Прощание с Багусями. Памяти писателя

Катя видела все это, понимала, но жила еще прошлой ночью, пока еще никак не связывала себя с зарождающимся днем.

Вот на куст рябины, что растет в палисаднике прямо под окном, прилетела синица. Она деловито осмотрела трещины в коре, потом вспорхнула на оранжевую кисть и принялась долбить мерзлую ягоду… Из-под застрехи выпорхнул воробей и уселся на самый высокий колышек изгороди. Оглядевшись, он нахохлился и стал похож на серый пуховый комочек. Воробей долго чистил и укладывал перья, потом слетел к черневшей на снегу кучке мусора…

Катя вглядывалась в эти неприметные движения, думала о прошедшей ночи и долго не могла себе ясно представить, чем же все это связано с ней, с Катей? И вдруг поняла: с нынешнего дня этот мир должен стать ее миром. Ее дымы, ее засыпанные снегом избы, ее синица, ее воробей… Она должна привыкнуть к ним и считать их своими. На всю жизнь. А то, о чем до нынешней ночи думала, к чему мечтала вернуться: другие дома, другие люди, другой уклад, – все это должно остаться за нынешней ночью, как осталось за ней ее девичество…

Катю пугала эта мысль, пугало и то, что все должно решиться не сегодня-завтра и решить должна она сама.

Катя оделась, позавтракала и стала собираться в библиотеку. Ей не хотелось оставаться одной. В библиотеку, несмотря на праздничный день, обязательно придут ребятишки. Она постарается удержать их около себя, и ей будет легче. Потом придет Иван, и тогда…

Катя вышла на улицу. Постояла на крыльце, привыкая к свету. Исчезла деловая синица. И вороны пролетели, и голуби. Только воробей по-прежнему копался в мусоре, то и дело, поднимая голову с набитым вокруг клюва ободком грязи. Потом и он вспорхнул на тесовую крышу, уселся на то место, где снег сполз. Воробей нахохлился и притих на слабом солнцегреве.

* * *

До обеда Павел Кузьмич пробыл на ферме. Переводили молодняк в утепленное помещение. Часу во втором заехал домой. Румянка вела себя неспокойно: дула ноздри, жалась в угол. Глаз да глаз нужен.

Управившись по хозяйству и пообедав, Павел Кузьмич опять поехал на ферму.

Но в конце улицы из-за сугробов выкатилась Кстинья и, утвердивши стоптанные валенки посреди дороги, раскинула руки, как пугало огородное:

– Стой! Стой, тебе говорю!

– Садись. Куда тебя?

Павел Кузьмич придержал лошадь. Но Кстинья и слушать не хотела.

– Это что же теперь – управы нет? Советская власть кончилась? Я до самого дойду! – Кстинья ткнула пальцем вверх.

До кого до самого – не понятно: до председателя? до прокурора? или до бога?..

– Ну, вот что… Ты мне толком вразуми. Что у тебя стряслось?

– Вот ты партийный, вот ты голова на бригаде – ты и рассуди!

Кстинья потянула вожжу, правя лошадь к своему дому.

– То прибаутками, то проделками разными на все село ославил… Видит бог – терпела! Разорил, супостат… разори-ил!

«Тугушев, – догадался, наконец, Павел Кузьмич. – Что же это он успел вытворить?»

У дверей дровяного сарайчика Волковых лежал издохший пуховый козел.

– Кормилец, разнадеженька, – запричитала Кстинья, опустилась на колени и погладила козлу бок. – Оставил, изверг, без платочка пухового…

У кормильца были открыты глаза, желтые, с черными и узкими, как щели в глиняных копилках, зрачками. В снегу промята глубокая тропа: видно, прошли вокруг козла соседки, окрестные старухи, зеваки-мальцы…

– Как это его угораздило? – спросил Павел Кузьмич.

– Угораздило…

Тут только бригадир заметил рядом с козлом след трактора «Беларусь», уже затоптанный прохожими.

– Ну, вот что… Сейчас ветеринара привезу, узаконим. Я с этого сволотного семь шкур спущу. Тьфу, подлец какой.

– Фершела! Фершела! – грозно требовала Кстинья, стараясь поспеть за отъезжающим бригадиром.

– Беда, беда с этим Иваном Тугушевым, – думал Павел. Кузьмич. – До армии старухе Булаевой покоя не давал, то на танцы в клуб ее приглашал, то частушки под ее окном пел. Ведь надо ж выдумать:

 
Пошла плясать,
Юбку забулавила.
Полюбила гармониста
Бабушка Булаева!
 

