О том, как мужичек Вакул барина надул: как он делил одного гуся по почету и пять гусей поровну
Похвастался мужичек Вакул, на пиру подхмельком; кто говорит, что он это сдуру, а кто, что сумыслу. – «Еслиб, – сказал, – боярин поставил меня старостой, то я всему другой толк бы дал, то я никого бы не обнес не оделял, лишнего бы ни с кого не взял и ненужного бы никому не дал; умел бы делить кому по почету, кому по ровну!»
Донесли эти речи боярину; он говорит: – позвать мужика!
Пришел сермяжник, кланяется. «Что прикажешь, боярин милостивый?»
– Ну-ко, молодец-хваленый делец ты вишь в дележе всякому угодить горазд, вот тебе, для-ради примера, гусь жареной; раздели-ко его по почету между семьи моей! буде сможешь, быть тебе старостой, а не угораздишься, будет тебе, за похвальбу некошную, поученьице тошное… ну-т-ко дели!
Мужичек, перекрестясь, засучил рукава и давай делить.
«Вот ты, батюшка-боярин, как голова в дому, вот тебе головка гусиная; ты, матушка-боярыня, ближе всех к голове, вот тебе шейка, без неё ведь никакая голова не удержится; вы, два сынка нашего боярина, побежите вы в сторону далекую разных див смотреть и службу исправлять, как и батюшка-кормилец ваш, так, что бы скорей туда дойти да вернуться назад вот вам по ножке-бегунье – и стоять, и ходить; вы, матушки-боярышни… придет вам время-пора, что голубушки белые вспорхнете, полетите из дома родительского, так, что бы легок нескучен полет ваш был на гнездушки теплые, вот вам по крылушку!.. Разделил я вам гуся, а мне и нет ничего?.. Видно я мужик глуп, возьму же весь хлуп!»
Взял гуся под мышку мужичек, раскланялся да и вон пошел.
Боярин, боярыня и дети боярские так и покатываются со смеху… – Смышлен-де мужик, даром простак, кафтан-то у него сер, а ум-то видно не лукавый съел!..
«Постойте-ж, говорит боярин, задам я ему еще задачу одну, буде и эту порешит, то быть ему старостой: тогда уж видно будет, что он плут продувной и зародился на это!»
Велел опять мужика позвать.
«Ловко, говорит, ты по почету делил, сделай же теперь еще дележ, вот видишь: тут теперь пять гусей жареных, а нас с женой да с детьми шестеро, так раздели-ко ты этих гусей всем поровну… только ни одного гуся не рушь, а давай по целому!..»
– Благоволи же, кормилец-боярин, мне при этом и себя не обчесть, не для того, что бы мне, мужику-дураку, сметь стать в уровень с вашей милостью, а только ради того, кормилец ты мой, что бы мне дурню сошлось что-нибудь за хлопоты.
«Ладно, ладно, молвил боярин смеясь, ну пожалуй, будь ты седьмым, дели же всем семерым поровну пяток гусей!»
Мужичек, благословясь большим крестом двумя пальцами, опять принялся за дележ…
– Ты боярин один, да твоя боярыня с тобой, да вот гусь между вас, вот и трое вас!.. Вы молодые бояра двое сидите рядышком, вот вам гуся, и вас трое теперь; вам матушки-боярышни гуська положу и вас трое теперь надо считать, если с гуся начать!.. Остался я один, да вот у меня два гуся по сторонам, вот и я втроем!.. Теперь сами рассудите, если скажут: по тройке, значит поровну.
«Ах, пусто его!» инда вскрикнул боярин со смеха надседаючись. «Ну уж хват-молодец, пес его возьми! Отдать ему этих трех гусей да поставить его в старосты!»
Вот так-то мужичек-неротозей заслужил, своею смышленостью, титло почетное – старосты деревенского.
Так сам теперь посуди, – лягушка примолвила, – когда мужичек простой нашелся как из таких хитростей вывернуться, как же мне этого сделать не суметь, когда я готовлюсь быть царевною?..
