к взрослению. Почему на мою, на всю нашу судьбу, выпадает только страданий (ведь я такая хрупкая – только посмотри на меня – я ведь так легко могу разбиться)?! Почему с самого начала нашего пути – все пытаются сломать нас и переломить нам: и взрослым, и детям – крылья?! Мне кажется, единственный способ всегда выходить победителем из жестоких схваток с жизнью – это стать мудрее.
Синий – цвет мудрости над нашими головами. Синий – это не наука, как полететь в космос или заставить двигаться автомобиль, или решать четырёхэтажные уравнения без цифр; мудрость – это искусство жить: в любых условиях и во все времена. Не только выживать – но и наполнить то короткое время, пока бьётся сердце от невыносимой лёгкости бытия.
Я не умею так. Возможно, я слишком мало прожила. Возможно, во всём виновата школа – боже, как же она меня достала. Даже здесь. Ух, не знаю я. Но, кажется, я должна понять это – да и есть ли у меня другой выбор?!
2.5
У меня нет выбора – я вынуждена принимать тот горький плод любви, который могу получить; а других плодов – это дерево и не даёт. И почти всегда – я должна выбиваться из последних сил, бежать со всех ног, чтобы просто оставаться на месте.
Когда мы гуляли по ночной набережной вместе с Курильщицей, она спросила меня:
– Ты что-нибудь слышала про Чарлза Буковского?
Я спросила:
– Кто это вообще?
– Это человек, который писал отвратительные романы, трогательные рассказы и до боли в сердце прекрасные стихи, – ответила она.
Только позже я поняла, что была годовщина его смерти – этой промозглой весной.
Мы проходили мимо кофейного киоска, у которого собрались в кольцо, о чём-то возбуждённо споря, несколько парней; я заметила среди них Влада.
– Это не тот Влад с французского, о котором ты рассказывала? – спросила меня шепотом Курильщица, прикуривая очередную сигарету.
– Не знаю. Я давно его не видела; сама помнишь – больница, а после – тоска. Да и когда я ходила на эти курсы – мы не часто имели возможность поговорить – что можно сделать за жалкие два-то час?! – отвечала я Курильщице, сгорая от страха.
– Давай, подойди к нему.
– Может, лучше не стоит?
– Давай, давай! Влада! Эй, Влад!
Он обернулся и увидел нас. Как я только не умерла на месте?! На его лице засияла радостная и удивлённая улыбка.
Делать нечего – пришлось подходить. Курильщица осталась стоять в сторонке.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он, дав своим друзьям понять, что разговор, на время, окончен.
– Я живу здесь неподалёку – решила выйти прогуляться со старой подругой. А ты?
– Я – почти тоже самое. Только живу я – далеко.
– Круто.
Неловкая, напряжённая пауза. Он посмотрел вверх – в вечернее небо – и сказал:
– Как всегда – звёзд совсем не видно.
Я вздохнула; или я сошла с ума, или да, но я сказала ему и его двум друзьям, которые как-то странно на меня смотрели:
– Что касается звёзд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда;
Вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них, хотя
Освоение космоса лучше, если
С ними. Но именно не сходя
С места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
Скрывая, пилот одного снаряда,
Жизни, видимо, нету нигде, и ни
На одной из них не задержишь взгляда.
Он три секунды смотрел на меня не мигая. Он спросил:
– Это – Бродский.
– Да, – шепотом выстрелила я и прикрыла глаза, будто готовясь к расстрелу.
Когда я открыла их, то увидела, как он смотрит в тёмное, беззвёздное небо. Затем, он сказал:
– Ладно. Мне пора идти. Встретимся на курсах. Пока.
– Пока, – сказала я ему в спину.
Мне кажется, что я никогда не смогу его забыть. Даже, если я отпущу его на край света – он пройдёт Землю по кругу и всё равно вернётся ко мне. Такие люди, как он – всегда заставляют оставлять для себя место в душах своих любящих. Если он не станет частью меня – то он убьёт меня – не сказав ни слова; сказав этим всё.
– Ты выглядишь расстроенной. Прости, чт я заставила тебя говорить с ним. Я хотела, как лучше.