Прежде чем разыскивать ветеринара, Павел Кузьмич заехал к силосному кургану, где Иван отгребал трактором снег, и подозвал его к себе.

– Ты что же, подлец, с Кстиньиным козлом сделал? У тебя голова на плечах есть? Есть или нет?

– Какой козел, Павел Кузьмич? – удивился Иван.

– Ты зачем у нее козла сегодня задавил?

– Не давил, Павел Кузьмич, слово даю…

– Там твой след, сам видел!

– Не давил, – Иван опять хотел поклясться, но вспомнил, как утром напротив дома Волковых что-то метнулось из-под трактора, и осекся. – Если только задним колесом… Но ведь в правилах сказано… не виноват я.

– Я покажу тебе правила! Ты у меня походишь с вилами! – пригрозил Павел Кузьмич.

«Вот и разбери их, – думал он, отправляясь за врачом. – Вроде и не врет Иван. Может, Кстинья сама недоглядела, обкормила чем-нибудь, а теперь ищет виноватых…»

Ветеринара он нашел во второй бригаде и сразу же повез его на место происшествия.

Врач долго ощупывал козла, потом вскрыл, покопался у него внутри. Затем отошел, вытер руки снегом и сказал:

– Не виноват Иван. Разрыв сердца. Застоялся у тебя козел, Кстинья. Прогуливать надо было. Может, трактора испугался, может, чего еще…

– Не виноват! Не виноват! – взвыла Кстинья и начала причитать над распотрошенным козлом.

– Ну вот что… Ты не убивайся. Этим не поможешь, – посоветовал Павел Кузьмич.

Бригадир и ветеринар уехали.

К Кстинье на шум опять сбежались бабы. Окружили ее, горестно покачивали головами и тихо, как на похоронах, переговаривались между собой:

– Сажать за такое надо.

– Из поганого ружья стрелять, а не сажать. До разору дошел. То частушки, то припевочки… На маскараде в клубе пел про Кстинью. Сама слыхала:

 
Дом в Кувшиновке горит,
всяк тушить его бежит:
кто со шлангом, кто с насосом,
а Кустинья с длинным носом!
 

– Я на Кстиньином месте глаза бы ему выцарапала! Сам на себя поглядел бы, красавец, – нос-то у самого задран, аж мозги в ноздри видно.

– А еще за библиотекаршей ухлыстывает, жениться собрался.

– Кто это сказал? – насторожилась при этих словах Кстинья.

– Сама видела, – ответила только что говорившая баба. – Поутру нынче, как сгибень, от нее тащился. А дома, брат его, Анатолий, сказывал, прямо с порога заявил – женюсь!

– Ну, я ему присватаю! – пригрозила Кстинья, подобрала подол и метнулась в дом.

* * *

Константин бродил по светлым березовым колкам, осматривал свои угодья. Дважды поднимал зайца, но оба раза промахнулся. К обеду повернул домой, намереваясь по дороге заглянуть в овраг, где у Пудова родника жил осиротевший осенью лосенок.

Овражек был неглубокий, располагался между двумя буграми. В верховье он расходился на два коротких пасынка. Взлобок между пасынками курчавился густым низкорослым дубняком. Издали все это очень напоминало одно укромное место на бабьем теле, за что и получил лесок игривое и озорное название – Кунья дубровочка.

Константин часто навещал лосенка, особенно присматривал по субботам и воскресеньям. В эти дни появляются чаще браконьеры. Доверчивого и глупого лосенка они могли застрелить без труда. Он подпускал к себе человека шагов на двадцать. Да и ходил он только по одной тропе, протоптанной в снегу метровой толщины, от копны до копны и к роднику. Даже напуганный, он не убежал бы далеко по такому глубокому снегу.

Константин представлял, как лосенок, завидев его, поднимется с подтоптанного сена на свои длинные ноги-ходули, совсем по-телячьи прогнет спину, потянется и не спеша отойдет. Будет стоять шагах в двадцати и с любопытством наблюдать, как Константин расчистит заваленный снегом родник, подгребет разметанное сено…

До Куньей дубровочки было еще далеко, места, где жил лосенок, не разглядеть, но егерь забеспокоился. По снежной целине к оврагу тянулся глубокий санный след. Проехали туда и обратно. След был совсем недавний, скорее всего ночной.

