История села Мотовилово. Тетрадь 14

А когда он с усилием протолкнулся и с кряком, протащившись, протиснулся сквозь плотную народную толпу, встав лицом к сидящим людям, у которых красные лица смотрели на него, как подсолнечники на солнце, он стал продолжать свою речь:

– И то у меня наболело на душе, как я уже сказывал. Слов нет: колхоз – дело заманчивое, и я давно вступить в него намеревался, а как дело коснётся взять в руки карандаш и под него подписаться, так охота вся пропадает, и карандаш вываливается из рук. А честно вам признаться, всё из-за того, что одного боюсь и кровно опасаюсь! Одно гребтит и душу гложет: а ну-ка, да, в этом самом колхозе будет полная безалаберщина и неразбериха насчёт баб? Ну, как наряду с прочим имуществом, обобчествите и баб, да устроите доступ к ним только по талонам; дадите один талон на месяц, вот и гляди тогда, и думай о производстве потомства, о продолжении рода человеческого. А мне, к примеру, таких-то талонов десяток на день надо! – под общий хохот для зала глаголил «о талонах» Николай. – Один-то единственный талон случайно потеряешь, вот тогда и считай, что твоё детопроизводство приостановлено, так-то и твоя фамилия из списков исчезнуть может! – развязно, но вполне естественно мыслил и высказывался Николай перед собравшимися, которые хотя и сопровождали его речь весёлым хохотом, но слушали с прилежным вниманием. – Эт гоже, если в колхозе будет свободный доступ к бабам, что в этом бабьем вопросе будет полная лафа: к примеру, захотелось тебе к бабе присуседиться, и подходи к любой и выбирай себе по вкусу, как, например, петух к любой курице. Скажем, мне понравилась приглядчивая лицом и станом колхозница. Я цап-царап её, и в баню: раз всё общее, раз всё моё! И то сказать: я бы не против чужую бабу объездить, но боюсь, как бы и с моей такого не произошло!

– Ха-ха-ха! Го-го-го! – прокатилось по всему залу.

– Как бы и с моей, и мою кто из чужих мужиков окромя меня не обнахрачил! Вот в чём гвоздь-то! Вот тут и стоп-машина, такое не пойдёт, я с этим в корне не согласен! И категорически протестую. А мне и скажут: ах ты, собственник, значит у тебя пуповина с частной собственностью не оборвалась, и пойдут тебя критиковать и клеймить на все лады. А всего скорее так оно и получится, знаем мы вас: вы мягко стелете, да жёстко будет спать!

– Да она тебе, Николай, тогда и баба-то не нужна станет! – кто-то выкрикнул из зала.

– Эт почему же? Чай я не кастратик какой!

– Потому что ты из работы вылезать не будешь: хомут снимать с тебя (88) товарищи реденько будут.

– Правильно! – встрепенулся от поддержки Николай. – Оно и верно: если из хомута всё лето вылезать не будешь, и на работе-то так ухайдакаешься, что из тебя плохой производитель будет! – снова поддержал его хохотом зал. – Да и своя-то баба, пожалуй, скажет: «Какой ты, Миколай, у меня стал замухрышка: одни мослы да кожа, что она у тебя куриными пупырышками покрылась; ты погляди-ка в зеркало, лицо-то у тебя исковерзилось, и ты стал похож на скелета», – и с опозориванием скажет: «Какой из тебя работник в ночную-то смену!», – да от тебя же и отвернётся, а то и совсем ногой лягнёт! А наверсытку ещё скажет: «Ко мне из раёну вон какие хахали, да и свои начальники, трутки подпускаются – не мужики, а кровь с молоком, с кругленькими брюшками, а в полненькую-то шейку ткни соломинкой – кровь сикнёт!». Оно, пожалуй, так на самом деле и получится: упществлённая баба – уже не моя, и она уж своему струменту не хозяйка! Для этого вы и хотите всё обупчествить, чтобы над нашими бабами иметь полное хозяйничанье! А вы, городские начальники, совместно с нашим колхозным руководством на обчих харчах раздобрев, без всяких талонов у наших баб пинталоны сымать, да без всякого стесненья детишек общих делать; тогда и разбери – поймёшь: то ли от меня, то ли от какого-то общественного производителя эти ребятишки! Оно досадно и обидно будет, когда за стол рядом с тобой сядут с разношёрстными головами: тут и карие, тут и сивые, тут же и рыжие, а в меня, в русого – как на грех ни одного не окажется. Ведь, как говорится: у жён-то дети все свои, а у мужьёв-то не всегда так бывает! Тут как, а?