Я сказала только:
– Всё хорошо, – как всегда, имея в виду обратное.
1.5
Как всегда, принимая во внимание только твёрдые факты, топая по истоптанным миллионом туристов улицам Будапешта, изо дня в день, всё время по одним и тем же местам – я сделала выводы, что есть города, которые действительно открывают нам свои ворота и принимают в свои объятия; а есть и те, которые нам – только снятся – и почти ни у кого нет шансов увидеть их наяву. Да и зачем это нужно? Ведь сны – мне кажется – намного лучше яви; во снах трудно разочароваться.
Это место околдовывало меня. Никогда не знаешь, что случится с тобой за этим поворотом. Мне повезло – однажды, я начала флиртовать с официантом в одном из кафе, специально построенных, чтобы выжимать деньги у туристов. Этот мальчик сразу понравился мне – его звали Иво. Это как русское Иван, только балканское. Как он мне рассказал, у него были хорватские корни; бабушка и дедушка сбежали из Загреба вовремя террора ультраправых усташей – старая история – я такие люблю.
Я не понимаю, что странного в этом парне. Я переспала с ним – нормальное, взрослое дело. На этом бы разошлись – и я бы всё начала с начала – метафизические дебри ждёт меня в Пеште!
Но вот, сама не помню, как очутилась здесь, я сижу в маленьком, уютном кафе в старой части Пешта – вокруг, к моему глубочайшему удивлению, нет ни одного туриста. Иво рассказывает мне о проблемах современного венгерского общества и о его конфликте с Украиной. Хоть он говорит на превосходном английском, я почти не слушаю его – и даже не потому, что мне полностью безразличны закарпатские мадьяры, чем-то там угнетённые украинским президентом. Я просто думала: до чего же всё происходящее напоминает сон. Этот воздух и этот цвет – реальный мир, каким я его себе представляла – просто не может так выглядеть. И всё же, как бы дивно и волшебно это ни было – это было так. Я не могу лучше объяснить волшебность этой секунды, кроме как фразой: и это чувство прошло сквозь всю мою жизнь и замерло в этой секунде.
При всём моём уважении к Иво – ни Венгрия, ни Украина – абсолютно меня не интересовали.
– Il me semble que tu m'écoutes de manière inattentive (мне кажется, ты невнимательно меня слушаешь), – выпалил мой собеседник на превосходном эльзасском французском, с его немецкой ноткой; я даже вспомнила детство.
Зачем я только сказала ему, что зарабатываю на жизнь уроками французского?! Ах да – мне ведь больше нечего было сказать. О боже – за что ж ты нас всех так.
– Тебя что-то беспокоит? – продолжал он
– Давай говорить по-английски – французского мне и на родине хватает. А проблема у меня только одна: я с тобой сейчас здесь – среди всех прелестей бюджетного Парижа.
Не смотря на его талант к акцентам, его французского не хватило даже на то, что бы понять половину того, что я ему сказала. Поэтому, он просто сделала вид, что ничего не услышал. Он допил свой неприличной крепкий кофе и вспомнил обо мне. Иво одарил меня страдающим взглядом и заговорил по-английски:
– Ты скоро уезжаешь, – он взял меня за руку.
Я замерла – и только и смогла, что ответить ему кивком.
– Когда-нибудь, я приеду к тебе – в твою развалившуюся славянскую страну.
Я вздохнула.
– Если ты сделаешь это – тебе придётся смириться с тем фактом, что: я буду твоей, а ты – моим.
– Именно этого я и хочу.
– Посмотри на меня, – сказала я, жестом указывая на себя и прикрыв глаза, – мне давно за полвека; а сколько тебе?
– Почти тридцать! – чуть ли не с мальчишеской гордостью выпалил он.
