История села Мотовилово. Тетрадь 12

Радио на селе. Народный бунт

Чтоб ещё проще окультурить село и ещё сильнее просветить народ, представители сельской власти на средства промартели приобрели радиоаппаратуру с громкоговорителем. Чтоб особенно не затрудняться с постановкой двух высоких мачт для антенны, было решено одну мачту водрузить над крышей избы-читальни, а за место второй использовать церковную колокольню, благо она высоченная и расположена поблизости от избы-читальни. Но вот заковыка, устроители и установщики радиоаппаратуры побаивались народа, как-бы он не воспрепятствовал этому делу. Решили действовать в тайне и втихую. Вечером июньского дня, радиотехник, с ним избач Анатолий Зарецкий, с мотком проволоки в руках подошли к церковной сторожке, и вызвав сторожа Трынка, стали испрашивать разрешения у него, чтобы он открыл им двери на колокольню. Трынок воспротивелся этому, а когда к нему стали принимать меры вынуждения, он от негодования ударил в набат. Тревожные удары набата, взбудоражили вечернюю тишину, всполошили народ. Испуганные люди выбегали из домов на улицу, недоуменно спрашивали друг друга:

– А где горит?!

– Вроде нигде не горит, а в набат пробалабанили!

– Что-то нигде ни огня, ни дыма не видно, – проговорила Дарья Федотова, выйдя на улицу.

– Это наверно, ково-нибудь из вдовцов венчают, – слюняво улыбаясь высказалась Анна Гуляева.

Недоумение рассеял Васька Демьянов, впопыхах бежавший по улице:

– Около избы-читальни народу этого прямо пушкой не прошибёшь, все галдят,

как на ярманке, а о чём спорят я так и не понял. Да-бишь, про какое-то радиво поминают! – сбивчиво рассказал Васька своим друзьям Паньке и Ваньке.

– Айда туда! – предложил Панька, и они все трое бегом, вприпрыжку, ринулись к избе-читальне.

И взаправду, около избы-читальни собралось народу со всего села. Мужики, как встревоженные гуси гогочут, а бабы галдят словно галки, когда к их гнезду подбирается кошка. Вся толпа гудит словно растревоженный рой пчёл. А растревоженная народная толпа, не лучше пчёл, она стихийно может пойти на всё, вплоть до убийства. Несколько поодаль от толпы, двое пожилых мужиков, Осип и Матвей, меж собой ведут непринуждённый, но встревоженно-осуждающий устроителей радио, разговор:

– Для отвода глаз, вздыбили на крышу избы-читальни жердь, протянули проволоку и думают народ обмануть. А сами вырыли под читальной-то подвал, посадили туда Саньку Лунькинова, он оттудова и горланит, песни поёт, газетки читает – людей булгачит! И бают, что это мол всё из Москвы слышно! Народ-то и обманывают, как будто мы глупые, как будто мы через коленку деланы! – высказался Осип перед Матвеем.

– Они думают, сто стали грамотеи, так и людей с панталык свести можно. Нет мы тоже не лыком шиты и не лаптем щи-то хлебаем! Что-нибудь да смыслем! – отозвался и Матвей, – ишь, книгочёты какие нашлись, дуй их горой-то!

– Антихристы, сопустаты, да и только! Пра, видит бог! – поддержал Матвея Осип.

– И на кой пёс им это радиво спонадобилось, ведь жили без него, обходились и не больно об ним скучали, а то придумали! Шутка ли, чего захотели! Антенну на колокольню зацепить, этого только не хватало! Нынче антенну, а завтра скажут и храм божий прикрыть.

– Не дадим! Не позволим измываться над святыней! – уже не тихо, а во весь голос, чтобы слышали все, – встревоженно выкрикнул Матвей, – и так религия в загоне, со всех сторон её мутузят, вздыху никакого нету! Одно притеснение, да и только! А бают, скоро и совсем церквы позакрывают, попов на каторгу сошлют, а храмы под теятры отдадут!

– Вот, вот только этого и жди. В такое смутное время мы родились, во всей России идёт какая-то катавасия. И это всё товарищи-большевики не дна бы им ни покрышки! Антихристы!