– Ты, Ершов, кончай поскорее, а то развёл эту свою никому не нужную антимонию. Насчёт баб: никто их обобществлять не собирается, ведь сказано же нам, что кроме лошадей и инвентаря обобществляться ничто не будет, – укротил его Васляев.

– Ах так, антимонию?! – встопырился Николай. – Тогда ищо добавлю: вы для себя баб выберете, которые покрасивее и станом постатнее, поставите их на особое питание и будет с вашей стороны за ними особый «уход», а которые похуже рожей, тех как и нас, простых мужиков, в хомут запряжёте, – под одобрительный хохот крыл Николай. – Ты, товарищ Васляев, как курица!

– Это как, «как курица»? – с обидой спросил его Васляев.

– А так – баишь с передыхом: курица задумает яичко снести, покудахчет на одном месте, потом, перелетев на другое место, снова за свое ремесло примется, и ты так же!

– Да ты что за свою-то больно беспокоишься? Или она у тебя больно красива? – не выдержав длительного рассуждения и напрасного Николаева опасения, заметил ему Александров.

– Моя Ефросиньюшка не так уж больно красива, но приглядчива, так что, пожалуй, первым сортом пройдёт. Ком золота! Одним словом, и честно признаться перед вами всеми, я сюда на собранье спешно собрался и второпях забыл своей бабе пистон поставить; вернусь отсюда – не забыть, надо поставить! – под общий гогочущий задорный смех закончил свою пространную, начинённую юмором речь, которая на самом-то деле тянулась не так долго, как здесь на бумаге. – Да бишь, братцы, и те, кто в президиуме, разрешите мне отлучиться на несколько минут на двор по весьма неотложному делу: я зараз возвернусь, только без меня важных вопросов прошу не решать!

– А куда ты? – без всякой надобности спросил его Бурлаков.

– Да в нужник, всего только на пару минут! – уточнил Николай и хрупко шагая, направился к двери, под его ногами хрустела насорённая кем-то подсолничковая лузга и окурки, набросанные куряками.

– Он что, глупый что ли, или уж совсем с ума рехнулся? Или далеко отставший от людей человек? – спросил у публики Александров, извергая на Ершова искрометательные взгляды и изрыгая из себя копьеметательные слова, с тем расчётом, чтобы этот «Миколай» прекратил свои изнурительно длинные выступления.

– Это ещё надо точно установить: или я «от жизни отстал», или ты, товарищ Лександров, слишком далеко вперёд забегаешь?! А? Ответь мне, товарищ Лександров?

– Я на вопросы дрянного человека не отвечаю! – раздражённо ответил тот.

– Да нет, он вроде в полном разуме и здравого смыслу! – решился отвечать о Николае Семион Селиванов. – Если только то, что в детстве его мучным мешком из-за угла слегка пугнули, так это не в счёт. А я от себя лично вам вот что скажу. Насчёт ведения собрания: вот мы здесь давно баим, калякаем, толкуем, а дельного ничего я не слышал: только о бабах, а о самом колхозе – ничего. Только воду в ступе толчём, и всё без толку. А время-то уже позднее, пора и кончать, скоро вторые петухи запоют, а мы всё на одном месте топчемся!

– Ведь ты, Семион, всё время спал, и тебя только что разбудили! – выкрикнул под общий смех сзади Семиона сидевший мужик.

– Ну и что, что я спал? Я спал, а сам уж давно решил: в колхоз и вся нидолга! Колхоз для меня – необходимое дело!

Со двора вернулся Ершов:

– Ну как тут, кто выступал без меня? Ай нет? – осведомился Николай.

– Нет, нет, тебя ждём! – шепнул ему на ухо сосед по скамье.

– Эх, бишь, я и забыл сказать-то о главном! – бойко взметнув вверх руку и прося снова слово.

– Ну что ты, Ершов, разве ещё не наговорился? – спросил Александров, видя, что желающих выступать пока нет. – Ну давай!

– Ну так вот, я, значит, повторяю: колхоз – дело заманчивое, работы там хватит. Как говорится, была бы шея – хомут найдётся! Было бы болото, а черти явются! Работа-то найдётся, а какова будет кормёжка? А? И насчёт выпивки, мы, мужики, всегда охочи: нас хлебом не корми, только поднеси!