Иван царевич вздохнул легохонько, вспомнив, думая, что его жена, по уму-разуму, всем бы годная, да, но роду-племени, лягушка болотная.
Но утру раным-рано ездят глашатые, трубачи усатые, сзывать бояр на пир к царю, что угодно-де ему своим хлебом солью попотчивать, своею лаской почествовать!.. А к царевичам скороход побег известить, что и они должны на пир идтить, да не одни, а с женами, что-де хочет их царь сам видеть да и другим показать!
Старшие царевичи ничего себе, знают, что их жены красотою не уступят никакой боярыне; и они только смекают о нарядах, как бы и что сделать получше, что бы они их отцу Тафуте, так же бы, как и им, понравились! А царевич Иван, как услышал такую весть, так чуть и не ударился выть голосом… «Ах, батюшки светы!.. да я и не ждал и не думал напасти такой!.. что со мною будет, осрамлюсь я совсем!.. тут ум-разум не поможет, и рукоделье ничего не сделает, хоть головою об степу стукайся!..»
Лягушка услышала, спрашивает: – что это, царевич?.. пурр-ква?
«Да вот поди-ти, зеленоглазая, какими глазами ты будешь смотреть на бояр и на батюшку? Вон он велел мне с тобою к нему идти… как мы это покажемся?»
Лягушка заквакала точно над ним хохочучи. – И-их, царевич, так это-то и крутит тебя? Ложись-ко спать, утро вечера мудренее!
Царевичу запривычку, завалился, лег, а сам себе таки-думает: «что-то теперь какую штуку загадала отпустить зверина болотная?.. уж не больною ли скажется, али тягу хочет задать?» Да так размышляя и уснул себе крепким сном.
А лягушка, тем часом, скок да скок, квак да квак, да и сделала так: вскочила на окно, на задния лапки села и тонким голосом запела:
Ветры буйные
Всех четырех стран
Сослужите, мне
Службу верную,
Принесите мне
Скоро на-скоро
В чем нуждаюся,
Что мне надобно:
Красоту мою
Красу девичью,
Юность-молодость
Настоящую,
Платье цветное,
Цветных каменьев,
Чтоб уму подстать –
Сердцу верному.
Чтоб я нравилась
Другу милому!
Зашумели, загудели ветры со всех четырех сторон, пахнули в окно… и начала лягушка свою шкурку скидавать, и вдруг стала наша лягушка…
Да позвольте об этом погодить-пока, а посмотрим лучше, как все к пиру готовится в палатах Тафуты царя, и как все бояры собираться стали, и как к пиру готовились.
Стучат, гремят своим оружием люди военные; гладятся, чистятся люди чиновные; хлопочут, суетятся люди царские; бегают стряпухи со приспешниками. Учинилось дело великое, дело большое, давно небывалое: царь Тафута, хочет на свой кошт пир задать, хочет сыновей оженить!
Еще солнышко вихра не выставило – уже все варилось, пеклось; а показало солнышко золотые кудри свои да лице полное – уже все вполовину изготовлено.
Съезжаются бояре с боярынями; старые попереду, молодые позадь; люди военные и чиновные в новых платьях, заново вытянуты; а простой народ без угомона шумит перед палатами Тафуты царя.
Вышел царь Тафута, отдают ему честь люди военные, кланяются в пояс люди чиновные, бояре с боярынями ведут с ним речи красные, а простой народ вопит, голосит с улицы: «исполать тебе Тафута царь!»
Цимбалы, гусли, гудки и всякая музыка и своя и заморская – гремят, шумят, выговаривают, что пир начался и потеха дивная.
Ждут царевичей.
Стучит, гремит по улице, едет… да не то, что вы думаете, едет не малый поезд: одни сани, а четыре коня, то едет царевич Мартын с женой своей… Приехали да вышли вон, а народ так и валит со всех сторон. Пошло шушуканье громкое и в народе и между бояр и меж всеми, кто и в палатах был, да кто еще и ничего не видит, и тот шумит: – «Ай царевич-молодец, экую кралю поддел!.. Да откуда он такую добыл себе?..»