А у самого крыльца избы-читальни, на приставленную к крыше лестницу, на третью её ступеньку, чтобы всем было видно, взобрался, чрезвычайно взволнованный ревнитель церковного дела Сергей Касаткин. От неимоверного расстройства ноги у него в коленях неудержимо дрожали. Обращаясь к народу, он начал речь:

– Православные христиане! Тут сельские власти и радивоустроители вздумали к колокольне храма божьего прицепить антенну, а мы должны всячески этому воспрепятствовать!

– Не дадим! Не позволим! – дружно ахнула толпа.

Видя, что оборот дела принял форму не в пользу радиоустроителей, они присмирев, молчаливо выслушивали речи, осуждающие их намерения насчёт привязки антенны к колокольне. А Сергей продолжая свою взволнованно-негодующую речь, обращаясь к радиоустроителям продолжал:

– А подобает ли вам так бесчинствовать?! Не оскорбляйте чувство верующих! Не богохульствуйте над святыне! Не оскверняйте божьего храма! Не преступайте грань своей власти. Что закон то гласит? Он гласит: не применять насилие! А вы нахально и вероломно хотите антенну за церков прицепить!

– Не дадим! Не дозволим! – снова ахнула толпа.

А Сергей продолжал:

– Не бесчинствуйте, не превышайте дозволенной вам свыше власти, иначе мы высшим властям будем жаловаться и за это вас не похвалят.

– Да мы только хотели антенну, чтоб она была повыше, за колокольню прицепить. И чего тут особенного? – робко проговорил техник по установке радиоаппаратуры.

– Вон за высокое дерево вяз и подвешивайте. Он немножко пониже колокольни-то, так что для вас и дерева хватит! А за храм божий прицеплять не дадим!

– А кто осмелится дуроломом с проволокой на колокольню залезать, того живьём оттудова сбросим! – кто-то угрожающе выкрикнул из толпы.

Этот выкрик из толпы, видимо крепко обидел активистов. Техник, как постороннее лицо, и видимо из городских бесстрашных людей, оттолкнул Сергея, вскочил на лестницу и стал говорить обращаясь к народу:

– Вы что-же это граждане, бунт затеяли?

– Да наподобие его! – выкрик из толпы.

– А вы знаете, что за это бывает?! – продолжал техник, стараясь взором отыскать в толпе крикуна, но сгущающиеся сумерки мешали этому. – Да нам стоит сообщить в Арзамас, как оттуда выйдет отряд и усмирит вас! – стращал он.

Ободрённые речью техника, активисты зашевелились, загоготали, повысив голос заораторствовали.

– Что вы глотки-то дерёте! Глядите, как-бы под вечер-то, лукавый не влетел бы вам в кадыки-то! – взобравшись на лестницу Матвей, грозно осадил разошедшихся в криках активистов.

– Если позволить вам, что вы затеяли, для нас расстаться с храмом, а без него где христианской душе найти утешение! Вы своё проводите, а мы своё защищаем. И если вы нас обнасильничаете и нахрапом оскорбите, то придёт время об нас камни возопиют!

– Что ты Матвей Акифьевич их уговариваешь, они гласу вопиющему в пустыне не внемлют! – тоже, как Матвей, выдержками из библии, проговорил Сергей.

– Одним словом сатрапы, прислужники сатаны! Из кожи лезут, доказывая, что чёрное это белое, а белое что это чёрное! – злорадно закончил своё изречение Матвей.

Активисты-радиоустроители, видя, что народ в большинстве своём не на их стороне, снова призатихли и от своего намерения отступили, но мысли своей о подъёме антенны на колокольню не покидали:

– Хоть не сегодня, а позднее всё равно антенну к колокольне подцепим!

Торжествуя победу, мужики и бабы постепенно стали расходиться по домам, громко переговариваясь между собою. И каждый затаил в себе тревогу, и предчувствие неизбежности, и каждого не покидала жгучая мысль: а что же впереди-то будет? И каждый день, лежа в постели, каждый ждал, а не ударит ли в уши снова всполошённый звук набата!