– Известно, на общественной-то работе какая кормёжка: суп мясной, картошка с мясом и хлеба до отвала! – в шутейной форме ответил Васляев.

– А не получится так: из общего-то котла верхушку-то, что пожирнее – начальству, со дна-то, где погуще – причандалам-трутням, а нам из «золотой середины» – водичку?!

– Какой всё же ты, Ершов, чудак! – с некоторым раздражением сказал Васляев.

– Чудак – то курица: на ней петух сидит, а она щурится! – отпарировал ему Ершов. – У тебя рожа-то вон какая красная: плюнь на неё – зашипит, да и вообще, ты вон какой разъелся, раздобрел, тебя соломинкой заколоть можно! Так что есть причина нам и опасаться: вам свои-то городские мамзели понадоедят, так вы к нашим, свеженьким бабам и присутопитесь. А от вас спуску не жди, вы вон какие упитанные, не то, что мы: одни кости да жилы! Да и вообще, вы, городские мужики, лежали бы со своими бабами на печи, и с ними в «свои козыри» играли, а нас бы не трогали, а то приехали сюда, как будто у вас дома делов нету! И о своих бабах, видимо, не соскучались, кесь сидели бы дома!

Эти Николаевы слова вконец вывели из терпенья всех сидящих в президиуме: они злобно стали наступательно укрощать его, лишая возможности говорить дальше.

– А вы дайте досказать-то мне! – упорствовал Николай. – Им говори, а они и слушать не хотят, а мои слова как от стены горох отлетают, – с обидой глаголил Николай.

– В колхоз, и всё! – закричали бедняки, до сих пор выжидающие молчав, а чувствуя, что собрание затянулось, пора им голос подать.

Разгорелись споры–дебаты, поднялся шум.

– Тиши! – во всё горло и во весь зал гаркнул Санька Лунькин, водворяя тишину в зале.

После водворения тишины слово взял Яков Комаров.

– Вот этот дельно скажет!

– Яков – человек благоразумный, он зря языком не будет чесать! – зашушукали люди, переговариваясь между собою, сидящие и стоящие в зале.

Яков, встав, говорил с места. И он начал свою речь так:

– Граждане! И вы, представители власти, я вам вот что скажу. Слов нет, колхоз, по словам, очень заманчивое дело. По вашим словам, в колхозе крестьянину будет облегчение в труде и жизнь-лафа. Правда, тяжёл крестьянский труд, но зато сладок хлеб! Наш, крестьянский, своеобразный быт, установившийся веками, вы хотите одним взмахом нарушить и сулите нам «желтуху лица», а я боюсь и опасаюсь, как бы не получилось «бя», ведь к вам в душу не влезешь! Только было русский крестьянин немножко воспрял духом, оперился и, встав на ноги, хотел стать на крыло, а вы ему крылья-то пообрезать захотели! – образно выражаясь, продолжал свою деловую речь Комаров. – Вот к этому я и скажу вам, что нет смысла ходить за водой через ручей чистой свежей воды. Ведь наша Советская власть нам, крестьянам, дала возможность всячески развиваться: открылась было изобильная торговля, нам отпускались кредиты для покупки всего необходимого для хозяйства, и мы, было, зажили неплохо, земля была приближена к земледельцу – разделение на группы дало хорошие результаты, а вы хотите всё это наше нарушить! И мы ничего больше не хотим, а единственно, чего хотим – не затрагивайте, пожалуйста, нас и отвяжитесь от нас со своим колхозом!

– Крой их, Яков Иваныч, в хвост и в гриву! – горланисто выкрикнул Панька Варганов, не так против колхоза, как для кутерьмы.

– Не насильничайте! Дайте нам вольготно пожить! Не ломайте устоев нашего быта!

Употребляя убедительные доводы в своей речи, Яков частенько оборачивался назад, ища сочувствия и поддержки от всех находящихся в зале людей.

– Добровольно в хомут лезть мы не желаем и не хотим, в колхоз не пойдём!

– Отсель да брюхом! – снова гаркнул Панька.

– Не хотим в колхоз, сама не пойду и мужика свово не пущу! – визгливо просверлил спёртый воздух в зале. – Чтоб нас всех, баб, под одно одеяло, на такое стыдобище и пострамище, не быть этому. Чтобы под общим-то одеялом всё перепуталось: бабьи ноги в мужичьих, а мужичьи ноги – в бабьих застояли! Не хочу! И не желаю! – визгливо продолжала выкрикивать баба, демонстративно упёршись руками в бока и покачивая головой из стороны в сторону.

