Живые картинки
Как взаглядку, неурожайным предыдущим годам, 1922 год порадовал мужиков хорошим урожаем. Рожь уродилась неплохой, а яровые и вовсе были хороши. Картошка, хотя и мелковата, но зато ее уродилось изобилие. Крестьянин-мужик воспрял духом. В каждом дому появился настоящий хлеб. Поспешно свозили с полей снопы ржи, с двойным азартом молотили, веяли, прибирали готовое зерно по амбарам. Под осень приступили к свозке с полей вику, гороховицу на корма.
Василий Савельев привёз из поля большой воз гороховины, ввез его прямо во двор, свалил на подмётенную как ток землю и приказал ребятишкам этот горох мять, чтоб он обмолотился. Ребятишек набежало со всей улицы, и принялись на горохе кувыркаться. Началась весёлая потеха и полная лафа: прыгай на горох с высоких сушил, кувыркайся на нем, как попало и жри горох до пуза. Тут шутки, смех, игра и драка. Ванька, залезши на сушила и не рассчитав, прыгнул на горох, а в этом-то месте его было тонёхонько, и Ванька угодил на почти голое место. Ступню ноги сильно расшиб, заохав, поковылял в избу.
Целую неделю Ванька никуда не выходил – ногу невыносимо ломило. Бабушка Евлиния делала ему примочки, но и это не спасало от боли. Сидит Ванька с обёрнутой в теплую портянку ногой, чтоб она не так ныла, и думает, какая все же несчастливая эта левая нога. Ему вспомнилось, как летом поручил ему отец отвести лошадь в поводу от овина. Ванька вел лошадь по тропе, и вдруг она наступила ему копытом на голую ногу. Ванька от боли присел, закорчился, но не закричал. Он терпеливо стал кулаком наколачивать по лошадиной ноге, чтоб она убрала свою ногу с его ноги. Серый недоуменно переступил с ноги на ногу. На Ванькиной ноге от копыта появился багровый знаток, но крови не было. Пересиливая неимоверную боль и не в силах подняться, Ванька на карачках стал передвигаться по тропе ко двору, не выпуская из рук повода. Вот и теперь все та же левая нога. Теперь сиди безногий и завидуй, как товарищи побегивают. Для забавы принёс Панька два кремня, и сидят они в темном углу и высекают таинственный огонь.
Но вскоре нога поджила, и товарищи Санька с Панькой утащили однажды в школу «живые туманные картинки» глядеть. Народу, особенно детворы, нашло целый самый большой класс – не протолкнуться, не пролезть. На столе установили «волшебный фонарь», в котором горела большая керосиновая лампа. Санька Лунькин в фонарь вставлял какие-то стеклышки. Ваньке они показались похожими на гребешки, какими волосы на голове расчёсывают, а на стене на белом полотне появлялось большое изображение, или человека, или же домов и улицы. Под изображениями были надписи. Удивления было, не есть конца-краю, когда вместо мертвых изображений на стене появились «живые» люди. Все люди поразинули рты, когда на стене увидели, как «живые» ребятишки с засученными по колено портками голыми ногами месили глину, ходили и бегали по ней взад-вперед.
Восхищенье этой невидалью поразило всех присутствующих от малышей до взрослых баб и мужиков. Все наблюдали за происходившим на стене с затаённым дыханием, а когда один парень, месивший глину на стене, поскользувшись, упал, взрыв общего весёлого смеха огласил всю школу. После этого представления, по сути дела, первого подобия кино, среди людей разговору было хоть отбавляй. Все были крайне удивлены, как это на стене оживают мёртвые изображения.
