– Вот именно!
– А в добавление я еще вот что хочу сказать, – горделиво расхваливал свою постройку Николай. – Помилуй бог, мой дом загорится, всему селу не устоять, потому что материалу на него я навозил из казенного лесу: бревна – одна смоль.
На самом же деле его изба, совместно с двором, представляла из себя соломенное гнездо вперемясь с древесиной. Видя это, Тимофеич не стерпел, чтоб не заметить: «тут соломы больше, чем смоли». На что Николай обиделся и на Тимофеича затаил скрытую злобу. Дальше работа у них проходила втихомолку. Николай, пыхтя, старался с Тимофеичем не разговаривать. Тимофеич, видя, что Николай неправильно тешет бревно и не отвесно заглядывает на топор глазами слева, он заметил ему:
– Николай, теши правильно и в затылок не заглядывай.
На что Николай ему досадливо выговорил:
– Что ты меня учишь, я этому научился еще в утробе матери, и вообще ученого учить все равно, что мёртвого лечить! – злобно отчитал он Тимофеича. И чувствуя, что на эту отповедь Тимофеич обиделся, Николай, чтоб связать нежелательный разрыв и не совсем разобидеть работника, заметил между прочим:
– А интересно, сколько же сейчас время?
– Я не знаю, у меня часов нет, – сдержанно, не поминая обиды, ответил Василий Тимофеевич.
– Да, кстати, я слышал, ты, Тимофеич, часы чинить умеешь? А, я вот все делать могу, а вот часы ремонтировать еще не научился, – высказался не в пользу своего универсального мастерства Николай. – Да по сути дела, не берусь, а возьмусь – сумею. Мне стоит только с умом собраться, всему научусь. Я сметливый, а память у меня – такой памяти ни у кого в селе нет. Я даже помню, как находился еще в утробе матери. У меня и струмент разный имеется: есть циркуль, щипцы, ключи гаечные, есть и отвёртка, вот только лупы нету. Ты, Тимофеич, или научи меня часы ремонтировать, или возьми у меня карманные часы, почини. Что-то они у меня третий год не ходют. Мне их мой отец, когда отделял меня, впридачу к наделу отдал. Как ни говори, а без часов в доме скучно.
– Где они у тебя? Поди, неси, починю, – услужливо принял Николаеву просьбу Василий Тимофеевич.
Николай вынес из избы часы, отдал их Тимофеичу, тот, раскрыв крышку часов, крутнув стрелками, сказал «Устрою!» и положил часы в карман штанов.
Время было далеко за полдень. Плотники значительно приустали, у обоих от того, что изрядно проголодались, сосало под ложечкой, урчало в животах. Николай устало промолвил:
– Тимофеич, не хватит ли на сегодняшний день? Вроде работали неспоро, а три венца срубили. Потом я один дострою. Кончай! Баста! Пристенок этот Николай достраивал впоследствии не меньше трех годов…
Женитьба Алеши
Пришло время жениться Алеше Крестьянинову. Собрались близкие его родные, пошли за него сватать. Как только сватья появились в избе невесты, Таня, поняв, в чем дело, покраснев, заартачилась и стыдливо шмыгнула в чулан – спряталась.
– Здорово ли живете! – перекрестившись и раскланиваясь, проговорил Федор, отец жениха, возглавляющий небольшую толпу пришедших сватов.
– Подите-ка добро пожаловать! – степенно ответил Иван – отец невесты.
– Проходите, проходите вперед, – приветствовала нежданных гостей мать невесты. А сама, с укором взглянув на мужа, как бы между прочим, заметила ему:
– Надень другую рубаху-то! Эта стирана да перестирана, – и, засуетившись, уплыла в чулан, загремела посудой и под шумок давала невесте какие-то наставления.
Гости, рассевшись по лавкам, без всяких особых намёков сразу же объявили о причине прихода. Завязался взаимный разговор на эту тему. Близкий родственник Федора Сергей потребовал, чтоб невеста вышла из чулана и показала себя налицо. Вспыхнувшая, как утренняя заря, подталкиваемая матерью, Таня вышла из чулана на средину избы. Невеста всем показалась, и каждый про себя подумал: «Хороша!» А Сергей под общее восхищение, как бы не нарочно, выронил из рук серебряный гривенник (специально приготовленный для этой цели, чтоб проверить невесту, не слепая ли). Гривенник, звенькнув о пол, покатился под стол и там, кружась, с нежным мелодичным звоном упал кверху орлом.