Шум одобрения отливной волной перекатывался по залу от задней стены до передних рядов сидящей и стоящей публики. Всюду видны распахнутые слюнявые рты и раскрасневшиеся от жары лица, струями текущий пот.

– Да чья это баба-то? – допытывались у задней стены зала, из-за спин стоящих не имеющие возможность узнать, чья баба выступает.

– Да Настасья! А-ва!

– А-а-а! Она бабёнка сметливая, расторопная и смелая, за словом в карман не полезет. Слово-правду прямо в глаза скажет! – похвально отзывались о Настасье сидящие в зале.

И всё пошло вверх дном, в зале открылся невообразимый шум и гам. Смех перемешался с общим гулом: ха-ха-ха-го-го-го!

– Тиши-ины! – снова прогремел голос Саньки Лунькина. – Что вы орёте, кадыки-то поразинули! – усмирял он разбушевавшуюся публику.

– И ты не ори! Не пяль глотку-то! Чирий в рот-то тебе! – укрощали выкриками из зала и Саньку.

– Эх вы, бестолковщина! Бабьё сиволапое, деревенщина лапотная! – не выдержав такой беспорядочной суматохи, обращаясь к публике, встав со скамьи президиума, когда шум постепенно затих, укоризненно проговорил очкастый, видимо, он впервой видит такое бурное собрание.

– Это ты зачем нас так называешь – лапотной деревенщиной? Мы хоть и лапотники, но вас, культурных горожан, хлебом кормим! – с обидой и с презрением в адрес очкаря выступил снова Николай Ершов. – И мы чужим умом не живём – имеем плохонький, но зато свой!

В защиту очкастого поднялся Васляев.

– Ты, Ершов, больно-то не распространяйся и палки нам в колёса не суй! А то мы тебя усмирим!

– Ты мне не грози! – вспылил Николай. – И меня не пугай, я и так давно пуганый, но в пугливый десяток ещё не записывался! Сам гляжу, ково бы из-за угла пугнуть. Небось, ты мово мнения не знаешь – можа быть я всем телом за колхоз, а ты на меня взъелся, что я тебе, на хрен соли насыпал, что ли? Да и вообще, отвяжись ты, товарищ Васляев, от меня к едрене-фене матери! Тут идёт такое, что не разбери – поймёшь: все языками треплют, кто во что горазд орут, а ты на меня одного взъелся! Кругом такая несумясица, а ты к одному мне прилип, как банный лист к жопе! – бойко отбоярился Николай от Васляева. – Ленин-то ещё говорил и то, что «земля принадлежит трудовому крестьянству»! И вообще, здесь уместно спросить и во весь голос заявить: да было бы вам, товарищи, известно, что вам никто не давал такого права так нахально издеваться над нами – трудовым крестьянством. Товарищ-то Ленин что говорил: «Только добровольно убеждать мужика комунией!».

И в завершение перепалки Николай сделал комбинацию из трёх пальцев, и, демонстративно высунув кукиш вперёд, он, с явной издёвкой подразнивая Васляева, пропел: «А на-ка си, ну-ка си, выкуси!» По залу прокатился одобрительный смех. Под конец так непредвиденно затянувшегося собрания во главу ведения его снова вступил Александров:

– Ну, граждане и уважаемые гражданочки, мы тут с вами много пошумели, а от основного вопроса немножко отвлеклись. Нам и вам надо закругляться, и мы вас теперь долго задерживать не станем, одним словом: в колхоз, и всё! – закончил речь он.

–Так-то оно так! – сказал выступивший вслед его снова Комаров Яков. – Да как бы не оказаться в западне и не попасть в объятья заднего ума, а то после будешь кусать локоток, а до него и не достанешь!

– А нос ещё ближе, да не укусишь! – выкрикнул кто-то из публики.

– Не ровен час, заранее не подстелешь соломки и упадёшь прямо на голое место. Упасть-то бы не вещо, если приземлишься удачно, а неспопашешься – себе горб навеки сработаешь!