Сенокос. Мороз и рожь. Жнитво, молотилка

Стоял тёплый бездожный июнь… Быстро росла и выколосилась рожь. Неожиданно на землю, особенно на низины, пал мороз. Убил, приготовившиеся к цветению, ржаные колосья. Они почернели и не склонив голов, пусто и уныло колыхались на июньском ветерке. Не прошло и недели после мороза, как из земли, от корней убитой ржи полезли новые побеги ржи. Среди помертвевших стеблей буйно пошли в рост новые, зелёные ржаные стебли. Хотя они и выколосились и цвели, но это произошло уже так запоздало, что к осени рожь не успела поспеть и её скосили на корм скоту. Мужики горевали, питали надежду на рожь растущую в поле на горе, которую мороз пощадил. Начало июля, тоже, как и июнь было сухим и жарким, на небе не было ни одного облачка. По вечерам, издали полей, в селе видно было, как временами вспыхивали зарницы: «Овёс мечется», говорили в таких случаях у крестьян. После Петрова дня приступили к сенокосу. Мужики разделивши луга в полевых оврагах и болотах приступили к косьбе. После сенокоса на полевых лугах, мужики для сенокоса взяли луга на лесном долу на «Мастрышке» (за Второсском). Первые два дня, после делёжки лугов, Савельевы сенокосили всей трудоспособной семьёй, в ряду с отцом косили и Минька с Санькой. А когда там травы осталось возка на три, Василий Ефимович, распорядился старших сыновьёв оставить дома (на каталках, в токарне они больше заработают), а на луга поехал с одним Ванькой. Приехав в лес, на луга, Василий Ефимович первым делом позаботился где-бы поудобнее и не вдалеке от покоса поставить телегу и расположится временным станом. Молодцевато спрыгнув с телеги, он не так для Ваньки, а так просто проговорил: «Эх, вот где прохлада-то и благодать, как в Гефсиманском саду. Где бы подобрать место получше и расположится под кущей дуба!». Место такое вскоре было подобрано и он перевёл лошадь с телегой под узцы, под развесистый молодой дубок, распряг лошадь. Ванька спрыгнув с телеги стал потягиваться и разминаться после дорожной замлелости, затем принялся за устройство около телеги стана. А отец привязав Серого за вожжи, пустил его пастись на сочной траве, а сам взяв косу приступил к косьбе. Между тем, солнышко уже поднялось над лесом высоко. Кося сочную, податливую траву, Василий Ефимович вскоре взомлел и поточив бруском косу, решил снять с себя рубаху, что было в его привычке редкостью. Он снял с себя чёрную сатиновую, с подоплёкой рубаху, бросил её на близ лежавший от него вал скошенной травы и снова принялся за дело. Он пружинисто приседая, налегал на косу, подрезая густую траву и сваливая её в валы. В такт его движений, висевший у него на шее нательный крест, покачиваясь на гайтане мельтешился по его груди, мешая движениям. Он перевёл крест на спину и снова пошёл отмахивать полукружья, подрезая косой плотную стенку травостоя и оставляя за собой широченный, как бритвой пробритый прокос и высоченный вал, только что подкошенной травы. А Ванька, от нечего делать, с испытующим вниманием и интересом стал обходить приближенные кусты, в поисках не обнаружится ли где птичье гнездо. Из кустов, росших у самого водотёка Мастрышки, послышался несмелый и тихий выголосок какой-то неведомой для Ваньки пичужки. Ванька с азартом и трепетом бросился к месту откуда он заслышал птичий голос. Птичка тревожно тювикнув, выпорхнула из кустов и улетев скрылась. После обеда, отец и Ванька стали навивать на воз подсохшую за день траву. Ванька стоял на возу, а отец орудуя вилами, натужно подавал и клал траву на воз. От усиленного напряжения, не выдержав тяжести, у вил сломался черенок. Василий Ефимович жирно выругавшись, принялся за устройство нового черенка, благо в лесу не в поле, черенок для вил изготовить есть из чего. Он взял топор и пошёл в глубь леса и вернулся оттуда со срубленной молодой, тонкой без сучков, ёлкой из которой черенок изготовить один пустяк. Содрав с жердушки соковую кору, он насадил не неё вилы – беда исправлена и снова принялся за навивание воза. Воз навит, пригнетён увязан, пора и в путь. Солнышко неудержимо скатывалось к западу. День на исходе. Отец идёт впереди воза, около лошади, следит за дорогой и время от времени берёт Серого под уздцы обводит лошадь с возом помимо ухабистых и мочажинных мест лесной дороги. А Ванька шёл сзади воза, он невольно наблюдал, как перед ним трясясь сеном, колыхаясь из стороны в сторону передвигается вперёд воз. Он слышит, как спирально кружась над лесом, как бы предвещая беду, уныло и тоскливо кричат канюки. При выезде из реки Серёжа на косогоре свалился воз. Но дело обошлось не без милости, воз свалился не весь, а только его верхняя часть, и то с его навивкой вновь дел и хлопот было придано не мало. Ванька стоя на возу и принимая с вил отца охапки сена проговорил в себе ни одну молитву, чтобы чем-нибудь не раздосадовать отца. Воз снова навит, угнетён и увязан, сено подобрано и снова в путь. В завершении неприятности, наступила ночь, настойчиво сгущались сумерки и как на грех, с западной стороны надвигалась дождевая туча. Угрожающе загремел гром, а при выезде из Вторусского, закрапал частый дождь. Голубоватая молния то и знай вспыхивая на мгновение освещала дорогу. Дождь опустился на землю ядрёный и частый. Под колёсами в колеях захлюпала вода, из темноты было слышно, как слякотью чавкают копыта Серого, напружисто тянувшего нахлопанный дождём воз. Измокший Ванька, шлёпая голыми ногами по грязи, уныло плёлся сзади воза. Подъезжая к родному селу, Ванька воспрянул духом, дождь к его восторгу переставал, туча, лениво уплывала на восток, вдали на ней то и знай вспыхивала молния, оттуда доносился гул грома. Наконец-то воз остановился около дома. Встречая, Минька широко распахнул ворота и воз с шарканьем протиснувшись через них въехал в кромешную темень двора. При зажжённом фонаре отец с Минькой распрягли Серого, а Ванька уже расположился в избе на печи, отогревая свои закоченелые ноги. «Эх, мы в Ванькой и намучались! Как грех воз у нас в Серёже свалился!» – только и сказал, вошедший в избу отец. На второй день, утром, сено растрясли около сарая для просушки, но не досушив его пришлось скопнить, так как с западной стороны неба, сначала замолаживало, а к обеду собрался сильный проливной дождь. Из подвешенной к крыше савельева дома лунки, вихляясь из стороны в сторону, бурно плескалась струя дождевой воды.