Отец невесты, поняв, что значит этот приём, ласково обратился к Тане:
– А ну-ка, доченька, найди-ка да подай-ка монетку-то тому, у кого она выпала.
Таня, артачливо, но солидно согнувшись в стане, наклонилась, подняла из-под стола гривенник и дрожащей от волнения рукой подала его Сергею, а сама, не зная, что дальше делать и где занять место, продолжала краснеть и трепетать от переживаемой стеснительности.
Сказав Тане спасибо, Сергею страстно хотелось узнать, а каков же голос у невесты. Он, не найдя больше, о чем ее спросить, полюбопытствовал:
– А сколько годков тебе, Танечка?
– Восьмнадцатый, – робко, как из ямы, тихо проговорила Таня.
– Что вы девку изводите и пристали к ней! Видите, как она вся трепещет от волнения! – решила заступиться за Таню мать. А Таня, меж тем, с просившимися на глаза слезами снова юркнула в чулан, словно спорхнувшая с ветки синичка.
Испытание кончилось. Невеста пришлась всем по душе, и сватья приступили к самому важному делу – стали «рядить цену». Отец с матерью для Тани со сватьев выговорили: шубу овчинную, чесанки с калошами, полусапожки для лета, шаль с кистями, ситцу на сарафаны и юбки, а в довершение этого Иван выговорил и денег двадцать пять рублей. Это-то и показалось Федору невмоготу, ведь это почти целая корова, и он упрашивал своего новонареченного свата, чтоб он скостил пятерку, но Иван на своем стоял и никак не хотел сбавлять.
– Ты, сват, хоть целковый, а сбавляй, а то ведь и так немало придётся отвалить, ты меня в разор разоряешь, – упрашивал Федор, и быть бы разрыву из-за этого рубля, но предусмотрительный Сергей окончил завязавшийся было спор тем, что услужливо предложил Федору:
– Ладно, Федор, из-за рубля-то торговаться, я уж от себя этот рубль тебе даю.
На этом все и было кончено: в цене сошлись – дело улажено. Все разом вставши с места, помолились, облегченно вздыхая. А раз улажено, то неплохо бы дело закрепить выпивкой. Иван, выйдя в сени, вскорости вернулся оттуда с четвертью самогона, а хозяйка, снова засуетясь, стала готовить закуску, нарезая огурцы, капусту, грибы, нарезав хлеба.
Магарыч выпит. Договорились о дне проведения свадьбы, ее назначили на Вознесенье. Поговорив о хозяйственных делах, гости ушли. Сватьи с то и другой стороны деятельно стали готовиться к предстоящей свадьбе.
Хотя и блюлся спиртик у Федора, ведь он тогда при делёжке получил его семь ведер, надёжно припрятал, сам не пил и мало продавал, все копил, – на свадьбу ему пришлось гнать и самогонку. Не раз приходилось Федору в бане корпеть над самогонным аппаратом, коптиться и мазаться в саже, гоня эту проклятую жидкость. Не раз по недоглядке самогонка шла бардой, изводя Федора до полного изнеможения и исступления.
– Раз затеялась свадьба, то и хлопот с ней не уберешься, ведь не мы первые и не мы последние, – успокаивала его жена Анна, мало к чему утруждено приступая сама, ведя только общий надзор за приготовлением к свадьбе. Делясь с приближенными бабами о свадебных хлопотах, она сокрушенно, но хвастливо говаривала:
– С этой свадьбой закружились мы до упаду!
После хлопотливых приготовлений наконец-то наступил день свадьбы. Около дома Крестьяниновых скопилось несколько запряжённых разряженных лошадей, подвод, приготовленных в поезжанье. Тут и Митька Кочеврягин со своей лошадью и телегой.
Пока жениха и невесту готовили к венцу, лошади беспокойно переминались с ноги на ногу, звеня колокольчиками и бубенцами. Около лошадей толмошились мужики – хозяева каждый своей лошади. Они по-хозяйски осматривали телеги, проверяли запряжку, чтобы «в поезде» не случилась непредвиденная какая-нибудь неурядица.
Жениха с невестой благословили, их чинно усадили в тарантас. Свахи расселись по телегам, и поезд тронулся к церкви. Улица огласилась весёлым перезвоном колокольчиков, пронизанным басовитыми голосами бубенцов-глухарей.
Через час после окончания процедуры венчания из церкви вывалился нарядный народ. Молодых снова усадили в тарантас. Свахи, как обычно, заняли места по телегам, и поезд снова тронулся, но теперь уже от церкви к дому молодых.