Раз уж я попала в такую западню – я решила сказать ему всю правду:
– Неделю назад, когда мы только встретились в том кафе и ты принёс мне тот ужасный, разбавленный виски, я подсыпала в тот стакан, которым угостила тебя, своё приворотное зелье. Не спрашивай – что это. Но мужчина, выпивший его, теряет голову от той женщины, что его подсыпала. Тебя самого не удивил тот факт, что тебе захотелось заняться сексом с женщиной, чуть ли не в два раза старше тебя?! Я скажу тебе: я – похуже Казановы. У меня были сотни, если не тысячи мужчин, многие из которых либо меня уже забыли, либо лежать сейчас где-то из-за меня в могиле. И ни с одним я не встречалась и не спала больше недели; почти всегда – не больше ночи. Я использовала тебя – так почему ты до сих пор смотришь на меня, как влюблённый, – я почти сорвалась на крик и чуть не разревелась, как мелкая, неопытная школьница; а хуже всего – что всё было по-настоящему.
– Мало кто признается в этом, – начал он, – но самое большое несчастье в жизни современного человека – это когда его никто и ни для чего не использует; счастье, следовательно – обратное. К тому же, я давно подозревал, что что-то с тобой не так; а теперь – всё стало ясно. Но мы с тобой видимся уже неделю – я даже разубедил тебя поехать на пару деньков в Вену; ты ведь осталась в Будапеште, когда все остальные бы предпочли провести это время в Вене. Сколько раз ты давала мне за это время то зелье?
– Один, – сказала я, почти спокойно, вернув себе свою возрастную невозмутимость.
Я задумалась: действительно – что заставило меня не поехать в Вену? Вряд ли я её уже когда-нибудь увижу. На что мне сдался этот Будапешт, в котором мне всё равно нечего делать?!
– А насколько хватает твоего зелья?
– Лишь до утра, – выдохнула я.
Он улыбнулся:
– Вот видишь. Так что – я смогу приехать к тебе летом?
– Если не забудешь свою старую курву школьную учительницу – я буду тебя ждать.
– Не говори так о себе – я приеду.
Он добавил:
– Я не забуду о тебе, Даниэль.
– Забудешь, – сказал я, – все вы забываете, дурачки.
Он расплатился за два кофе и пригласил меня пройтись до Буды. Золотой Дунай сегодня был прекраснее, чем когда-либо.
2.6
Настоящие любовные истории – не бывают короткими; но и говорить о них – нечего. Отношения – это не один и не десять разговоров; для меня – это постоянное сражение, в которой мне постоянно приходится расширять пространство борьбы. Очень многие любовные истории – становятся трагедией, после которых люди становятся только холоднее друг к другу. Со мной – так было уже трижды – три атональных, жутких романса. С Курильщицей – это происходило уже тридцать раз.
– Тридцать парней – и скольких из них – ты любила? – спросила я у неё.
– Я любила всех – но почти никто не любил меня.
– А что случилось с теми, кто тебя любил?
– Я убила их.
– Зачем?
– Я – не заслуживаю счастья.
Никого она, конечно же, не убивала; она переставала говорить и видеться с ними, заставляя себя (всегда – безрезультатно) забыть о них. В каком-то извращённом смысле – это одно и то же.
У нас много тем для разговоров; почти все они – о любви и о смерти. Всё остальное – и мне и ей – кажется слишком мелким, чтобы это стоило потраченного воздуха.
Влад уезжал в Киев со своей девушкой, чтобы провести новый год с ней. Вообще, он сказал, что едет один. Но там – его точно ждёт девушка. Она была каким-то фотографом – я давно догадывалась о её существовании. Фото у неё получались второсортные; но у меня бы – даже так никогда бы не получилось.
Курильщица видела, что со мной происходит и изо всех сил пыталась помочь – за что я её очень благодарна; но можно ли меня ещё хоть как-нибудь спасти?!
Курильщица, распустив свои золотые волосы, положа нога ногу, сидела и смотрела в тёмно-синее вечернее небо. На часах было без семнадцати четыре – лёгкий ветерок; влажность чуть выше нормы. Она жадно держала сигаретный дым в лёгких и облаком выдыхала его; а мне – было совсем не до того. Какой же старой я становлюсь – ну почему всё должно быть именно так.
Курильщица сказала:
– Если ты не можешь жить без него, то у меня есть одна небольшая мысль по этому поводу. Помнишь Даниэль – твою учительницу по французскому?