«Маньк! Пади-ка подставь ведро под течь-то, живо ведро набежит. Вон как вода-то хлещет», – приказала бабушка Евлинья внучке Маньке. Дождь шёл продолжительное время, дождливым тучам, валившим с западной стороны неба не видно было конца. По всей видимости дождь разошёлся надолго, и он обещал быть ненастным. И на самом деле, дождь зарядил на два дня. На землю выпало море воды, всё измочило, всё объяло гнетущая мокредь. В озеро, от дождя, воды прибыло много, стоявшую у самого края озера, исковерканную молнией старую вётлу затопило на целых пол аршина. Дождевые тучи, то светлее поднимались, то темнея и тяжелея дождливо опускались над всей окрестностью. Ненастье затянулось на целую неделю. Затянулся сенокос. Мужики, поодиночке поезживали в лес на мострышку, осматривали свои недокошенные луга, с горечью на душе, оглядывали пожелтевшую в валах траву и ни с чем возвращались в село. Решили доканчивать сенокос сообща, коммуной, но из этого ничего не вышло: поездили-поездили на луга и измоченные на дожде снова возвращались домой без сена. У каждого, сена заготовлено ещё мало, оставалась надежда на посеянный весной по рже клевер.

В выдавшийся сравнительно бездожный день, Семион Селиванов, выведя свою кобылу, стал запрягать её в телегу.

– Куда-то, видно, хочешь съездить Семион Трофимыч! – окликнул его Василий Ефимович, возвращаясь из амбара с озера.

– Да вот хочу запрячь свою таратайку. Возьму косу и доскочу до Дряничного болота. Там трава во какая, – указывая высоту травы, он ладонью провёл себе по брюху повыше пупка.

– Ну, съездий, съездий, – с одобрительностью отозвался Василий проходя мимо.

А сам вспомнив, что на Онискином поле, во время сева заприметил обширное болотце, в котором, наверное, тоже трава выросла внепрокос. Придя домой, Василий Ефимович, заторопился с запряжкой Серого, а запрягши, он крикнул: «Ванька, поедем-ка за травой!». Ванька, ни говоря ни слова впрыгнув в телегу уселся в задке. Застоявшийся за неделю Серый дружно сорвав телегу с места бодро зашагал к прогону, куда направил его взяв в руки вожжи отец. Переехав многоводную от прошедших дождей Серёжу, где воды было Серому по самое брюхо, они подъехали к заветному болоту. Но подъехав к нему Василий Ефимович, от неожиданности, как-то внутренне ахнул: «Вот тебе на! Какой-то супостат уже всё болото вышаркал». И взаправду, в болоте, вся трава была уже кем-то выкошена, только в середине болота, в окружении недоступной воды, виднелась высокая осока, подобно кучке волос на голове недостриженной под бокс. Василий Ефимович, в поисках другого болота перевёл взор в сторону и там виднелись только болота с торчавшими кочками.