Константин почти бежал. След привел его прямо к роднику. Лосенка не было. И следов его куда-то в сторону от тропы тоже не нашел Константин. Однако и крови на месте преступления он не обнаружил. По человечьим следам егерь понял, что работали двое. Залегли по обеим сторонам тропы метрах в пятнадцати. Потом эти двое сошлись к тропе, и на том месте, где они сошлись, были заметны следы схватки с лосенком: вальнища в снегу от боков теленка, клочки его бурой шерсти. Судя по всему, пойманного лосенка навалили тут же на сани и увезли.

Одного не мог понять Константин – как осилили двое поймать и уложить лосенка. Как ни молод был зверь, вряд ли двое таких, как сам егерь, мужчин смогли бы его удержать. А Константин по силе был не из последних. Действовали же браконьеры умело, втихую. Стрелять было опасно: Кунья дубровочка недалеко от села, егерь живет в крайней улице – мог бы услышать.

Константин пошел по санному следу, надеясь узнать, куда он поведет. Но след привел к накатанной дороге, по которой к тому же успел только что пройти трактор с санным прицепом.

Расстроенный егерь направился домой.

* * *

– Ой, как у тебя холодно-то! – ужаснулась Кстинья, войдя в библиотеку, и с состраданием посмотрела на Катю; затем она вытянула губы трубочкой и дунула: – Фу-у! Глянь, глянь – аж дух видно!.. Миленькая, да как же ты день-деньской тут терпишь? В городе-то, небось, к теплу привыкла, садовенькая?.. Катерина Дмитриевна!

Катя поднялась ей навстречу:

– Здравствуйте, Кстинья Ивановна! Проходите, садитесь. Я сейчас, только в печку дров подброшу…

– Холодно-то, говорю, у тебя как…

– Ничего, сейчас натопим. Еще и жарко будет. Это за ночь так выстывает.

– Все равно холодно. Куда так… В городе, чай, как в бане, в библиотеке-то, сидишь в одном халатике, а тут хоть тулуп надевай.

– Ничего, Кстинья Ивановна, весной достроят нам новую библиотеку, не хуже городской будет.

Кстинья при этих словах руками всплеснула.

– Скажешь тоже – весной! Жди-ка морковкина заговенья! Эт тебе не город, чтоб тяп-ляп, и готово. Тут про хороводятся еще года два. Вон Дворец культуры пять лет строили. И то, слава тебе, прошлой весной грачи по налетели – довели до конца, а то и теперь бы Дворец-то пустоглазый стоял…

Катя прикрыла печку и удивлённо посмотрела на Кстинью:

– Какие грачи?

– Да эти, черные, строители…

Катя засмеялась. Продолжая улыбаться, она подошла к столу, у которого сидела Кстинья, порылась в картотеке, спросила:

– Итак, что же мы прочитали?

– Ах, батюшки, я и забыла, – Кстинья зашуршала газетами, в которых принесла две книги. – Вот, – подала она одну, а вторую, плюнув на матерчатый переплет, стала тереть рукавом и смущенно при этом оправдываться: – Ты уж прости меня, недоглядела… Вот капнула чем-то… Сейчас вытру.

– Да что вы, – остановила ее Катя, – ничего страшного – маленькое пятнышко, переплет не пострадал.

– Да разве у нас чего ухранишь! Это в городе – шкаф тебе книжный в доме, и складень зеркальный, и всякая роскошь. А у нас…

Кстинья горестно вздохнула.

– Ну как, понравились эти книги? – спросила Катя.

– Понравились, понравились, миленькая. Эта вот про старинную жизнь-то, – хорошая. Вот ведь как люди жили! Только Настасьюшку жалко – померла…

– Тогда я вам продолжение дам, – обрадовалась Катя, – «На горах» называется.

– Это что же – про тех же самых людей?

– Да, про Потапа Максимыча, его семью и других.

– Давай, давай. Как они там, узнать.

Катя подала два черных тома.

– А вторая книга понравилась?