В середине октября ударил мороз. Снегу еще мало, морозом сковало землю, на озере образовался лед. Каждое время года ребятишкам приносит свою обстановку для забав и потех. Весной по только что освободившейся от снега земле они, сломя голову, принимаются бегать по улице, радуясь теплу и солнышку, летом они целыми днями пропадают в лесу и у речки, купаются и ловят рыбу, а вот теперь, глубокой осенью, для ребят раздолье и полная лафа – неудержимо бегают они по скользкому тонкому льду. Сами мастерят для себя самодельные коньки из деревянных колодок и железных полосок, прикрепляют их к ногам при помощи веревок и закруток и фигуристо полосатят лед, катаются, играют, забавляются. Но вот есть же дурацкая мода-привычка: парни, которые постарше, имея силу, чтоб смочь с малышей, воровато подстерегали зазевавшихся парнишек и обрезали у них коньки. Малыши с ревом и слезами шли домой, не до конца излив свою резвость на льду.
– Паньк, ты что ревешь? – спросили Крестьянинова Паньку, понуро бредущего домой с коньками в руках.
– Коньки обрезали, – сквозь слезы ответил он.
Самые маленькие ребятишки, не рискуя далеко отойти от берега, артелькой увлечённо бегают по трескучему льду вблизи берега – делают «зыбу». Ведь забавно же, как скользкий тонкий лед волнами колыхается, зыбится, под ногами, забавно трещит, вызывая у ребят и смех, и радость, и опасенье, как бы не ввалиться.
Проходивший мимо забавляющихся ребят Митька Кочеврягин с ехидным злонамерением предложил им:
– А вы все уцепитесь руками и дружнее бегайте по льду-то, вот так зыба будет!
Ребятишки с наивностью послушались. Взявшись за руки, они азартно принялись бегать по зыбкому льду, в такт притопывая ногами, создавая нагрузки. Лед на все лады трещит, лопается и, не выдержав напора, совсем рухнул. Панька с Ванькой ухнулись по грудь в холодную воду. Не вмеру испугавшись, они, мокрые и озабоченные предстоящей взбучкой от домашних, побежали домой.
– Где это ты так намочился? Мокрую-то шубу на печь бросил! Печным теплом сволочет и вся шуба скорблой станет! – пожурил отец на Ваньку.
А через час, обсушившись, и они с Панькой снова на льду: колотят палкой по льду, делают гуленьку (радужную). С восхищением любуются ее замысловатым разноцветьем, протыкают железной клюшкой молоденький лед, припадают ртом к дырочке и изо всех сил дуют в нее, создавая подо льдом сизые туманы, которые забавно плавно передвигаются под прозрачным льдом. Или же, находя естественные такие туманы, проткнув в нем дырочку, подставляют к ним зажжённую спичку.
Вспыхивает яркое пламя, из отверстия льда причудливо фырчит огненным языком пламя, создавая в размышлениях у ребят необъяснимую таинственность.
В оттепели ребята старательно катают снежные шары. Сооружают из них гору, а потом с лихостью катаются с нее на лукошке, на доске, а то и прямо на пузе. Только в лихие стужи и бураны ребята сидят по домам, забравшись на печь. Слушают былины и сказки стариков или слушают чтение книг старших братьев.
Что ели ребятишки
Наступила весна 1923 года. Деньки стали тёплые, бурно таял снег, из поля доносилось весёлое пение жаворонка, в селе по ветлам и берёзам стайками сидели скворцы, с присвистом распевая, они прославляли весну.
Панька, Санька и Ванька, смастерив для себя колодки-баклуши и прикрепив их на ноги к лаптям, весело бегают по дороге. Скребками пропуская ключи, делают запруды на этих ключах, а потом, прорвав игрушечную плотину, с восторгом наблюдали, как весенняя талая вода стремительно утекает в озеро.
Эх, весна, весна! Сколько она приносит с собой забот для взрослых и развлечений для детей! И когда еще в начале апреля, когда наступят солнечные тёплые дни, по-весеннему ласковое солнышко, щедро пригревая землю на возвышенном бугорке, освободившемся от снега, появится лоскуток голой отдающей испариной суглинистой земли. Ребятишки, узрев этот теплый клочок (который на их языке называется «лето»), выскочив из изб, голыми ногами по снегу что есть мочи вприпрыжку побегут к этому «лету», чтоб на этом клочке отталой земли погреть свои голые ножки.
