История села Мотовилово. Тетрадь 12
TextФедьке такое её высказывание не понравилось, он, уничтожающе взглянув в её сторону, презрительно пробормотал:
– Ну, ты эти свои капризы брось, и не вычупендривай из себя какую-то кралю – фу-фу! А то я от тебя быстро оглобли поверну! И не охну!
Крупный разговор на этот раз произошёл между ними, перешедший на совсем разладную ноту и кончился полным непримиримым разрывом. Униженно пришибленная, возвращалась Наташка, с последнего свидания с Федькой, оконфуженная коварством Федьки, она стала сама не своя. О возобновлении в дальнейшем любовных отношениях с Федькой, она больше уже не мечтала; так как она заметила, он при встрече на улице, на неё и косым не глядит. Наверное, уже другую подыскал. О скором возвращении из Нижнего Саньки тоже не думалось, так что ей помыслилось неминуемо выходить за кого-нибудь замуж, причём как можно скорее, не взирая на будущего жениха; не входя в разбор его качества. Однако она и дальше высказывала свой вкус перед матерью: «Только за карлика замуж в жизнь не пойду». Тяжёлым гнётом раздумья давили Наташку: «А вдруг да я от Федьки-то окажусь не пустой; вдруг да он меня потомством наградил? Тогда что? Тогда завязывай глаза, да и в омут! Тогда, прощай моя молодость, тогда кончилась моя молодая вольная жизнь. И замуж, тогда меня вряд ли кто возьмёт», – отяготевшая раздумьем, втайне от всех размышляла присмиревшая Наташка. Но вскорости жених для Наташки нашёлся. Яшка Дураков зачастил посещать улицу, где проживает Наташка. Вырядившись в нарядную рубаху, брюки навыпуск, в хромовые щеблеты, в добротный костюм, на голове кепка набекрень. Яшка, проходя улицей, на своей звонкой тальянке с колокольчиками наигрывал песенки. Стараясь привлечь к себе внимание Наташки, Яшка с особенным ухарством лихо наигрывал на тальянке, и получалась у него игра с каким-то виртуозным кандибобером. Яшка со своей тальянкой всё же добился своего: вызвал Наташку на откровенный разговор и прилип к ней не на шутку, а всерьёз, и втюрился в неё по самые пятки. Да и сельские бабы стали замечать, что Яшка заигрывает с Наташкой.
– А Федька-то?! – недоумённо дивились бабы. – Что Федька, поиграл, поматросил, а теперь забросил! – шутили меж собой дотошные в новостях бабы–молодухи.
В интимном разговоре при встрече Яшка долго не размышлял, сразу же признался Наташке:
– Я тебя давненько заприметил, и полюбил тебя, и хочу на тебе жениться.
– А не обманешь? – некстати вырвалось у неё.
– Что ты! Хоть сегодня же к вам сватов зашлю.
Наташке эти слова оказались на руку.
– Ты погоди меня тут, я скоро вернусь, только маме пойду скажу.
Получив согласие матери, она вскоре вернулась и сообщила ему решение в его пользу. И вышло между Яшкой и Наташкой так: познакомились невзначай, а вышло как раз в дело. Они взаимно врезались друг в дружку, как говорится, как врезается порточный рубец в ж....
Прибежав домой, Яшка прямо с порога заявил своим: « Хочу жениться! Посылайте сватов!»
Для важности дела, на предварительную договорённость о сватовстве Дураковы к Статниковым заслали спеца по этим делам Анну Гуляеву.
– Дойду, дойду, закину словечко, – согласилась на просьбу Яшкиной матери. – Я сама замечала, что он с ней заигрывает.
Под вечер, когда сгустились сумерки, в окно Статниковых постучала Анна. На требовательный стук в окно выглянула Авдотья, Наташкина мать.
– Авдотья, выглянь-ка в окошко-то!
– Да мы уже было спать легли!
– Всё равно выдь на минутку, дело есть! – улыбаясь сквозь стёкла окна, вызывала Анна Авдотью, для секретного разговора на улицу.
Предварительная, разведывательная встреча состоялась положительно, на ней было согласовано: с одной стороны заслать, а с другой принять официальных сватов. Маскируясь ночной, осенней темнотой в дом Статниковых, гуськом прошла артелька сватов:
– Она у нас смиренница, вздорного слова не скажет, и красавица, и телом постатнее, какой во всём селе не сыщешь! – жеманно прищуривая глаза, слащаво-приторно нахваливала Авдотья свою доченьку.