Разуряженные лошади неслись вскачь, не жалея кнута им поддавали кучера. Каждый старался показать свою удаль. Грохот колёс, звон колокольчиков, бабий визг – все это слилось в единый концерт деревенского неудержимого весёлого азарта и ухарства.
На повороте около Дунаева произошла заминка. Головная лошадь, запряжённая в тарантас, в котором сидели молодые, внезапно сбавила бег, заупрямилась. Тарантас приостановился, колеса в полуоборота стали вертеться то взад, то вперед, колыхая тарантас на одном месте. Лошадь, переминаясь с ноги на ногу, топотала копытами, как перед большим препятствием, не решалась сдвинуться с места. Она испуганно метала бельмами глаз, пыхая из ноздрей разгорячённым паром.
Мишка, брат жениха, сидевший на козлах и правивший лошадью, передергивая ременными вожжами и смачно чмокая губами, старался послать лошадь вперед, но она упрямилась и продолжала переминаться. Мишка решил применить кнут. Он, злобно выругавшись, огрел лошадь кнутом под ляжку – лошадь взвилась на задние ноги. Лягнув воздух задними ногами, выпрыгнула из оглобель, правая оглобля, хрястнув, переломилась надвое. Дело оказалось совсем непоправимым.
Сконфуженным жениху и невесте пришлось высадиться и до дома идти пешком в сопровождении крестного и крестной.
Причина этой неувязки оказалась злонамеренная проделка Баданихи, зловредной бабы-колдуньи. Она, мстя жениховой родне, высыпала мусор из избы на дорогу с заворожками.
Остальные телеги со свахами лихо пронеслись мимо. У самого женихова дома, при повороте, заднее колесо Митькиной телеги наскочило на кем-то брошенный камень, телегу буйно встряхнуло, из нее в придорожную пыль вывалились бабы-свахи. У одной при падении до пояса завернулся сарафан, оголилось белое, как тесто, тело. Тут и смех, и грех!
Молодых через настежь распахнутые ворота встретили отец и мать Алеши. Затем вся родня, присутствующая при встрече, хлынула в избу. Пока рассаживались молодые и свои приближенные родные, с улицы появились родные с невестиной стороны. Встречать гостей Федор с Анной вышли в сени. Приглашая в избу, Федор по одежде определял, кто какого сословия: кто разодет понаряднее, тот и степенство в поведении имеет.
Под общий шорох передвигания скамеек, стульев и табуреток и перемещение тел по лавкам наконец-то все гости расселись. Закуска на столах размещена, выпивка в ведрах и дойницах заняла тоже свое место на каждом столе. Хозяин дома Федор, блестя своей широкой вспотевшей лысиной, приступил к открытию пира. Держа в руке стакан с разбавленным спиртом, он обратился с краткой речью к молодым и гостям:
– Ну, молодые, поздравляю вас с законным браком! – и тут же круто повернувшись к гостям, продолжил, – а к вам, дорогие гости, у меня просьба – пейте, закусывайте, песни пойте, веселитесь, только не курите. Мы, вон, с дедушкой, да и две бабушки у нас, табачный дым не переносим, а уж кого приспичит невтерпеж, то вон в сени или на улицу, теперь лето. Ну, как, я так и все! – закончил он свою назидательную речь, одним махом переливая содержимое стакана в рот. Поморщившись, он закусил, жуя неподатливый кружок огурца, он принялся разливать вино по рюмкам для баб и по стаканам для мужиков.
После выпитого первого стакана гости повеселели, в перезвякивании стаканов и вилок завязался разноголосый разговор. Повеселевший от выпитого жених стал развязней, переживание случившегося в «поезде» отошло в сторону, он все свое внимание стал обращать на свою молодую. Начал вертляво крутить головой и, не дожидаясь возгласа «горько!», осмелился поцеловать ее в губы. Молодая от неожиданности застеснялась, старалась отстраниться от навязчивого нареченного мужа, но он увертливо извертывался и то и дело чмокал ее в губы. Он прямо-таки заласкал свою невесту, не давая ей вздыху.
– Эх ты, зазнобушка ты мой! – разгорячено нашёптывал он ей в раскрасневшее ухо.
Посмелевшие и раскрасневшие от вина и духоты гости затянули нудную песню, а две молоденькие свахоньки, изрядно подвыпив и осмелев, приступили к молодым, испытывая их в словесности. С ухмылкой улыбаясь, горячо дыша винным перегаром, перемешанным с запахом огурца, они сначала обратились к жениху:
– А скажи-ка нам, как зовут, которая рядом с тобой сидит?