Как только талая весенняя вода схлынет с полей в озеро, а из озера через Воробейку в речку Серёжу, ребятишки уже находят для себя забаву. Они, пробуя освободившуюся от снега землю, босиком носятся по улице вприпрыжку вперегонки, то они надумают, от бесхлебицы, и для разнообразия рыть отыскивая в земле Свинорой, те самые сладкие корешки травы, которые обычно достаёт из земли, роя носом, свинья. Но они доставляют удовольствие и ребятишкам.
Не успеет как следует оттаять земля в поле, а ребятишки босыми ногами, проваливаясь до мерзлоты, ищут по прошлогоднему ржаному жнивью пестушки. Тут же на месте утоляют всегда сопутствующий детский желудок голод и с полными карманами возвращаются домой. Пестушками угощают и взрослых.
Пригрело солнышко, в конце апреля тронулся сок в берёзе. Ребятишки уже хлопочут около берёз, надрезают берёзовую кору ножом или вырубают в прикорнях топором колодчик и пьют, не напьются. Наслаждаются сладким приятным на вкус живительным берёзовым соком.
В мае еще пуще пригреет солнышко. Набухнут на сосне почки, пойдут в рост смолянистые «пальчики», появится около них похожая на рисовые зернышки кашичка, для ребятишек опять лафа – ешь, наслаждайся.
А той же весной, во время теплых сумрачных вечеров, добудут где-то дотошные ребятишки светящихся гнилушек и примутся носиться с ними вдоль по улице, наводя страх на пугливых девой и брюзгливых старух. А летучие мыши, неуклюже порхающие в притемнённом вечернем воздухе, для ребят еще больше хлопот. Желанье поймать эту загадочную тварь! Всем, конечно, интересно посмотреть, что это за штука: птица она или же на самом деле мышь, а почему же она летает. Говорят, что у нее крылья, похожие на зонт. Ребятишки старательно подбрасывают в воздух щепки и палки, стараясь, чтоб они были белыми – летучая мышь охотно подлетает к белым предметам. Наконец-то Панька удачным броском палкой сшиб одну. Ребята дружно бросились рассматривать ее. Оказалось, действительно, это мышь.
В полях началась пахота. По вечерам в село налетают целые полчища майских жуков. Они бестолково толкутся около берёз. Вроде стараются сесть на молодые изумрудные листочки, но не садятся, а приглушённо жужжа, бесцельно летают. Вооружившись чем попало, вениками, метлами, кустом или картузом, ребятишки целыми оравами ошеломленно бегают по улице и ловят жуков.
По вечерам весной в эту пору на улице стон стоит от гомона и крика ребят. Тут и забава, тут и весёлый смех, тут и драка, тут и слезы. Наловленных жуков ребятишки помещают в коробки из-под спичек и, приложив ее к уху, наслаждаются забавным шорохом возни жуков.
С мая месяца бездельные ребятишки стараются уйти в лес или к речке Серёже и там пропадают весь день, питаясь подножным кормом. То они ищут по водотоку оврагов земляные орешки, то набивают свои ненасытные брюха щавелем и столбунцами, то рвут и поедают медуницу и дягиль, то дикую редьку, то жуют и играючи прыскают друг в друга нажёванными берёзовыми серёжками, то пожирают «просвирки», а то и крапивные огурцы. Чем только не набито прожорливое чрево деревенского парнишки! Как только оно способно переваривать все это!
В июле поспела лесная ягода земляника – давай и ее сюда! Поспела черемуха – и ее тоже! А там глядишь – и огородное поспело: бобы, горох, огурцы, морковь, репа, брюква, редька и мечта ребятишек – яблоки, которыми лакомятся ребятишки. Начинают с той поры, когда яблочки чуть завяжутся. А ко всему этому под осень краснеет рябина, в лесу появляются грибы – для ребят снова лафа – грибы сыроежки они поедают даже сырьем.
Вот сколько разнообразнейших, съедобных продуктов употребляли себе в пищу деревенские ребятишки. Не от этого ли жители сел и деревень так здоровы, кряжисты, неприхотливы, сильны, выносливы и живучи!