– Что ты! Еще больше! Про любовь вся. Он летчик, а она – учительница. В городе живут. В конце квартиру им дают, дочка у них родится… Прямо душа рада читать. Я, грешным делом, тебя все вспоминала – больно уж учительница-то на тебя похожа: ласковая да пригожая такая… И у нашей Катерины, думаю, в городе кто-то есть. Летчик какой али инженер. Вспорхнет, думаю, наша Катерина через годок, да и улетит к своему соколу…

Катя, слушая Кстинью, закраснелась, хотела что-то сказать, но Кстинья продолжала рассуждать:

– Да ты не красней, садовая. Вопрос-то жизненный. Чай, не тут жизнь сидеть. Тут тебе пары под стать днем с огнем не сыщешь. Чуть с головой – так он в институт да техникум едет. А и без головы – в город, на завод. По одному парню на улицу осталось, да и в тех толков столько. Вот хоть нашенского возьми – Тугушева. Знай одно – зубоскалит, знай одно… Винишком стал зашибаться, к Соску наведываться. А это к добру не приведет. Нынче вон козла у меня задавил. Ладно, свои люди, переживем. А как завтра человека задавит? Тюрьма! Вот и свяжись с таким… Не уж, это нам, проклятым, со своими мучителями тут доживать. А у вас иная стать. Вы как в этой книжке должны жить, а не тут в коровьем дерьме подолы хлюстать…

Катя слушала и, не отрываясь, глядела на вспыхивающую рамку печной дверцы.

Кстинья тоже скорбно замолчала.

– Может, еще какую-нибудь книгу возьмете? – спросила Катя чуть погодя.

– Ой, нет. Эти кабы осилить. Совсем времени нет. То по хозяйству, то с самим возишься… Это ведь не в городе – отработал смену и читай. Тут с утра до ночи юлой. Ой-ой… Кстинья посмотрела на часы и засуетилась:

– Вот и опять: дело к обеду, а там не кормлено, не поено все. Бежать, бежать надо… Ну, миленькая, жалай к нам. Телевизор поглядим, потолкуем.

– До свиданья, – сказала Катя. – Зайду как-нибудь.

Кстинья, вильнув юбками, скрылась за дверью.

Катя подошла к печке, прислонилась и задумалась. Вспомнился библиотечный техникум, преподаватель Евгений Яковлевич, который был влюблен в нее и который пишет ей письма…

* * *

Разобравшись с Кстиньиным козлом, Павел Кузьмич заехал к Соску. Он решил попросить старика приглядеть за Румянкой, пока сам будет на ферме.

– Что это тебя Кстинья обротала? – полюбопытствовал Сосок, когда Павел Кузьмич вошел к нему в избу. – Я гляжу в окно: Кстинья к тебе подбежала… Ну, думаю, Кузьмичу теперь только уши затыкать…

– Козел у нее подох, – сказал бригадир, – а она виноватых ищет.

– И подохнет! Дивлюсь, как это у ней Константин до сих пор выживает! Такая в гроб не только козла вгонит.

– Ведьма, а не баба, – согласился Павел Кузьмич.

– А кто же, как не ведьма, – таким мужиком правит! Поутру Константина взашею по улице гнала. Да уж, она все равно, что гипнозом на Константина действует.

– Еще бы таким носом не действовать!

Павел Кузьмич засмеялся:

– Да не носом! Скажешь тоже… Гипноз – это сила такая. Захочет он и усыпит тебя, захочет – вверх ногами поставит или вообще непотребщину делать заставит…

– Э-э, – разочарованно протянул Сосок, – тогда Кстинья слаба в этом… как его?

– Гипнозе, – подсказал Павел Кузьмич.

– Да, гипнозе. Была бы она сильна, она бы с таким носом не ходила. Вот я расскажу тебе случай, на моем веку было, вот это гипноз!..

Давно, правда, было. Году в пятнадцатом. Гафон Маркыч Волынкин женил сына Ефремку, ровесника моего. Богатый был мужик – Гафон Маркыч! На свадьбу всех прохожих и проезжих с улицы зазывали. Столы по всему двору кочергой стояли. А уж на столах – чего душа примет! Я у Ефремки тогда дружкой был… Ну да свадьба-то свадьбой, ничего дивного, и побогаче играли. Только зазвали с улицы двоих пришлых. Один молодой, статный, а другой пожилой, морщавый, вроде меня теперь. Зазвали их, а они сразу друг дружку и невзлюбили. Молодой, видишь, на невесту заглядывал, а старый на него за это шикал.