– Татьяна Ивановна! – бойко и резво отчеканил жених. Такой же вопрос был задан и невесте, та, несколько смущаясь, ответила:
– Алексей Федарыч!
Потом, жеманясь, с особыми причудами и вычурами, свахоньки заставляли целоваться молодых по нескольку раз под общий одобрительный смех и суматоху.
После «сыров» гости затолмошились, заерзали по лавкам, загалдели, как галдят всполошенные галки. В этот момент Федор решил применить свой козырь: он еще заранее, до свадьбы, в четверть мутноватой самогонки, для настойки, положил щепоть куриного помета. Понаслышке он знал, что такая настойка любого стойкого пьяницу с ног свалит. Он в это-то время и выволок из чулана эту четверть и поставил ее на стол. Прежде чем разливать, он взболтнул жидкость, содержание в четверти стало еще мутноватее. Он разлил в несколько стаканов и раздал их преимущественно мужикам, сем себя, конечно, обнёс в этот раз.
Гостей разобрало еще сильней, гомон усилился, пошёл сплошной гвалт. Взревела откуда-то появившаяся гармонь и пошло-поехало! Бабы, разгорячено и пьяно притопывая каблуками, пустились в пляс, тряся своими пышными задами. Кружась, она развевали по всей избе неведомые запахи залежалых своих нарядов. К бабам присоединились и мужики. Топот и кутерьма усилились. Дедушка, выпивший стаканчик, для того, чтоб только поздравить с законным браком внука Алешку, забрался на печь и оттуда наблюдал за ходом пира и неблаговидными проделками отдельных гостей. Ему страшно не нравится вся эта бестолку толмошащаяся пьяная крикливая орда, он пока терпеливо про себя морщится, хотя он и сам, захмелев, соблюл свою степенность и виду не подаёт. Но в душе он был готов некоторых надоевших гостей повытурить наружу.
«Все топырятся, шебетенятся, словно белены наелись», – думал про себя старик.
А на гостей подействовала вовсе не белена, а «настойка». За задним столом подвыпившие мужики вели свой хмельной разговор:
– Первая рюмка колом, а вторая ясным соколом! – гудел чей-то старческий голос, – а третья мелкой пташечкой! – пьяно улыбаясь, добавил он.
– Степан! Степан! Эх, ты, варежка на леву руку! Котёл с мякиной! – слышалось из угла. – Ты что пьешь, а не закусываешь?
– Чай, я сюда не жрать пришёл!
– Значит, ты не жрать, а самогонку лопать сюда пришёл! Налопаться и лапти кверху? – урезонивал Степана молодой мужик, сидевший рядом со Степаном.
– Я бы закусил, да нечем: ни колбасы, ни сыру! – нарочито притворно бубнил Степан.
– Как это нечем: вот огурчики, вот грибки, вон капустка, вон селёдка, а то вон кусок курника возьми, видишь его? Сваха только что ножом на части порезала, – услужливо предлагал Степану сосед.
– Я ведь редко закусываю, разве, когда только хлеб понюхаю, – добродушно признался Степан.
Под суматошную плясню баб Федор, приблизившись к мужикам, сидящим за задним столом, предложил: «Кому желательно, я еще поднесу!»
– Нет, сваток, ты и так всех напоил до чертиков, вишь, и так уж все дурачатся.
– Мы ведь веселимся, а не дурачимся, – поправил соседа Панюшка Каравайкин, гулявший на свадьбе с невестиной стороны, – работай-работай, так уж и не повеселиться, удаль свою не показать, ведь у мужика вся душа нараспашку, – икая самогонным перегаром, заметил он.
– Душа-то нараспашку, да тело-то распоясалось! – деловито отметил ему сосед.
Между тем, после выпития «настойки» гости одурели совсем, дошли до полной безобразной вакханалии. Одна взбаламученная «настойкой» баба, вдруг подняв свой подол выше пупка, стала, притопывая, плясать взаголиху. Мужики, глядя на белизну оголенного бабьего тела, приторно хихикали, а бабы дико взвизгивая, неистово хохотали. После такого похабного безобразия дед не выдержал. Он, растревожившись, злобно пыхая, стал упрекать гостей, особо отличившихся своим невежественным искусством:
– Ну, гости, такова безобразия я на своем веку не видывал, – возмущался он. – Таким гостям мы три раза рады: раз, чтобы пришли, второй раз, чтоб ушли, а третий раз, чтоб совсем не ходили! – грозно закончил он свою отповедь безобразникам.