А в смысле физического развития, разве разнообразные детские игры и забавы не способствуют физическому развитию и ловкости человека! Вот во что играли сельские ребята: в жмурки, в прятки, в лошадки, в шары, в «бабу», в «попа», в чушки и в самую азартную, весёлую игру – в лапту. А наступит традиционный купальный понедельник, тут уж вся ребятня, от малышей до женихов, на улице. Азартной беготни и весёлого смеха нет конца и краю. Каждый старается кого-нибудь облить водой. Для ребят в этот день полная лафа, а для девок наказанье. Они прячутся от назойливых ребят, чтоб не оказаться облитой из прыскалки или не брошенной с мостков в озеро. Вот какое развитие получали сельские парни!
Плотники Ершов и Муратов
Не захотел Николай Ершов жить в отцовой семье, вынудил отца, чтобы отделил его. Захотелось Николаю жить самостоятельно и быть самому себе хозяином и не быть в подчинении. Отец не противился, Николая отделил. Дал ему в надел корову, его жену Ефросинью и его же троих ребятишек в придачу. Построил Николай себе избу-халупу. Покрыл ее соломой и стал жить-поживать и добра наживать на новом месте, на Лесной улице, у села на задворках. Не поэтому ли Николая стали называть не по его фамилии, а приткнули ему новую, не официальную фамилию Задворкин, некоторые люди называли его просто Задоркин, многие называли Заборкин, а некоторые, мутясь, звали его еще проще – Запоркин.
Через год Николай решил к своей избёнке пристенок пристроить, а одному несподручно. Отец занят своей работой. Николай решил пригласить специалиста по плотничьему делу Муратова Василия Тимофеевича. Вечерком Николай и направился к нему. Придя в дом Василия, Николай, как полагается при этом, перекрестившись на образа, поприветствовал хозяев:
– Здорово ли живете!
– Поди-ка добро пожаловать! – приветственно ответил Василий Тимофеевич.
Без особых приглашений Николай уселся на стул около печки.
– Ты, Василий Тимофеевич, не знаешь, зачем я к тебе пришёл? – вопросом начал высказывать свою просьбу Николай.
– Нет, не знаю! – добродушно ответил Василий.
– Видишь ли, какое дело-то! – начал издалека излагать причину своего прихода Николай. – Изба у меня стала мала, а будет еще теснее, семья-то растёт, скоро еще на одного отрока прибавить, баба-то у меня брюхата. Вот я и надумал к избе пристенок прирубить, а одному-то несподручно, да, по правде сказать, я завести постройку один не решаюсь. Ты, я слышал, ведь спец по этому делу. Случайно не поможешь мне?
– Ну, что ж, помочь можно! – с добродушной улыбкой проговорил Василий.
– Мы ведь с тобой, Василий Тимофеевич, близкими родственниками доводимся, так что мы с тобой еще и сродни, кажись, не дальше, как в третьем колене. Наши-то отцы кумовьями были. Твой-то покойный отец частенько у мово батюшки в гостях бывал, – стараясь еще пуще разжалобить Василия и сбить его на неотказное согласие помочь в стройке.
– А когда приходить-то? – осведомился Василий.