– Так-то так, да только бы любовно и дружно потом с мужем жили! – высказал пожелание один из сватов с жениховой стороны.
– Да уж, Наташенька, я ручаюсь, за мужем будет ухаживать так, что можно будет позавидовать! – блаженно улыбаясь, на радостях льстила словами Авдотья. – Я её, лебёдушку растила, лелеяла: только и наказывала: «Наташенька, блюди красоту свою для будущего жениха», вот она у меня и выгулялась кровь с молоком, всем на зависть! – лестно отзываясь о своей дочке, умышленно, приторными словами восхваляя Наташку, прикрытно умалчивая о интимных связях её с Федькой и боясь, как бы этот вопрос не выплыл на сватне и не омрачил общего хорошего настроя.
– Дайте нам срок, хотя бы денёк, на размышление: мы вон с матерью покумекаем и вам скажем, – для виду и степенства с такой речью обратился к нагрявшим сватам отец Наташки Емельян.
– До чего отец, кумекать-то. Я и без совету согласна. Если Наташеньке жених понравился, то чего ещё тут рассусоливать-то! – оборвала Емельяна Авдотья.
– А интересно было бы узнать невесте-то сколь годков-то? – полюбопытствовал один из сватов.
– С Воздвижения-то семнадцатый годик ей попёр. Она вон как выровнялась на глазах, налилась, уж совсем невестой стала! – докладывала Авдотья не без умыслу сватам, расхваливая достоинство своей дочки Наташи.
– Вот мы с вами и решили породниться! Для этого и пришли к вам! – вставила своё решающее словцо Яшкина мать.
– Ну и что же, возьмём, да и породнимся! – с довольной улыбкой на лице высказалась Авдотья.
– Тут видно, долго калякать нечего! По рукам, да и в баню! – под общий смешок протараторил один из сватов: видимо из молодых, да ранний и дерзкий на язык.
– Нет, новонареченный сваток! В баню-то ещё рановато; надо на счёт цены-выкладки поговорить! – возразил Наташкин отец.
– Да это я в шутку. Извиняюсь! Это я для эффекту привёл слова из пословицы, – сконфуженно оправдывался молодой выскочка.
Наташка, артачливо стыдясь столь внезапно нахлынувших гостей, застенчиво шмыгнула в чулан, и там спряталась от пытливых глаз сватов. По всей видимости, заспанные глаза, она только что встала с постели, придя с гулянья ранним вечером, она прилегла в постель в боковушке, да незаметно для себя и заснула. А заслышав, что разговор идёт именно о ней, она и встала.
– Да, а мы ещё, кажись, с вами дальними сродниками доводимся! – включилась в разговор баба-сваха, и продолжая его после паузы происшедшей во время прохождения по избе невесты, распластав своё жирное тело на лавке, расположившись по традиции, под самой матицей.
– Да, да мой-то покойный дяденька вашей-то покойной бабушке, кажись, троюродным братом доводился!
– Да это дальняя родня!
– Да хотя она и дальняя, а всё равно она как нельзя для такого случая кстати!
– Ну, кажись, наша взяла. Всё договорено (всё на мази).
– Наш Яшка тоже жених не плох; парень весельчак, да плюс гармонист высшей марки. Всё улажено: лучшего жениха для Наташеньки не подыскать, так что зажигайте-ка лампадку, да и с богом! – подвёл черту под сватцей всё тот же непоседливый мужик-смельчак.
Как по беспроволочному телефону разнеслось по селу:
– У Статниковых запой. Наташка просваталась!
– А за кого? – любопытствовали бабы.
– За Яшку Дуракова!
– А Федька-то что?!
– Он чай не совсем ещё стриженный, и не по-банному крытый, чтобы на Наташке жениться! – острили парни и мужики.
В дом Статниковых народу нашло – пушкой не прошибёшь. Сразу налетели девки, Наташкины подруги, нагрянули парни, следом за нахлынувшими гостями полная изба набежала баб-глядельщиц. В избе теснота, духота, говор, смех и общий шумливый гул. Гости чинно расселись за столами, на которые, как с таинственной скатерти-самобранки, из чулана подавались разнообразные закуски и выпивка.