Усовестившись дедушкина упрека, некоторые мужики стали вылезать из-за стола и выходить на улицу. Уморенные избной жарой, на вольном воздухе курили. Любители подраться под пьяную руку затевали драку «по-любе». С визгом и песнями из парной внутренности избы на волю вываливались раскрасневшиеся бабы. Некоторые из них выволакивали на свежий воздух своих бесчувственно опьянелых мужей. Мужики опьянело барахтались, сопротивлялись:
– Ты што меня уводишь, я, можа, ищо выпью! – сопротивляясь, бормотал Степан, а сам, очумело вытаращив глаза, не в состоянии стоять на ногах.
Бесчувственного Степана погрузили на телегу (он с женой на свадьбу приехал с посёлка на лошади). Управлять лошадью пришлось самой хозяйке. Разобрав вожжи, хозяйка крикнула «Но-о-о!» Лошадь, повинуясь, стронулась с места, зашагала на дорогу. Голова Степана свисала с задка телеги, безжизненно закачалась из стороны в сторону, как у заколотого теленка. Одуревшие от излишне выпитого, не забыли «пообмочить» углы и наставить в пробеле «мин».
Федор, выйдя из дома проводить последних гостей, прощался со сватом Иваном:
– Спасибо за угощение! – благодарил сват Федора. – Ну, завтра просим милости к нам. Созывай всю свою родня, и к нам на пир, – целуясь со сватом, наказывая, зазывал Иван к себе на пир.
Проводив свата, Федор задержался у крыльца, наблюдая за барахтающимся в крапиве Панькой и озирая следы невежества, он, покачав головой, вошёл в избу. Около Паньки появился его двоюродный брат Федюшка. Решив помочь брату выбраться из бездны, он под весёлый напев песенки «Самогоном, гоном, гоном, напиваются, под забором, бором, бором все валяются по три дня», Панька поставил его на ноги, взял его в обнимку и поволок вдоль улицы, направившись домой к Паньке. Они дико заорали песню «Бывали дни весёлые, гулял я, удалец!»
А в избе у Федора идет обсуждение о том, кто как вел себя во время пира: по одежде гостей встречали, по разгулу провожали.
– Этот Панюшка Каравайкин всех смутил! Весь пир помрачил своим невежеством и свинством! Одним словом, похабный шарлатан! – нелестно отозвался о Паньке Федор.
– Ему хорошим-то быть не в кого! – заключил разговор о Паньке дедушка.
– Да я и сам виноват, настойку, видать, переложил, – сознался Федор.
Между тем, расторопная свахонька с невестиной стороны и крестная Алеши отправила молодых в токарню на покой. Молодых с особым церемониалом, пьяные молоденькие свахоньки, уложили спать на пышную постель. Укладывая с постель, молодым они давали советы и бесстыжие наставления с помесью бессовестного и нахального хихиканья, как провести им первую брачную ночь.
В завершение «инструктажа», «толстая» свахонька под одеялом взаимно переплела ноги жениха и невесты и, блаженно улыбаясь, пятясь задом, отворив дверь, она удалилась, оставив молодых наедине.
Недолго размышляя, жених вскочил с кровати, прихлопнул дверь и предусмотрительно запер ее на крючок, и по-молодецки забрался к молодой жене под тёплое одеяло. В темноте она приложила свою ладонь к его полыхающему горячим дыханием рту.
– Тише! Ведь еще не спят! Слышь, в сенях еще ходют! – усмиряла она взволнованного Алешу. От помехи и досады он притворно и беспричинно громко кашлянул, но неудержимо принялся за дело, которое полагается делать в первую брачную ночь.
На второй день, спозаранку, перво-наперво страдающие с похмелья мужики собрались у Федора в избе для опохмеленья. Страдательно кряхтели, выпивали, закусывали, разговаривали, спорили. Изрядно подвыпив, вышли на вольный воздух покурить. Панюшка Каравайкин, успев выкрасть в чулане скалку, предлагал испробовать силу, искал, с кем бы потянуться. Состязаться с Панькой выискался один невзрачный мужичок по имени Игнат. Они, усевшись на лужайке, взаимно упёршись ноги в ноги, руками за скалку, начали тянуться, стараясь пересилить друг друга. Кряхтя, краснеют, тужатся, их жилы на шеях и руках напыживаются от натуги, в спинах потрескивают позвонки – друг другу не поддаются. Наконец, поднатужившись, Игнат перетянул Паньку под одобрительные крики и смех наблюдателей.