Опять на улице стук и тон, а возничий кнутом хлоп да хлоп, опят едут четыре копя, а сани парные, то едет царевич Мирон с женой своей, и опять загул народ, опять дивуется: каждый кричит-божится, что в их царстве уже невест ни одной не осталось такой, каких повыбрали себе царевичи!
Ждут еще поезда третьего.
А царевич, между тем, пока вот какие штуки делает:
Встал он это сна, пробудился, зевнул, потянулся, да как вспомнил, что ему надо на пир к отцу-Тафуте идти, так его опять и прошибла тоска!.. А что будешь делать? рада бы курочка на пир не шла, за хохол поведут!
Встал царевич и смотрит, – лягушки нет. – «Вот так и есть, дала стрекача; нарочно видно меня и спать укладывала… Я слыхал, что и не у одной жены такие проделки идут!» – Только глядь царевич в левый угол, за кроватный занавес, ан там и стоит… Да полно, нет уже, где мне старику про такое рассказывать, это только тот парень поймет, у которого борода едва пробивается, да еще тот, у которого есть или была сердечная зазнобушка…
«Ах ты батюш… мат…!» царевич вскричал, сам не зная, что и молвить хотел. – «Да кто это такое сюда зашел? кажись и двери заперты, кто ж это такой?..»
Тут и вышла из угла красавица-девица, да не такая, от какой, примерно, голова вскружится, а такая, от какой сердце заболит… Да что и рассказывать! те молодые, про которых я прежде сказал, те сами поймут; а те, у которых никогда сердечушка не щемило, не всколыхивало, тем хоть сто слов напиши, хоть кол на голове отеши, не смекнут, не разгадают, что с царевичем сталось при этакой оказии… Стоит он, что столб верстовой, не двигаючись, а кровь-то, то к лицу белому, то к сердцу бедному так и мечется!..
Уж видно красавица-девица сжалилась, подошла сама к царевичу, взяла его за руки белые да и молвила:
– Что, мой милый царевич, можно ль тебе со мною явиться теперь к батюшке?
А царевич: «ма-ма-ма…» да бух на колени, да и ну читать наизусть скороговоркою – откуда, слышь, и речь взялась: – «Да ты моя раскрасавица, роза моя алая, лебядь моя белая, голубка моя сизокрылая, невеста моя желанная! по тебе-то я и сох и грустил, тебя-то я и искать ходил… да неужели и прежде это ты была? да ты было меня с ума свела!.. да мне и теперь все это неправдой кажется!»
– Вот посмотри, – сказала красавица-девица, – посмотри, вот и шкурка моя, которую я скинула! теперь веришь ли?
«Ох, верю, ей Богу, верю, право люблю и не лицемерю!..»
– А будешь ли ты также любить меня, когда я опять стану лягушкою?
«Да будь ты… тьпфу, скверно сказать; да будь ты хоть какою хочешь гадюкою, хоть водяною, хоть сухопутною, только после такой, как теперь, обернись, мне и нужды нет! я тебя буду и любить и нежить, и уважать и тешить, на руках тебя носить и ласки твоей просить, как милости!..» И прочее такое наговорил царевич, чего не скажет иной грамотей записной.
– Хорошо же, помни это, царевич, дуст будет слово закон. Видишь ли, что я тебе должна, сказать, почему я стала лягушкою и для чего мне должно долго таковою быть. – Я родом не лягушка болотная, а я, как и ты, рода царского, я царевна Квакушка, дочь Князя Индостана и Хитросветы волшебницы, много у моей матери злодеев есть; ей они ничего не могут сделать, так обещались меня известь, и по этому так сталося, что мать моя, Хитросвета волшебница, что бы спасти, сохранить меня, присудила мне в болоте жить, и быть болотной лягушкою, чтоб злодеи наши не признали меня и не погубили бы беспременно. Пришла мне пора замуж выходить и стала я просить мать мою, добыть, приискать мне суженого; мать прежде долго думала, никак придумать не могла: как дочь-лягушку выдать замуж за жениха стоющего?.. такой задачи и в волшебных книгах мудрено отыскать!.. И долго она думала, да может и век бы этого не выдумать, еслиб на ту пору не вспала мысль мудрецу вашему – заставить вас стрельбой себе жен добывать. Мать моя, Хитросвета волшебница, услышав эту весть, несказанно обрадовалась, явилась ко мне, рассказала все, и обещала стрелу одного из царевичей непременно занести в болото мое. А как дальше все ста лося, тебе ведомо; и теперь я, царевич, невеста твоя!