Окрылённый радостью Яшка, сидя рядом с невестой, чувствовал себя на седьмом небе. Перво-наперво всенародно смачно поцеловал Наташку. И, начиная пир, он, вставши с места, с нахлынувшим на него азартом, схватил со стола бутылку с водкой и ухарски шлёпнул по её дну разлапистой ладонью. Пробка повинуясь удару со щелчком из горлышка вылетела и, падая, угадила прямо на голову Наташке, а водочные брызги попали в лампу. Стекло у лампы со звоном тренькнуло, разбилось, свет погас. В избе разразился невообразимый шум, девичий визг и топанье ног. Воспользовавшись темнотой, парни присоседились к девкам, бесстыдно полезли им в запазухи. На печи, вылезая из щелей, зашуршали тараканы. Зажжённая в темноте спичка заставила тараканов снова забраться в щели, а шаловливые ребячьи руки – стыдливо возвернуться на свои места. Лампа снова зажжена, свет объял всю избу, порядок восстановился, пир пошёл своим пьяно-развязным чередом. В продолжение всего пира жених Яшка прямо-таки зацеловал свою невесту Наташку, не предполагая и не предчувствуя её изъяна. Бабы-глядельщицы даже не выдержав этого, шушукались меж собой и шутили.
– Так-то он может зацеловать её до крови!
А Наташка, чуя в себе героиню этого события, сидела гордо и степенно, её взгляд выражал смирение и кротость. Под конец пира девки с парнями стали плясать и танцевать под Яшкину гармонь-тальянку. Один парень, спец по пляске, так вычупындривал ногами, что бабы только ахали, да одобрительно вздыхая, его похваливали.
Яшкин запой и побои Наташки.
Итак, Яшка с Наташкой засватались. Свадьбу решили провести в последнее венчание мясоеда перед Рождественским постом. Наташка была неимоверно рада, что прибилась к берегу, теперь ей нечего глядеть в запятки Федьке, а насчёт того, что она была с ним в тесных связях, Яшка может и не узнать. В день свадьбы можно его преднамеренно напоить до бесчувствия, чтобы в первую брачную ночь он не понял отсутствия её девственности. Так мечтала про себя Наташка, деятельно помогала в хозяйстве, готовившись к свадьбе.
– Ты, знать, жениха себе подцепила? – спрашивали её.
По улице в эти дни она ходила самодовольная, возвышенно подняв голову на людей, не глядела, не чуя земли под собой… Ей жених Яшка пришёлся по душе: ласковый и внимательный бережливый к ней; да и дом женихов, где ей придётся жить, тоже понравился: пятистенный, разукрашен орнаментом. Со львами, вырезанными из дерева, прибитыми по краям карниза. А Яшка на радостях вообще чувствовал себя на седьмом небе. Пусть все завидуют, какую я себе невесту отхватил! Он ежедневно по вечерам навещал свою невесту, а по праздникам, так вообще, почти не покидал её дома. Парни бесстыдно предупреждали Яшку, говорят: она с изъяном!
– Брехня! Это всё от зависти, – отговаривался Яшка.
Собирающемуся в очередной поход к невесте, Яшке его мать с предчувствием беды с болью на сердце наказывала:
– Ты там поосторожнее будь, всё же не на своей улице-то. Как бы тебя там не укокошили! Сам-то никого не задевай, на чужой-то улице будь посмирней. С людьми-то не заедайся: будь поучастливее. Уж больно ты у нас задиристый. Я боюсь за тебя, как бы тебя там не ухайдокали! – болезненно вздыхая, наказывала мать Яшке.
– Не ухайдокают, у меня в кармане опуга есть, – намекая на финский нож. – Двоих не осилю, а одного-то уложу на месте.
– А зачем он тебе сдался? – страдальчески вздыхала мать, вопрошая Яшку о наличии у него ножа.
– Как зачем! Нужная игрушка, притом же украшение кармана, да плюс к тому – охрана. Он в обиду не даст, – воинственно закончил своё ухарское изречение Яшка.
– Ну, гляди, у тебя своя голова на плечах, – с тревогой на душе заключила наказ Яшке мать.