Возвращаясь домой с полувозком всё же накошенной по местным трущобам травы, сидя в передке полувозка, отец как бы извещая Ваньку проговорил: «Эх, скоро жнитво начнётся, вон рожь-то зажемтела, – указывая вдаль, на гору около оврага Рыбаков, откуда виднелась желтизна поспевающей ржи, – а здесь, в нашем поле, матушка-кормилица рожь погибла вишь её как приморозило, стоит чёрная как прошлогодняя солома. Хоть от корешка-то и пошла новь, но что толку-то, разве она до осени-то успеет поспеть-то? Нет. Придётся скосить на сено скотине», – вслух рассуждал Василий Ефимович. А Ванька понимая горестность рассуждения отца, в душе сочувствовал ему, но из скромности не смел, что сказать ни слова. Жнитво в это лето было не продолжительным, рожь в прилесном поле убило морозом, а на горе около Рыбакова у Савельевых было всего три загона. Жнитво тоже, как и ненастный сенокос, не обошлось без дождя. На дожинках последнего загона, Савельевых застал сильный грозовой дождь. От дождя жницы бросились спасаться кто куда, кто забрался под телегу, кто втиснулся под сложенные десятком снопы. Ванька не успев добежать до телеги, норкнул под десяток, к нему вскоре присоединился и отец.

– Ну как, тебя тут под десятком не замочило? – простодушно, отплёвываясь от стекающих с усов капель, спросил он.

– Нет, не замочило, два раза капныло-было за шиворот, я передвинулся на другое место и перестало! – с какой-то детской восторженностью ответил Ванька, поправляя на голове намокшие на дожде кудри.

По окончании жнитва, снопы с полей свозили в село, складывая их около овинов в копны и скирды. В этот августовский тёплый день, Ванька с отцом поехали в поле за последними оставшимися там снопами. Забрав с последнего загона все снопы, из которых получился не полный воз, отец с Ванькой забравшись на воз, двинулись домой. Вскоре, дорога извилисто пошла по крутому берегу Рыбакова. Опасаясь неприятных приключений, отец спрыгнув с воза, взял Серого под уздцы с предосторожностью повёл его саженей десять, с предостережением, опасаясь как бы не свалился воз. А когда миновали опасное место, отец снова вскарабкался на воз и взяв в руки вожжи и с нахлынувшим на него, в этот момент, хорошим настроением, бодро прикрикнул на Серого: «Но-о!». Повинуясь окрику хозяина, Серый затрусил, благо дорога пошла под изволок. Возок, колыхаясь от неровностей дороги, стремительно покатился под горку, обильно смазанные колёса железного хода, чётка застукотали.

Имея свободные деньги, и стремясь к ещё лучшему расцвету своего хозяйства, Василий Ефимович, решил к двум имеющимся в хозяйстве веялкам, приобрести и молотилку, благо он прослышал, что на посёлке Баусихи, продаётся четырёхконная молотилка. Одному иметь молотилку непосильно, да и нет в этом необходимости, и он предложил шабру Ивану Федоровичу, на паях с ним купить эту самую молотилку. Иван дал согласие и в один прекрасный день, Савельев с Федотовым, на лошадях поехали на Баусиху за покупкой. Вместе с отцом поехали, и товарищи Ванька с Санькой. Молотилку купили и разобрав её на отдельные части привезли домой. А в этот день, в сельской школе, при большом стечении народа, происходил суд по делу убийства Настасьи. Дело возбудила сестра покойной Настасьи Аграфена. Ей не давала спокою дыра в повойнике, которую она обнаружила в нём сняв с головы умирающей Настасьи. Она возбудила дело, началось следствие. В стене, у которой в тот день сидела и обедала Настасья, тоже обнаружили дырку от пули. Настасью, ещё по зиме, разрывали из могилы, и судебная экспертиза установила, что Настасья убита из нагана. За убийство судили Николая и причастников к этому делу Поташкина, Гришку Морозкина и как имеющего прямое отношение к этому убийству малолетнего (13 лет) Паньку Крестьянинова.