– Завтра с утра и приходи! Только вот что, – спохватившись, добавил к своей речи, Николай, – кроме топора никакого струменту не приноси с собой, у меня свой кое-какой струмент имеется. Циркуль без отца нажил и уровень сам сконструировал. Ко мне за струментом почти полсела ходят, и частенько бывает так, что циркуля дома нет, то уровень по селу шатается! Иной раз спохватишься, вздумаешь какой-нибудь предмет по уровню поставить, а он в отсутствии, так и приходится ставить наглазок! Я ведь и сам плотник, я все делать уме. Мне только с духом собраться, от моих рук ничто не отобьётся, – продолжал расхваливать себя Николай. – Я не только плотник, я и охотник! На медведя и на волков с хорошими знатными охотниками хаживал. В позапрошлом году, помните, я на облаве одного волка смазал. А однажды моя баба привязалась ко мне, как банный лист: жужжит и жужжит мне на ухо, вынь да положь лису на воротник. И строго-настрого мне приказала, «пойдёшь на охоту – без лисы домой не являйся!» Ну, думаю, задачу ты мне задала не из легких! Однажды я двинулся в поле, за большую дорогу на лис. Взял ружье, собаку и прихватил дудку-манок, без этого приспособления на лис лучше не ходи: лиса охотно идет на манок. Так вот, я выбрал себе местечко за бугорком, прилёг и давай дудеть. Дужу-дужу, а толку нету, ни одна лиса на меня не идет, а сам знаю, что их там целая уйма. Собака нашла лисью нору и полезла в нее. Гляжу, а от моей собаки только хвост мелькнул, она вся улезла в нору. Ну, думаю сам с собой, дело будет, будет моя баба с воротником.
Василий Тимофеевич и его жена Анна с интересом прислушались к забавному рассказу Николая. Оба притихли, слушали с большим вниманием.
– Вдруг из норы показались собачьи задние ноги, и она ими так беспокойно затрепыхала, что я был вынужден схватить собаку за ноги и выхватить ее из норы. С силой как дерну! Гляжу, а моя собака без головы очутилась. Лиса в норе ей всю морду отъела. Я, конечно, рассердился с досады и решил уйти домой. Вернулся без собаки и без воротника. Уж меня баба-то! Такой мне задала трезвон с акафистом, что я и по сей день помню, я думал, что она меня распотрошит и живьем съест! – с азартом закончил свое охотничье похождение на лис Николай.
– Да, случай забавный, – сочувственно проговорил Василий, задорно смеясь над приключением Николая.
– Ну, так завтра, Тимофеич, приходи часикам к восьми, – уходя, напомнил Василию Николай.
На другой день Муратов явился вовремя. Николай, потягиваясь и позёвывая, тоже только что вывалился из дому.
– Здорово, Николай Сергеич!
– Здорово! – отозвался на приветствие Николай.
– Так, начнём?!
– Конечно! Перво-наперво из этих вот смолястых бревен и будем заводить нижний венец, – по-хозяйски распорядился Николай.
Дело пошло. Врезываясь в древесину, зашипела пила, зазвонили топоры, вразброс полетели щепки. Часа три работали они втихомолку. Николаю не выгодно отвлекать поденщика разговорами от работы, а Василий по своей натуре не особо разговорчив. Часам к одиннадцати Николай по-хозяйски скомандовал:
– Стоп! Пора и перекур устроить.
Воткнув топоры в бревна, они уселись тут же. Николай не торопко полез в карман за кисетом. Закурив сам, предложил Василию:
– На, закуривай, Тимофеич, табак у меня дюже хорош! – плямкая губами, прикурив, гася спичку, нахваливал Николай свой табак.
– Спасибо, не курю, я нюхаю! – осведомил Николая Василий.
– Кому что нравится, – согласился Николай. – Насчёт пользы или вреда нюханья я ничего не скажу, а вот насчёт куренья кое-что промолвствую, – начал дружескую беседу Николай. – Люди бают, что куренье здорово вредит, а я про себя скажу: я вот хотя и курю, а вон какой здоровяк, сам видишь! Верно, ведь, Тимофеич, – нахваливая свое здоровье и ища сочувствия, обратился он к Тимофеевичу.
– Правильно, – наивно согласился Василий.