Но материнские наказы Яшке пошли не в счёт. Своенравный, всегда воинственно настроенный, он дерзко держал себя среди людей, не ожидая, кто его затронет, сам иногда задирал, напрашиваясь на драку. В своём поведении на чужой улице, где проживает его невеста Наташка, он так осмелел, что не счёл быть предостережённым в посещении игорного дома Якова Забродина, куда молодые мужики и парни обычно сходились для игры в карты на деньги. Предварительно сговорившись, Мишка Ковшов и Панька Свинов, заманили Яшку к Забродиным поиграть, переброситься в картишки, а сами имели вознамеренье, как следует вложить по бокам на память Яшке. Первому пришлось банковать Яшке, он в банк положил рубль, подсыпав к нему горсть мелочи. И для опуги-устрашения, выхватив из-за голенища финский нож, властно воткнув его в стол около денег, самоуверенно, вызывающе дерзко проговорил:
– А вот сторож моему банку!
Панька мигнул Мишке, мол пора действовать. Мишка ловкой хваткой выдернув нож из крышки стола, бросил его в темноту чулана.
– Ты что?! – окрысился Яшка на Мишку.
– Ничего! – грозно огрызнулся на него Мишка.
– Мишк, дай ему по кумполу-то, он затихнет! – подзадоривал Панька.
– А ты пни ему под яйцы-то, он и замолкнет!
– Нет, ребята, я драться вам в своём дому не позволю. Хотите, так проваливайте на улицу, там и деритесь! – предупредительно унимал спорящих хозяин дома Яков, а сам сильно желал, чтобы Яшке за дерзость с ножом вложили как следует.
Яшку чуть ли не силком выпихнули из избы на улицу. Видя, что сейчас на него нападут и, сожалея, что нож остался в избе, он для обороны кулаки свои поднял к груди, приведя их в положение наизготовку. На шум, предвещающий драку, сразу же сошлась толпа народу.
– Как бы у Яшки-то не оказалось, чего за голенищем! – заметил Иван Федотов, зная Яшкины выходки и его решительность на всё.
Мишка Ковшов, изловчившись, схватил Яшку, приподнял его и бросил на землю.
– Вот это гвахнул! – айкнул кто-то в толпе.
– Вот это звезданул! – подтвердили в толпе.
Мужики в толпе загудели, а бабы заголосили:
– Караул! Убил! Убил!
Били Яшку в четыре руки, Мишка с Панькой, помогая пинками, не жалея Яшкиных боков и рёбер.
– Так ему и надо! – подзадоривали из толпы мужики, уж больно он задирист и с ножами ходит.
– Мишка, не робей! – подзадоривал и так неробеющего Мишку Панька, награждая Яшку по чему попало.
Удары звучали, как о мешок с зерном. Бабы охали и жалостливо болезненно вздыхали:
– Убьют ведь, вон как уськают! – слышалась бабья жалость из толпы.
А мужики подзадоривали:
– Так! Так! – вкладывайте ему уму-разуму!
Кто-то успел, сбегал и сказал Наташке, она в растрёпанном виде прибежала как раз в то время, когда разъярённый Мишка Ковшов, переведя дух азарта, проговорил:
– Это ему ещё дёшево, кулаками-то за ножик ему надо добавить, – и, выхватив из поленницы сосновую палку, начал ей дубасить по Яшкиной спине и бокам.
– Караул! Убил! Убил! – взревела взбаламученная Наташка.
Она, дико крича, бегала вокруг, стараясь высвободить из драки своего жениха, но взмахи кулаков и палки не давали ей приблизиться вплотную. Она пробовала найти сожаления у толпы, но мужики, отворачиваясь, бурчали:
– Пусть поучат его буйную головушку, а убьют, так туда ему и дорога!
А удары палкой всё продолжались и продолжались.
– Караул, караул! Убили! Убили! – дико голосила Наташка.
– Ни хрена ему не сделалось! – без всякого возмущения, спокойно проговорил Яков Забродкин.
– Видать, совсем ухлопали, он, вроде уж и не дышит! – слышалось из толпы.
Натешившись, Мишка с Панькой от Яшки отступили, оставив его валявшегося на земле. Яшку, полумёртвого втащили в Наташкину избу. Тёщенька встретила его аханьем.
– Эх, чай как Наташке-то его жалко. Не знай отудобит или совсем уж изойдёт! – вздыхала жалостливо Дарья.
– Отбрыкается, он живущий, – высказался Иван.
В избе Яшка, оправившись от побоев, с видом полумертвеца, валяющегося посреди пола, несколько остепенившись, угрожающе в адрес бивших его, проговорил:
– Даю клятву, если выживу, отомщу!
– Ну как твои дела? – участливо, с сожалением спросила, наклонившись к нему Наташка.