Царевич Иван обхватил руками царевну Квакушку, и про царство-государство и про пир забыл; так около царевны и увивается, так и хочет зацеловать ее чуть не до смерти. Царевна хоть на ласки и податлива, и сама царевича поцелуем не общитывала, однакож, целуясь-милуясь и молвила: – Пора же, царевич, нам и к батюшке! ведь нас там теперь давно дожидаются.
А царевичу теперь хоть трава не рости; – «пусть, говорит, пождут час-другой, я такого счастья чуть не полвека ждал!»
Однако царевна Квакушка, вполовину силой, вполовину ласкою, заставила царевича образумиться, уговорила его на пир поспешить; и когда они совсем снарядилися, молвила: – Помни же, царевич, не запамятуй, что я ради тебя да твоего батюшки становлюся царевной, как надобно; а завтра должна опять свою шкурку надеть, должна опять лягушкой сделаться, что бы не признали меня мои вороги, я должна быть дотоле лягушкою, доколь мне велит моя матушка, мудрая Хитросвета волшебница.
Сказавши это и на пир пошли.
Так мудрено ли, что при таком нежданном случае, при таких сладких речах царевича с царевною, их заждалися на пиру время долгое. И царь Тафута хотел опять посла посылать;но…
Вот и третий поезд катит в четыре коня; от любопытства, иль от радости, что дождались наконец, и из. палат-то все повыбежали; только царь Тафута да старшие царевичи в покоях осталися.
Как вышел царевич, да вывел невесту свою, тут… Да что и говорить, если уже один человек диву дался, то у сотни людей и дивованье сотенное… только и слышно и видно в народе, что поахиванье да руками размахиванье.
А один смышленый скоморох, глядючи на царевну Квакушку, не вытерпел, гудок схватил да тут же и песню сложил – уж не осудите его, на скорую руку изготовлена;
Черевички
Невелички,
Ножка
Востроножка!
Ручки-штучки,
Глазки с лаской,
Щечки –
Что цветочки.
Бровки, губки
У голубки –
Так бы
И украл бы.
Не девица,
Пава птица!
Ступит –
Сердце сгубит!
В как вошел царевич Иван в палаты с своею невестою, то царь Тафута хотел было его пожурить порядком, да раскрывши рот и остался так чуть не на полчаса, царевичи старшие глаза повыпучили, а царевен, невест их, инда дрожь проняла.
Ну уж тут, вестимо, ради этого дива, пошла потеха, пир горой! Царь Тафута сам не свой, что его сыну любимому досталась такая женка красавица! А об царевиче и слова нет, он и пира не видит, все на свою невесту глядит, на свою любушку, чудную царевну Квакушку.
Посеред пира, отвел царь Тафута царевича Ивана в сторону, и спрашивает: – Скажи, милый сын мой, чего ради ты боялся мне показать невесту свою, и говорил, что она такая, что и глядеть на нее нельзя? Да по мне ее краше кажись и на свете нет, она разве-разве уступит в красоте жене моей, вашей матери-покойнице!.. Что же ты находишь в своей невесте страшное?
Царевич Иван ничего не потаил от отца, все рассказал как дело было, как он стрелу затерял и лягушку взял, как он об этом каждый день горевал, и как, неждапно-негаданно, эта лягушка обратилась красавицей-девицей, стала царевной Квакушкой, и как она снова лягушкой сделаться намерена, не смотря на то, что, как видится, этот наряд ей лучше идет, нежели шкура лягушачья!
– Что же ты намерен делать? – спросил Тафута царь.