Так словом по слову, лаптем по столу – повздорили! Тут молодой – прыг на лавку и ну кричать: «Люди добрые, глянь, какой краса сидит!» А сам в морщавого пальцем тычет. Глядь, а у того нос с локоть вытянулся и посинел! Да… Кто в смех, кто крестится, а морщавый подозвал к себе Марфу-хозяйку и говорит: «Дай-ка мне, хлебосольная душа, солидольцу». Марфа побежала, принесла на лопухе. Он взял на палец чуточку, сперва нос помазал – он, нос-то, и унормился; потом ладони насолидолил… Да как хлопнет в ладоши! Молодой так и прилип задницей к стене… к избяной стене! Висит и земли ногами не достает, будто его за портки на гвоздь повесили. Потеха! Да… Тут молодой и взмолился: «Прости, говорит, нашла коса на камень». И плачет. Нет-нет – упросил. Морщавый его в шею со двора. А Гафону Маркычу шепчет: «Гляди, говорит, сглазит он молодуху». И ушел, откуда пришел…

– Вот такие дела. А то – Кстинья…

– Мало ли каких чудес на свете, – понимающе поддакнул Павел Кузьмич. – Я вот недавно в кино видел, как гипнотизер девку, ее Кабирией звать, заставлял цветы на сцене рвать, а цветов нет; с женихом миловаться, а жених тот не существует…

– Кино – баловство, – перебил его Сосок. – Да и не знай, где это было. Зачем далеко-то ходить, у нас в Багусях жил такой чудесник – Захар Пудов. Ты-то его не помнишь, а вот покойный Михал Иваныч коров пас, а я в подпасках бегал, мальцом еще был. Да… Пригнали мы как-то раз стадо на полдник: скотина отдыхает, мы тоже присели на бугорке у Сосенок, девок с подойниками ждем. Девки уж по займищам идут, ведрами на солнышке сверкают. Тут он и вышел с вязанкой из Сосенок, Захар-то Пудов. Ох, и дюжий был! Сутулый, руки до колен… Побеседовали они с Михал Иванычем о том о сём, покурили, а потом Захар и говорит ему с озорством: «Хошь, Мишатка, девки сейчас подолы задирать станут?» А он: «Это с какой же стати, говорит, на них така строка нападет?» Не верит. А Захар: «Гляди», – говорит. Глядим, а девки взаправду стали подолы задирать! Задирают, как в воду заходят, и вроде бы визжат от студеной воды. Уж срам весь наружу, а они все выше задирают! И смех и грех. Да… Потом мало-помалу опустили юбки и подолы оправляют, будто на берег вышли. И идут к нам как ни в чем не бывало… А Захар взвалил вязанку на спину да и пошел себе домой. Вот как!

– Тебе, Егор Петрович, по молодости надо было в писатели подаваться. Ну и горазд же ты сочинения плести! – удивился бригадир. – Тебя, ей-богу, не переслушаешь.

– Зачем в писатели? Я и так на жизнь не в обиде, – отмахнулся Сосок. – А вот я тебе еще историю расскажу. Вот это история! Целый театр!..

– Нет, на сегодня хватит, – властно сказал Павел Кузьмич и встал. – Я ведь к тебе по делу, да и заболтался. Ты бы пошел у меня до вечера посидел, Егор Петрович. За коровой приглядел, я-то на ферму сейчас поеду.

– Ну что ж, – согласился старик, – ну что ж, пригляжу. А сам, стало быть, за колхозными глядеть будешь?..

Павел Кузьмич дал Соску ключ от дома и вышел во двор. Сосок, провожая бригадира, стоял в проеме сенной двери и удивлялся:

– Вот видишь, какой уклад настал. Свою корову человек бросает, a за колхозными идет глядеть!

– Их там больше, Егор Петрович, поэтому за ними и досмотра больше, – шутил Павел Кузьмич, усаживаясь в санки.

– А я вот про свою старуху вспомнил. Когда колхоз начали сколачивать, мы корову свою на общий баз отвели. Всего-то у нас и было богатства. Да-a… И стал я замечать, что старуха моя после ужина завернет в подол кусок хлеба и куда-то украдкой уходит. Я, стало быть, подумал: уж не прикармливает ли она хахаля? Тогда много всяких пряталось по подловкам; из раскулаченных, из высланных, которые в бегах были. Да-а… Выследил ее. А она свою корову ходила на баз прикармливала. Сунет ей хлеба и гладит по морде, слова ласковые говорит… В колхозе кормецу не хватало, скотина опала, глядеть жалко. Вот она и прикармливала ее.