– Как-нибудь прозимуем! – многозначительно ответил он.
Наречённый Яшкин тесть Емельян бессловесно сидел на кутнике и почти не принимал никакого участья в этом грустном для Наташки деле; он не в пример жены Авдотьи, наречённой Яшкиной тёщи, с виду был спокоен, он без всякого сожаления к Яшке продолжал безмолвно сидеть на лавке с тайной думой про себя: «Видно, хорош дитятко! Хорошим зятьком бог наградил!»
Васька и крыша. Святки. В гостях у свата
И наступил 1929 год. Ох уж этот двадцать девятый, не последний ли год вольготной, самобытной жизни русского крестьянства, да и не последний ли год безмятежной жизни вообще всего русского народа… За два дня до Рождества Василий Ефимович был занят обыденными работами по хозяйству. Запрягши лошадь, прихвативши с собой Ваньку, он поехал в овин за соломой, которая спонадобилась на подстилку скотине. Отец кидает солому на сани, а Ванька, принимая от отца навильники подгнившей соломы, разравнивает её и уминает на возу. Пока отец занят подгребанием соломы на току овина, Ваньке делать нечего, он вглядывается издали в родной дом. Видит Ванька, как братишка Васька, забравшись на конёк своего высоченного двора, собирается ухарски съехать по крутизне крыши. Для благополучия, перекрестившись, он с шумом съелызнул по заснеженной крыши и уткнулся в мякоть снежного сугроба, намётанного у самого двора. Ваське, видимо, понравилось с замиранием сердца лететь с такой вышины, и он раз за разом влезал на крышу и снова съезжал по ней, подобрав под себя полы полушубка. Воз навит и увязан, Ванька с отцом поехали к дому. Отец, ни слова не разговаривая, шагает около лошади. Видимо, он занят мыслью о глодавшем его душу Минькином настойчивом желании отделиться из семьи. Отец, скрепя сердце, сдерживая себя от буйного сопротивления в этом деле, всё же решился и согласился на раздел семьи. Но внутренний червячок досады на то, что Минька его сын-первенец и любимец, не хочет жить в большой семье, в своём родном доме – под его крылышком, болезненно глодал его, не давая спокою, вызывая злобу. И сейчас, шагая рядом с возом, он, мысленно перебирая все семейные неурядицы, в душе сердился на то, что он, Василий Ефимович Савельев, всеми уважаемый труженик–семьянин, не может удержать свою семью от раздела. Это-то и возрождало в нём досаду и зло, которое искало повод на ком бы возместить его. При приближении к двору, отец заметил Ваську, стоявшего на самом верху двора:
– Да как тебя туда лукавый-то занёс! Слезай скорее, а то двину чем-нибудь и слетишь оттудава! – с бранью обрушился отец на Ваську, который, видимо, с довольством увлёкся катанием.
– Отец, а ты уйми Ваську-то, он меня не слушается. Я баяла, унимала его: перестань, а то отец забранит; а он залезает на самый конёк крыши и ёлызжет оттуда, того гляди голову сломит и портки-то чай косятся, – пожаловалась мать на Ваську за обедом.
– Я уж его и так поругал за это елызганье, одёжу бестолку рвать и лапти хлыстать понапрасну я не позволю, а если не послушается, башку размолочу! – с новыми угрозами напал отец на Ваську.
И мать, видя, что отец сверхзлобно обрушался на безобидную шалость Васьки, решила разговор перевести на другую тему.
– Ты бы, отец, встретил где-нибудь свата-то да поговорил с ним на счёт нашего раздела-то; уж не они ли со свахой, Миньку-то встрепыхнули на это.
– Я давно намереваюсь сам сходить к ним и поговорить на эту тему; так что сходить мне крайне необходимо. Я ещё давно пилу к нему для точки затащил, так что после праздника схожу обязательно.
Сидя за столом, за обедом, вяло пережёвывая постную пищу, как воды набравшая в рот ни слова не проронила сноха Анна, ни слова не промолвил и Минька. Прислушиваясь к разговору о нежелательной делёжки семьи отца и матери, Минька внутренне размышлял сам с собой: «Вы как хотите, а я надумал отделиться: не вечно же я буду в такой большой семье жить; пора своё хозяйство заводить; да к тому же я за станком тружусь, а Санька отлынивает: по курсам разъезжает!» – справедливо рассуждал Минька.