– Я не ахти какой силач, а ловкий. И не в хвальбу сказать, еще в робятах я был таким отважным, наравне с мужиками на кулачки дрался. В особенности приходилось в масленицу. Во время катания, если кто не своротит мне с дороги, я останавливал лошадь, вылезал из саней и бац в морду – не мешайся на дороге! Знай наших! Вот я какой был отрок! – самодовольно улыбаясь, хвастливо расхваливал он себя. – Да я, к слову сказать, и не хварывал, если не считать то, как мне в детстве дверью до мосла ногу прихлопнули. Сначала-то было ничего, а потом рана так разболелась, приключился онтонов огонь. Меня отвезли в больницу, а там мне для лечения давали порошков да какого-то пойла. Я вскоре и выздоровел. Вот только меня куриная слепота замучила, ночью ходить стало опасно. То на столб наскочу, то наткнусь на угол, а то с деревом или столбом поцелуюсь! Да, бишь, еще вот что чуть было не забыл: в юношестве я очень досужим был. Нужно было мне однажды собаку чью-то подразнить, а она оказалась не из трусов. Оскалила на меня зубы и напирает вплотную. Я было поробил, да наутёк, задал бежку, а она меня догнала, да и давай меня мурзовать. Все штаны на мне в ленты изодрала и до мяса достала. А собака-то бешеной оказалась, меня да к врачу, он осмотрел рану, покачал головой и направил меня в Москву в специальную больницу, в которой лечат от бешенства. В так называемую, Пастеровскую станцию. Ну, конечно, снабдили меня деньгами, в здешней больнице выдали билет, и я отправился в Москву один. А по правде сказать, Москва – город большой, не то, что наш Арзамас, а я в ней впервой и чуть было не заплутался, отыскивая эту самую злополучную станцию. Только под вечер я все же ее нашёл. Меня там лечили разными процедурами, частенько давали уколы, которые норовили давать в задний аппарат. Провалялся я там, на казенных харчах, близ месяца, соскучился по дому, да и уколы надоели. Я даже потом и пожалел, что нашёл эту самую надоевшую мне станцию и решил оттуда сбежать досрочно. Всунул врачу трёшницу, он меня и выписал. А при выписке строго наказал, чтобы я не пил водку, а то, грит, сбесишься. По приезде домой я с радости, что снова дома, конечно, первым делом как следует подвыпил. Тут же спьянился, и меня стало разбирать, в голове сильно задурманило, я возьми, да во всеуслышанье и крикни со всей дури: «Вот я и сбесился!» Отец и мать и вся родня моя, понятно, перепугались, забеспокоились, да я и сам-то чуть в портки не наклал с испугу, да все прошло, благополучно. Дурь в голове постепенно прошла, и я успокоился, и родные немножко успокоились. Вот какие приключения со мной в детстве бывали, а теперь ничего, я себя чувствую совсем здоровым, а это все из-за того, что аппетит у меня волчий: съесть фунт колбасы – это для меня только на один зуб. Да что там колбаса, я и не такого кушанья ёдывал. Помню, еще в детстве я с моим отцом в Арзамасе у одного купца в гостях был, и нас угощали всякой всячиной. После наших хрестьянских щей подали жареные огурцы с картошкой, грибы с мёдом, затем селёдку с вареньем, потом пироги с раками, а наверсытку – компот с сыром и маслом. А вообще я в еде-то не особенно разборчив, и всегда соглашусь вместо пары яиц лучше съесть десяток картошин. Они в брюхе все больше пространства займут. Лишь бы ротный контролер – язык – продукт пропустил. Зубы, как шасталка, все перемелют, а брюхо и вовсе свое дело сделает – все переварит. В нем, как говорится, долото с топором изноют.
Сделав небольшую паузу и выпыхнув изо рта солидное облачко дыма, Николай продолжал свое повествование, перемешивая правду с голой выдумкой.