– Вот здесь бедняки выкрикивают, что они за колхоз, и сейчас же готовы вступить в него. Им-то что, им терять нечего: у них, здесь желающих, наверно, ни у кого лошадок-то нет, а коровок-то вообще не заветалось! Они рассчитывают на наше добро и желают, чтобы мы всё обобществили! А мы, степенные крестьяне, в один голос заявляем: не хотим в колхоз, и баста! Так что я от себя лично скажу: честному человеку лебезить, заискиваться перед начальством нечего – ему подхалимство и раболепство чуждо! Разве только найдутся тупоумные с признаками идиотизма типы пойти на это, – закончил Яков. – Пошли, мужики, по домам, ужинать, к бабам поближе, под тёплое одеяло. Они, наверное, вторую спень досыпают и об нас соскучились, и место для нас нагрели! Да вон и лампа-то нас предупреждает, что пора кончать это заковыристое для нас дело! – под тревожные вздохи людей и под треск фитиля в лампе закончил свою речь Яков.

– А вы скорее там щупайтесь, пора заканчивать – мы ужинать хотим! – выкрикнул кто-то из публики от задней стены зала.

– Давайте приступать к голосованию: кто за то, чтобы у вас в Мотовилове организовать колхоз, прошу поднять руки! – подгоняемый обстоятельствами, поспешно предложил приступать к голосованию Александров, – А то и в самом деле в лампе керосину осталось чуть на донышке: погаснет – темнота настанет.

– Чай в темноте-то сподручнее будет, голо-то совать – вон и бабы здесь есть, так что суй им в темноте-то! – под общий задорный смех прокричал Панька.

– Тут не до шуток, и скоромными разговорами, Паньк, нам здесь некогда! – строго предупредил Паньку Бурлаков.

– Так… кто за то, чтобы создать колхоз, прошу поднять руки! – повторил Александров.

Сдержанный, шелестящий шумок недружно поднятых рук немногих – тех, кто сейчас же готов записаться в колхоз, вступить в новую жизнь. Не подсчитывая число поднятых рук, Александров крикнул в зал:

– Кто против? Нет? Значит вопрос решён единогласно!

Тут же Александров, взяв в руки чистый лист бумаги и карандаш, бросил в зал вызов:

– Кто первым желает записаться?

– А вы всех туда, в колхоз-то, возьмёте? – робко поднимаясь с места и краснея лицом, с утерянной смелостью спросила Дунька Захарова.

– Конечно всех желающих, кроме кулаков, торговцев и прочих лишенцев! – деловито ответил ей Александров.

– Ведь ты, уважаемая товарищ Захарова, недавно здесь неприличествовала перед всем честным народом, или тоже хочешь вступить в колхоз? – спросил её Александров.

– Попробую! – чётко, без раздумья, ответила Дуня.

– Я желаю первым записаться! – не по годам бойко выкрикнул Семион.

В список желающих вступить в колхоз записалось 17 хозяйств, и все они из бедноты.

– Ну вот, и колхоз создан, а вот вам и председатель колхоза: Федосеев Николай Алексеевич, – указывая на вставшего из-за стола рыжеватого мужчину, который до этого сидел без единого слова, выжидая своего времени, которое и настало.

– Ну, а теперь, дорогие колхозники, разрешите мне, как председателю вашего колхоза здесь поставить вопрос: как мы назовём свой колхоз? – обратившись, сказал он.

– «Златые горы»! – злорадно выкликнул Панька.

– «Раздолье»! «Красивый Лапоть»! «Приволье»! «Провалье»! – слышались деловые и злонамеренные голоса из зала.

– Собрание проголосовало! Итак, единогласно колхоз решили назвать «Раздолье»! – каким-то гавкающим голосом объявил собранию Александров.

Лампа как будто этого только и ждала. Красноватое, издающее тонкую извивающуюся струйку копоти пламя пошипело, пошипело, мигнуло, фыркнуло и погасло, как бы собранию поставив желанную всем точку. В зале поднялась невообразимая суматоха и сутолока, люди повскакали с мест, разом устремились к выходу, с грохотом роняя скамьи. В темноте все загудели, словно пчелиный рой. У задней стены, не выдержав груза стоявших на ней, с треском хряснула скамья: шума, гама и смеха к общей кутерьме прибавилось вдвойне.

– Ну, как там на собрании-то? – спросила Любовь Михайловна Василия Ефимовича, когда он вернулся с собрания.

– А я до конца-то и не дождался, всё про колхоз вели разговор. Наверно, образуют этот самый проклятый колхоз! – с явным отвращением проговорил Василий.

А мать его, бабушка Евлинья, спросила:

– А что это за колхоз?..