Василий Ефимович со своим сватом Герасимом жили не так, чтобы дружно, но и не ругались. Как-то в этом посте Василий понёс к свату свою пилу, чтобы тот поточил её, так как по этой части сват был искусным спецом. Принимая пилу, сват попросил у Савельева:
– Сват, будь добр, выручи меня деньгами с червонец, позарез мне на перевёрт деньги нужны.
– Ты что, с ума спятил! Откуда у меня деньги-то! Было время, всем давал, выручал, а теперь чай у меня деньги-то не бешеные и бросовых денег у меня нет! Налоги-то нынче знаешь, как по карману-то бьют! – твёрдо отрезал Василий, отказав свату в выручке; питая на него затаённую злобу за то, что он подбивает зятя, сына Василия, Миньку, на раздел.
На второй день Рождества шёл Василий Ефимович из церкви от обедни мимо сватова дома, заметив его, сват выбежал из дома и, чтобы задобрить, еле затащил Василия в гости. Долго упирался Василий, отыскивался, намереваясь сходить к свату не в праздник, а в будень. Наконец-то всё же согласился, зашёл и в праздник. Войдя в избу, помолившись, Василий Ефимович, прямо с порога поприветствовал хозяев:
– С Рождеством Христовым вас! Сваточки!
– Поди добро жаловать! – отозвалась сваха, выплывая из чулана.
– Садись за стол, сват. Ты у нас вон как давно не был! – усаживая Василия, хлопотал сват, доставая из шкапа бутылку с самогонкой.
– От тех пор, как пилу тебе приносил, от той поры и не был! – отозвался Василий, усаживаясь у края стола.
– А ты бы, чай, когда так и зашёл к нам посумерничать, – от нечего говорить, между прочим, предложил сват, разливая самогонку в два стаканчика.
– Есть когда мне разгуливаться, дома делов уйма! – уклончиво и решительно отговорился Василий.
– Ну, давай, сваток, выпьем, а там у и… – чокаясь стаканчиками, произнёс сват.
– Ну, за компанию! – отозвался гость.
Выпили, закусили. Гость вилкой из тарелки подцепил жареного мяса ломоть мякоти, а хозяин счёл за приличие рукой взять из тарелки мясцо с косточкой. Кошка, вертевшаяся около стола, зорко следила за поведением хозяина, её наблюдающий взор как бы говорил хозяину: «Ты не очень-то дочиста обгладывай мосол-то, бросай его скорее под стол, я им полакомлюсь!»
– Сват, если в угоду я, пожалуй, ещё налью стаканчик самогонки-то! – предложил Василию Ефимовичу сват.
– А ты налей, налей и для такого гостя не жалей! – поддакнула сваха, сидящая на лавке у шкапа.
– Нет, сват, я уже и так что-то захмелел! – отнекивался Василий. – Ну, разве только за компанию, тогда и выпить можно! Компанию поддержать я всегда готов!
Выпив по второй, Василий Ефимович, совсем захмелев, ещё пуще осмелился:
– Сват, я ведь зашёл к тебе пожурить тебя, сват!
– Это за что же, сват? – недоумённо спросил его хозяин дома.
Не удостоив его прямым ответом, Василий Ефимович повёл разговор на свой лад:
– Уж не вы ли подбиваете Миньку на раздел моей семьи. Этот каверзный вопрос, прямо вам скажу, застиг меня врасплох, и я от Миньки этого не ожидал. Так бы и жили все вместе: по силе возможности, по божьей воле. И ломать семью, мельчить хозяйство, по-моему, не стоило бы. Не разумно!
Сват Герасим, выслушивая упрёк свата, молчал и не спешил высказываться в своё оправдание. Он, по-гусиному задрав кверху голову, шепча про себя, видимо, что-то в уме подсчитывал. А Ефимыч продолжал:
– Если, сват, ты подмызыкнул Миньку на делёжку, то ты этим меня без ножа зарезал! А я прямо скажу, кто суётся в мою семью и пакостит, тому я не прощу. На всю жизнь запомню!
– Ах, батюшки, оказия-то какая! – всполошилась сваха.
– Да что ты, сват, так на нас разгневался-то, да мы и так тебя хвалим, довольны тем, что наша дочь живёт у вас при полной чаше. Да разве мы тебя коли хаяли, или когда баяли, что нашей дочери плохо живётся у вас; всем мы довольны тобой! – высказался и сват.