«Да и сам не знаю, батюшка, обещался я жены слушаться, а как вспомню, что она будет лягушкою Бог весть до коих пор, то так мороз по коже и начнет подирать.»
– Пожди ж, молвил Тафута царь, позовем мудреца нашего, какой он нам совет даст; мне, признаться, и самому не любо, чтоб моя невестка любимая да была бы болотной гадиной.
По мудреца посылать было ненадобно; он, как боярин, тоже тут на пиру был; только его кликнули, он и явился тотчас. рассказали ему про такое дело чудное-досадное, и мудрец подумал, подумал, да и выдумал… «Ба! да что это за штука мудреная!.. да ты просто, царевич, сходи теперь домой, да сожги эту шкуру лягушачью проклятую, вот царевне рядиться будет и невочто!»
– А что, и точно, – молвил Тафута царь. И Иван царевич тоже рад этому умыслу; вышел украдкой в сени потом на двор, да бегом домой; схватил шкурку царевны Квакушки, и кинул в печь, а сам как ни в чем не бывал, воротился опять пир допировывать.
Попировали гости, потешились; пора, говорят, молодым и отдых дать, и царь Тафута тоже мыслей тех, а царевичам и подавно того желается.
Простилися все с царем Тафутою, благодарствовали его за хлеб за соль, за почесть дорогую, милость царскую, и отправились по домам, кто на конях, а кто пешком; кто просто так весел, а кто под хмельком; кто с женой, а кто одинехонек. Ведь и в те поры, как и нынче, у людей была судьба разная!
Старшие царевичи с своими невестами пришли домой, поспешили поскорей раздеться да лечь отдохнуть, успокоиться, а чтобы никто не потревожил их, и двери на крюк заперли крепко на крепко!.. Так же думал поступить и царевич Иван, ан дело вышло иначе: не думал он не гадал как в беду попал, как на льду подломился добрый молодец!
Пришел домой царевич с женой; только вошли, он было и дверь на крюк, а царевна Квакушка хвать под кровать, ан шкурки и нет…
«Царевич! где шкурка моя?» спрашивает жалобным голосом царевна Квакушка Ивана царевича.
– Не знаю, моя лебедушка, голубочик мой!.. видно запропастилась куда-нибудь; ну да полно искать, завтра сыщется!.. Теперь уже поздно, дрема берет; пойдем-ко приляжем; ведь ты, царевна, устала чай…
«Царевич! царевич! где шкурка моя? куда ты девал? отдай ее! что ты со мною делаешь?..» говорила царевна Квакушка еще жалобнее прежнего.
– Да почему же мне знать, ласточка моя, конопляночка; ну где ты положила, там видно и лежит она. Пойди же, усни-ляг, завтра вдвоем авось найдем!..
Царевич было-миловать, целовать, ласкать, увиваться, куда тебе!.. Заплакала царевна, что дитя малое, а сама все упрашивает…
«Иван царевич! отдай мне шкурку мою! куда ты девал ее, куда спрятал ты? мне нельзя жить без неё!.. Отдай мне ее!.. будь добр, милостив, пусти меня шкурку сыскать, где она? где шкурка моя?..»
И больно взяла жалость царевича Ивана, и не рад он, что послушал совета чужого, сам заплакать готов, да уж и то у него слезы на глазах показалися, а царевна все более плачет, все жалостней просит и умаливает, чтобы он ей её шкурку отдал. Не вытерпело сердце у Ивана царевича, обнял он царевну Квакушку, и поведал ей вину свою, сказал ей про поступок свой, что, желая ее всегда видеть таковою, какова она теперь, сжег её шкурку лягушачью…
Взвизгнула царевна Квакушка диким голосом, услышав такую весть, и кинулась прочь от царевича… Царевич Иван хотел ей еще какое-то слово в утешенье сказать… только вдруг одолел его крепкий сон, и он повалился на постель что сноп.
А царевна Квакушка, вскочила на окно, пропела какую-то песню своим ветрам-помощникам, и вмиг обернулась серой утицей, взвилась-полетела, и след простыл!..