Панька с досады и конфуза оголтело спорит, спор переплетает отборной похабной матерщиной:
– Да он неправильно тянул, правила не соблюдал! – оправдывая себя, стараясь опорочить Игната, спорил Панька.
– Нет, Игнат правильно тянул. Ты, Паньк, видно против его мало каши ел! – подзадоривая и так обозленного Паньку, вступил в спор Иван Федотов. А где спор, там и матерщина, озлобленность и драка. Тут и бабы, недозвавшиеся своих мужиков, боясь, как бы ее мужу не намяли бока.
К полдням гости с жениховой стороны, собравшись толпой, направились в гости на пир в дом невесты. Подвыпивший жених, раскрасневшись от удовольствия пережитой первой ночи, совсем осмелев, схватив со стола освободившуюся от закуски тарелку, с размаху хрястнул ею о край стола. Осколки брызгами разлетелись по сторонам. Под общий одобрительный, гогочащий смех гостей Алеша пылко припал к невесте и смачно поцеловал ее. После этой традиционной процедуры гости повеселели и посмелели, ерзая по лавкам, стали перемещаться, чтоб поудобнее усесться. От встряхивания бабами сарафанов и юбок по избе распространился запах сундучной прелости, перемешанной с естественной вонью – сказались вчерашний перепой и переедание. Сергей, не стерпев, чтоб не заметить, проговорил:
– Эх, едрит твою мать, кто-то, воспользовавшись артельностью, невежественно испортил воздух!
– Да, кто-то подфунил! Сознавайтесь, кого приспичило! – настаивал Сергей.
– Обыщи! – за всех ответила самая смелая из баб Дунька.
– Словно пса в брюхе кто-то сгноил! – не унимался Сергей.
– А ты не суйся со своим носом везде-то! – отрапортовала ему Дунька.
Гости дружно рассмеялись, ха-ха-ха-го-го-го. Кто-то пьет, кто закусывает, кто изнывает от того, что давно не курил.
Бабы затянули песню «По Муромской дорожке…» Иван, подсев к свату Федору, начал расхваливать свою дочь, теперь сноху Федора:
– Сват, а сват! А ты хоть разутешь меня, вон ведь какую девку-то я подарил тебе. Цены ей нет, что красива, что умна, что работяща! И для Алексея-то, вишь, как угодила – осколки-то вон как разлетелись!
– Всем взяла! – дыша самогонным перегаром, смешанным с запахом соленого огурца, наговаривал в ухо свата Иван.
– А ты мне и спасибо-то не скажешь, а – сват!
– Да отвяжись ты от меня к едреной матери! – отмахнулся от надоедливого свата Федор, – что ты ко мне пристал, как банный лист, – начиная сердиться, отстранялся он от него. – Ну и что же, что она красива! Чай, мне из ее-то красоты ни лапти плести. Вот посмотрим, сколько она приданого мне в дом привезёт, – загадчиво отрезал Федор, имея ввиду последний пир свадьбы, когда молодую будут провожать из отцова дома в дом свекра на постоянное жительство. По традиции в это время из дома отца и матери полагается в приданое гребень, да еще кое-что из домашней утвари, и это все добро под весёлую песню «Дубинушку» везут пьяные гости в дома наречённого мужа. В дом Федора Татьяне приданое вместе с гребнем под «Дубинушку» приволокли сани, точило и с десяток веников, а сундук с нарядом и постелью был привезён еще в первый день свадьбы.
Отгуляли свадьбу. Собрались мужики, последний раз опохмелились – разошлись. После свадебной суматохи и с непривычки в чужой семье и в новой обстановке Татьяна на третий день после свадьбы заболела. Во всем теле жар, отбило от пищи. Свекровь ее Анна, придя к соседям Савельевым, сокрушенно доложила:
– Молодая у нас что-то больно расхворалась, лежит, ничем не шелохнется, вся в жару, тяжело дышит. Должно быть, порча! Кто-нибудь сглазил. Есть же вредные люди. Баба во всем, так надо испортить! Это не иначе, как от зависти! Все завидуют, что она всем взяла. Надо к Настасье сходить, поворожить. А у Татьяны вовсе никакой «глаз», а она просто-напросто с первого дня забеременела.