– Я никак не пойму, сват! Этими словами ты восхваляешь или упрекаешь меня? – вслушиваясь в нотки высказываний свата, спросил его Василий Ефимович.
– Как хошь понимай! – сказал Герасим.
– Я уж и так, весь хрен до капельки, понял, что вы взбузетенили Миньку на раздел! И мне всё это поперёк горла встаёт, как репей колючий, едва проглотишь! – вспылил Василий на свата. – Хоть некоторые люди и считают меня трудным и грубым человеком, и якобы в моей семье трудно ужиться, а я прямо скажу, что так думают те, кто по жестокосердию своему мою простоту в моём характере просто недопонимают. Мой характер грубый, но зато справедливый, – высказался Василий Ефимович о своём характере.
– Ну и что же, ты свою большую семью век держать около себя будешь что ли? – спросил его сват. – Когда-нибудь, а делиться-то всё равно надо!
– Это уж не твоя забота! И не твоего ума дело, – грубо оборвал его Василий Ефимович. – Как-нибудь без тебя справлюсь!
– А ты, сват, погоди горячиться-то! – пробовал урезонить Василия сват Герасим.
– Тут годить нечего! Всё понятно! И весь тут мой сказ! – запальчиво выкрикнул Василий. – Подай мне пилу, и я пошёл! – надевая шапку, гневно попросил он у свата.
Злобно хлопнув дверью так, что в шкапу загремела посуда, гремя своей пилой, он медведем протопал по ступенькам крыльца. Выскочив на улицу, ускоренным шагом пошёл домой.
– Ну и не жалко! – проговорил сват, когда громыхание в сенях затихло.
Идя по дороге, Василия Ефимовича всё же покачивало, самогон сделал своё дело: сразу видно было, что он выпивший.
– Где это ты, Василий Ефимович, на пробку-то наступил? – шутейно спросил его повстречавшийся Николай Ершов.
– Да вот иду из гостей от свата, вот малость и подградусился! – с весёлой ноткой в голосе отшутился он.
– Где это ты столько время пробыл?! – с упрёком проговорила Любовь Михайловна, ставившему в угол пилу, Василию. – Обедня-то давно отошла, а ты где-то запропал, мы пождали, пождали, да без тебя и пообедали!
– А я после обедни-то обежал почти всех родных и всё по делу! У сватьёв был, пришлось немножко поскандалить и вон пилу от них захватил! – проговорил он, усаживаясь за стол, готовясь к обеду.
– И что ты с ними поскандалил из-за чего, со сватьями-то? – интересуясь о причине ссоры, спросила Любовь Михайловна, подавая на стол чашку с жирными щами из свинины.
Василий Ефимович, при Миньке и снохе не стал объясняться о причине спора, он нарочито перевёл разговор на другую тему.
– Эх, а ведь сегодня Святки начинаются! Девки поди-ка с ног сбились, готовятся! – между прочим, проговорил он, сникши над чашкой, хлебал он горячие щи.
Не повезло Паньке Крестьянинову в первый день Святок. Девки, сидевшие в келье у Анны Гуляевой, бесцеремонно выпроводили его на улицу, упрекая его нелестными словами: «Куда ты припёрся, мы чай тебе не ровня, ты молокосос, побудь дома!» С досады, снедаемый позором, Панька решил отомстить девкам. Во второй день Святок он тайно вымазал внутренность кельи жидким коровьим навозом, а сам поспешно удалился. Когда были обнаружены Панькины проказы, и по всей избе разошлась навозная вонь, негодующие девки были вынуждены келью закрыть на два-три дня для промывки и проветривания. Девки отмывали и скоблили стены, стирали занавески, зато Панька не появлялся сюда всю зиму.
Отсиживаясь дома, Панька был свидетелем неприятной семейной сцены. Брат его Мишка, отделённый уже от семьи, живший уже самостоятельно в своём доме в этот святочный вечер, напившись, решил посетить дом отца… Сначала тягостно проскрипели ступеньки высокого крыльца, тупо прошаркали ноги по сенному полу, потом зашарили руки, отыскивая в темноте дверную скобу, дверь расхлебанилась, в избе засквозило холодом. Клубы холодного воздуха, опередив вошедшего «гостя», резвыми псами прокатились по полу вперёд и тут же растаяли под лавкой. И тут в избу пьяно ввалился Мишка.