– По секрету тебе, Тимофеич, скажу: я и в бабьем вопросе не промах. Я и к этому делу принатурился, и вот слушай. Однажды вечерком мне вздумалось выпить. Дома ни вина, ни самогонки нет ни капли. Сам знаешь, в наших условиях какие запасы. А по селу прослышалось, что Дунька Захарова винцом поторговывает. Ну, одним словом, у себя на дому шинок содержит. Я конечным делом, и затесался к ней. Иду по задам, чтоб никто не видел, а сам держу себе на уме, как бы двух зайцев поймать: и вина купить, и к ней подъефериться. Авось, «клюнет». Я давненько на нее зуб вострил. Подошел я к дунькиному огороду, гляжу, дыра в заборе. Я украдкой шмырк в нее, и тама. Пробрался через задние ворота во двор, а там темнота кромешная. Вот, думаю, вместо Дуньки напорюсь на ее отца Ермолая, тогда держись Николай Сергеич! – будет тебе взбучка. Но нет, все обстоятельства работали в мою пользу. Вламываюсь в избу, а она одна, в зеркале свою физиономию разглядывает. Я к ней с разговорами, а язык-то от волнения у меня из послушания вышел. Кое-как собрался с духом и говорю ей: так, мол, и так, я к тебе за вином пришёл. «Это можно, – отвечает она, – сколько тебе?», недогадливо спрашивает она меня. А я ей свое: «Я к тебе не только за вином, а попутно и по другому делу, кстати, ты одна дома-то?» После этих моих слов она как взрызнет на меня, да и давай обзывать меня по-всячески: «Ах, ты, – говорит, – недопадыш, ах, ты, двоешка, ах, ты, куль с дерьмом, а хочешь, я сейчас тятьку крикну, да он тебя так шелыгнет, что ты, как пробка, отсюда вылетишь!» В общем, я к ней всем передом, а она ко мне всем задом, заупрямилась, да и только. Забежала она в чулан, схватила там ухват, да на меня и попёрла, словно рогатиной на медведя, чуть было глаза-то мне не повыколола. Думаю, значит, она не в охоте, и я не в кон попал. Гляжу, дело плохо. Я пятки смазал и тиляля! Домой прибежал, впопыхах еле отдышался. Первый блин получился комом.
– Ну, а вина-то у нее тогда ты достал? – еле успокоившись от смеха, спросил Тимофеич, засовывая в нос очередную щепоть табаку.
– Како достал! Я рад, что домой-то живым добрался. Да, бывает в жизни огорченье: вместо хлеба ешь печенье! – сбавляя азарт в россказнях, закончил Николай свое неудачное похождение шутливой поговоркой.
– Уж не до печенья, хлеба-то было бы вдоволь, – намекая на обед, заметил Тимофеич, сплевывая желтый шматок смолы в сторону.
Николай на это замечание не ответил, да вообще-то его речь уже иссякла и стала гаснуть, как брошенный им окурок.Николаю не хотелось заводить разговор об обеде, так как ему было нечем накормить приглашённого человека, когда он и сам-то иногда был полуголодный. Ему жалко было и времени, которого они утратили почти целый уповод на перекур, а сделанного дела мало. Он предложил:
– Ну, Тимофеич, давай дадим еще душок, а там видно будет!
Они снова принялись за дело. Стали заводить-обосновывать пристенок, класть первый венец сруба. Потребовался уровень. Николай пошёл в избу и вернулся с самодельным уровнем.
– Вот какой уровень у меня. Такого нет ни у кого, уж больно точный, ни на один сантиметр не ошибается. Когда я сам вот свой дом строил, я его из рук не выпускал, все бревна строго по уровню клал. И вот заметь, Тимофеич, обрати внимание на мой дом: правда ведь, он не пошатнулся ни в какую сторону, а главное, я матицу умело положил, и она до сих пор лежит преспокойно, ни на один вершок с места не стронулась.
– Что верно, то верно! – подтвердил Тимофеич, вглядываясь в Николаеву избушку.
– Я ведь не простой плотник, а потомственный, и в этом деле приёмов знаю. Вот, гляди сюда, – и Николай, показывая свое искусство, под приговорки, начал топором делать тяпки на бревне. – Секу-секу сечку, высеку овечку. Сек, сек, пересек, раз шестнадцать я насёк! Считай! – скомандовал он Василию. Тот насчитал шестнадцать зарубок, наивно взглянув удивленными глазами на Николая, спросил:
– Эт как ты заранее узнал, что имеешь шестнадцать?
– А я от природы имею дарственную способность руками тяпать, языком приговорки ляпать, а мозгами подсчитывать, – самодовольно улыбаясь, хвалился Николай перед Тимофеевичем.
– Это выходит наподобие какой-то счётной машинки!