– Есть такие люди, – подтвердил бригадир, – у нас иные доярки с телятишками, как с людьми, разговаривают.

– Это правильно. Только моя притча не о том, – возразил Сосок. – Старуха моя не из-за любви только корову подкармливала. Не верили мы тогда в колхоз, думали, вот- вот развалится и скотину опять по дворам разгонят. Вот и сохраняла старуха для себя нашу корову. А теперь, видишь, какой уклад настал: человек свою корову с рук на руки передает, а сам за колхозными идет глядеть…

– И то верно, – согласился Павел Кузьмич и тронул вожжи.

* * *

Иван Тугушев не нашел Катю дома, но тут же узнал от ребятишек, что она в библиотеке, и как был в рабочей одежде – направился туда.

По дороге он опять, уже в который раз за день, вспомнил прошедшую ночь. И опять почудился ему полынковый запах Катиных сухих волос, опять будто захмелел он – хоть колесом катись от восторга!

Катя была первой его женщиной. Нет, подружки были и раньше, и с ними он не только звездочки считал да соловьев слушал, но до Ивана они успели побывать с кем-то; Катя же теперь только его, его, и ничья больше.

Вот она какая, новогодняя ночка! А он-то думал, врали прежние подружки, оправдываясь – как одна, говорили: в Новый год не устояла, голова закружилась… И всякое такое. Может, которая и врала, но правда в этом есть. Иначе как же понять Катю: до вчерашнего вечера она поцеловать-то себя разрешала лишь по большим праздникам, и вдруг?..

Это «вдруг» опять возвращало мысли Ивана в маленький Катин домик, к ее неожиданно пересохшим и зашелушившимся губам… От воспоминаний брал радостный озноб. Ах ты, ночка-ноченька!..

Одно тревожило Ивана: что-то Катя таила в себе, какую-то думу. Эта затаенная дума беспокоила ее, а Ивану мешала поверить до конца в свое счастье. Может, она не верит в его серьезность? Бабы, небось, чего только не наговорили. Может, думает, что для него это забава?..

Иван вошел в библиотеку, впустив клубы холода, будто катнул от порога рулон серой войлочной «дорожки».

– А я к тебе заходил. Потом прямо сюда, даже не переодевался. Разве ты нынче работаешь?

Катя сидела на диване. Когда ноги обдало холодом, она подобрала их под себя.

– Дома скучно одной.

Иван подошел к дивану и опустился рядом на колени, взял из рук Кати книгу, тихо спросил:

– Без меня скучала?

Катя не ответила.

– И я весь день к тебе торопился. – Иван взял Катину руку и хотел поцеловать, но Катя неожиданно для себя отняла ее, будто хотела втянуть в рукав. – Что с тобой? – спросил Иван.

– Не знаю. Я чего-то боюсь…

– Ты думаешь, я все нарочно тебе говорил? Кать?.. Я уже и домашних предупредил о свадьбе. Они только рады. Я бы и с Павлом Кузьмичом сегодня же поговорил, да он больно злой был. Завтра обязательно поговорю:

– Не надо пока, Иван; дай я немножко с мыслями соберусь. Я, честное слово, ничего теперь не соображаю.

– А что тут соображать? Я тебя люблю, ты… А ты меня любишь?

Катя промолчала.

– Если хочешь – я нынче же перейду к тебе. Хочешь?

– Иван, не мучай меня, пожалуйста. У меня голова кругом идет. – Катя встала с дивана, подошла к печке и, присев на корточки, стала шурудить в топке маленькой кочережкой.

Иван остался стоять на коленях у дивана. Раскрыл Катину книгу, полистал, пробегая глазами по страницам. Это был роман Хемингуэя «Острова в океане».

– Может, ты боишься связаться с таким неучем? Так я в нынешнем году в техникум поступлю, чтоб тебе не стыдно было на люди со мной показываться…

– Иван, перестань говорить глупости, – обиделась Катя.

– Тогда в чем же дело?

– Иван, давай куда-нибудь уедем, – неожиданно предложила Катя.

– Да что вы, правда, все, – удивился Иван, – чуть что – сразу поехали куда-нибудь! Мы что, провинились тут перед кем, чтоб бежать? Может, тебе у нас дико? Так это без привычки. У нас тут хорошо, ты привыкнешь, полюбишь… Вот он, – Иван указал пальцем в книгу, – он море полюбил, а ты читала и тоже, небось, любила. Правда? Я на море служил, видал всю эту красотищу. Ничего не скажешь. Только мне каждую ночь рожь снилась: высокая, по грудь, и тоже вся волной расходилась… Если бы у нас был писатель, который написал бы про рожь, как этот про море, ты бы тоже читала и любила. Я тебе еще все покажу, ты полюбишь, обязательно полюбишь…

– Я понимаю, я понимаю, – согласно шептала Катя.