Только оставила после себя грамотку, а в той грамотке значилось: «Прощай, царевич Иван! не смог ты своего слова держать, не умел меня удержать, прощай!.. Долго мы не увидимся, а может расстались на веки вечные!.. Если хочешь отыскать меня, то ступай, поезжай за тридевять земель, в тридесятое царство, заморское государство, там быть может и найдешь меня.»
Позвольте же, господа честные, люди добрые, приостановиться и мне, старику, да отдохнуть немножечко! хоть конец уже и недалек теперь, да усталому последняя верста длиннее пяти первых кажется: дозвольте же дух перевесть и собраться с новыми силами: я вам скажу поправде, что вот тут-то дело не на шутку пойдет!
На другое утро после пира царского, спят все прохлаждаются, а те, кто рано встал, опять пира дожидаются… Ведь в старые годы и малый пир по неделе шел, а тут уж думали, ему и не будет конца.
Так вот встает после пира православный народ; кто уж умылся, пригладился, кто только с постели встал, да потягивается, а кто еще храпит-спит, хоть водой обливай, не добудишься; всякой молодец на свой образец, у всякой-де птички есть свой напев.
Да вот… идет прежде шептанье, там говор пошел, а там и просто голосить начали, что-де у Тафуты царя что-то в хоромах не доброе, после пира веселого подеялось что-то печальное!.. А чтобы такое?..
Некуда правды девать – вострая правда, что шило в мешке, неутайчива, совсем вон не выйдет, а миру покажет себя; уведали, узнали православные, что стряслась беда нежданая, пропала невеста у младшего царевича!..
Да и как не узнать: раным-ранешенько прибежал царевич Иван к отцу-Тафуте царю; еще тот почивал на радостях, а бедный царевич плачет, рыдает, голосом воет, причитает, у крыльца палат убиваючись!..
«Пропала невеста моя, желанная!.. Горе мое лютое, голова моя безталанная!.. что мне делать, как мне быть, где мне невесту царевну найти?.. Пропал я без неё, жить не могу! Отдайте мне ее, люди добрые! отыщите ее, люди мудрые! скажите, посоветуйте, люди смышленые, где мне найти, сыскать мою любушку, мою дорогую милую царевну Квакушку?..»
Всполошились все в покоях Тафуты царя, и сам он, услыхавши, бежит, спешит, спрашивает: «что такое подеялось?.. что за шум, за гам, за голоса жалобные?..»
И увидал царь Тафута любимого своего сына царевича, что убивался и плакал горько-навзрыд. И поведал царевич отцу-родителю свое горе великое, свою потерю не малую.
Царь Тафута опять мудреца за бока, призвал его; прежде поругал-потазал порядком, зачем он совет дал шкуру сжечь, от этого-то-де все и сталося; а после стал совета спрашивать: как такой теперешней беде помочь?
Мудрец удивляется, как это из такого пустого дела, что сожгли шкурку лягушечью, такая красавица царевна тягу задала?.. Да, говорит, еслиб, примерно, у меня жена была, да уродилась бы она безобразною, да я бы, по своей премудрости, содрал с нее шкуру да сделал бы из жены девицу хорошу что куколка; так, кажись, она сама от такой радости бы и с места не сошла, не только за тридевять земель ускакать!..
– Ну, сказал Тафута, что пустошь врать, тут нечего городить безтолковщину, мерекать: кабы, да еслибы, бритоли, стриженоль, все голо; дело в том, что царевны нет, так лучше подумаем, как ее возвратить.
«Надо потерпеть подольше», сказал мудрец «может и сыщется.»
– Долго терпеть не беда, а было бы чего ждать, примолвил, Тафута царь, сидя с вершей на берегу, не залучишь плотвы-рыбицы, а надо самому за ней в реку идти.
«Так просто, говорит мудрец, просто плюнуть на это дело, если мудрено оно, да и пойти отыскивать другую невесту себе; белый свет ведь не клином сведен, можно добыть всякой всячины, лишь бы охота была.»
А царевич, услыхав это, и руками и ногами… «И ведать не желаю и знать не хочу, не стану невесты отыскивать, – эту подай, что прежде нашел, а не будет ее, и мне на свете не быть!» Да вымолвив это, опять так-таки и завыл голосом; инда и царя Тафуту слеза прошибла и мудреца жалость взяла.
Подумали, подумали, да на том и покончили, что присудили царевичу по его желанью ехать в путь – царевну отыскивать.
И царевич Иван как бы утешился, простился с отцем-родителем и отправился за невестою своей, за царевною Квакушкой… эх, горе наша гречневая каша: есть не хочется, а кинуть жаль!
Едет, скачет царевич Иван на бойком вороном коне, держит путь прямо не сбиваючись, едет на восход красна солнышка. Прямым-де путем дойдешь куда-нибудь, а кривым заблудишься. А лукавое навождение шепчет на ухо царевичу: «поверни царевич в сторону, поезжай царевич под гору, буде не заблудишься, так вернешься назад до дому, а все прямо поедешь, приедешь в тупик, так, что некуда и ступить…» царевич едет, не слушает, едет прямо, держит путь на восход солнышка.
Вот, ехавши царевич близколи, далеколи, долго ли, коротко ли, приехал в такое место, что коль хочешь – вернись да прощай, а не хочешь – с конем простись да пешком ступай: такие овраги, буераки, да крутояры да обрывы, что надо тут великую силу, и ловкость и сметливость, чтобы пробраться в даль…
«Все испытаю, пройду везде», говорит царевич сам себе «а постараюсь прямым путем иттить, постараюсь прямиком-правотою найтить мою невесту любушку-царевну Квакушку!»
Слез он с коня доброго, дал ему волю, пустил на свободу: где хочешь гуляй, ступай в поле чистое, ал в дремучий лес, аль назад вернися, если хочется! А сам пошел чрез овраги, чрез буераки по трудной дороге.
И долго он шел так, бился-маялся, переплывал реки быстрые, переправлялся чрез болота тонкие, продирался сквозь кусты частые терновые, сквозь леса темные-дремучие… и не заблудился он, прямой путь на восход солнца держучи, и не утомился он царевны отыскать надеючись…
Чрез время немалое, прошедши путь дальний и проведши в дороге дней число довольное, вышел царевич на поле широкое. И поле то маком позасеяно, цветами пестрыми изукрашено… и клонит дрема царевича и хочется ему соснуть-отдохнуть, от пути-дороги дух перевесть; но видит он, вдали что-то чернеется… перемогает себя царевич, переламывает, не хочет он остановиться прилечь отдохнуть; а хочет доведаться: что это в дали чернеется?.. Ведомо чего царевич отыскать надеется.
Подошел царевич, дивуется: стоит избушка на курьих ножках, шевелится-ворочается… царевич слыхал, что есть-де в иных царствах таковые хатки строются, так он это вспомнивши поговорку и вымолвил:
Избушка, избушка!
Стань к лесу задом,
Ко мне-передом!..
И по сказанному, по приказанному избушка перевернулася, стала задом к лесу, передом к Ивану царевичу.
Ступил царевич на крылечко, вошел в избу, сидит подле печи баба-Яга, старушка почтенная, сидит она дело делает: лен прядет, нитку ведет, песенку поет, думу думает; а вошел царевич, встречает его словами приветными:
«Здравствуй, царевич Иван! откуда Бог несет, куда твой путь идет и волею, аль неволею?..»
– Не льзя сказать, чтобы вольной волею, а больше таки своею охотою, бабушка!
«Да охота пуще неволи, родимый мой, а какое дело с тобой случилося, какая беда приключилася, что ты идешь нет и в такую дальную сторонку?..»
– Да вот так-итак, молвил царевич, и рассказал ей всю правду истинную; что вот-мол, виноват, покорыствовался, чего нельзя, а я сделать хотел, думал с барышем остаться, ан в наклад попал!
«Так, царевич» поддакнула баба-Яга, на незнамый прибыток надеяться нечего; однажды вишь было так…