Синие языки пламени взвивались над догорающими углями и отражались тенями на ее лице.

Иван, было, поднялся с колен и направился к Кате, но в это время в библиотеку горохом вкатилась гурьба ребятишек. Он только успел спросить, можно ли прийти вечером.

– Лучше завтра, – виновато попросила Катя.

На дворе угадывались светлые зимние сумерки. Вроде бы по-дневному был прозрачен воздух, но уже стал расползаться, округляться меж дальних бугров сизый треугольник Куньей дубровочки, пропал сверкавший в полдень окоем, не разглядеть уже, на какой высоте кончается земля и начинается небо.

Что происходит с Катей? Что за путы мешают ей шагнуть? Иван не знал, что и подумать. Может, у нее в городе парень? Может, и вправду всему причиной новогодняя ночь – она закружила Кате голову, а не любовь к Ивану? А теперь Катя корит себя за эту ночь и готовит тому, городскому парню, слова, какие Иван слышал от своих прежних подруг: в Новый год не устояла, голова закружилась, и все такое… Эх ты, ночка-ноченька…

Пока Иван дошел до своей улицы, в некоторых окнах уже зажглись огни. Домой Ивану идти не хотелось, там пришлось бы говорить со своими о свадьбе, а о ней пока на воде вилами писано.

Напротив бригадирова двора его встревоженно и радостно окликнул старик Сосок:

– Ванюша, иди, пособи скорее!

И Тугушев пошел на зов.

* * *

Когда Константин Волков вернулся из обхода домой, он сразу догадался, что и тут в его отсутствие что-то произошло. На кровать были брошены домашние Кстиньины одежды, у порога поврозь стояли ее повседневные валенки со въевшейся в подъем мучной пылью… По всему видно – были срочные сборы.

Но долго гадать Константину не привелось. Тут же появилась и Кстинья: принаряжена для выхода, под мышкой – две толстые книги.

– Явился, колобродный! – начала она, но не в полную силу: видно, на ком-то отвела душу. – Ушел, и травонька не расти! А тут чуть не все хозяйство перевели, пошлёшь теперь дочке пуховый платочек – дудки! Покупной сам ей повезешь, покупные, они с козиной да с бумажной ниткой – я не повезу такой перед дочкой стыдиться…

Зная нрав жены, Константин переждал ее выпад, не переча, потом узнал, наконец, о гибели козла и – опять же зная ее характер, – чтобы отвести огонь от себя, пожаловался:

– И до лосенка кто-то дозебрился… Прихожу, а там только санный след оставили…

– Да они что же, по миру нас пустить намерились?! – взвилась Кстинья. – А ну, веди на место преступленья! Я этих идолов из-под снега выкопаю, от меня далеко не спрячешься…

Константину очень не хотелось скандалить с женой на ночь глядя, да и в ее прозорливость и сообразительность он верил. И егерь повел свою по-выходному одетую жену к оврагу, в котором зимовал лосенок. Правда, со стороны поглядеть на них, так не Константин вел Кстинью, а она его. Женщина то и дело забегала вперед, ловко втыкая в глубокий снег свои новые чесанки в блестящих галошах.

Константин же шел неровно, как будто верил и не верил в успех этого похода. И когда он не верил, кожаные задники его подшитых валенок, как два черных ногтя, царапали и грудили снег, будто старались удержать егеря…

В овраге Кстинья долго ходила вокруг следов, оставленных браконьерами, и слышны были ее «супостаты», «изуиты» да почти нежные причитания: миленький, садовенький, резвенький – это про лосенка.

Константин стоял чуть в сторонке, не мешал и все думал-гадал, кто бы это мог так обойтись с беззащитным теленком, и не мог ничего придумать.

– Ах ты толстолапый! Ах ты, оборотень, – начала вдруг кого-то поминать Кстинья. – И ведь глядит на тебя, ущербный, и глаза у него не мерзнут!.. Ну, подожди, я подведу тебя под монастырь, ты у меня не сразу проморгаешься…

– Про кого это ты? – удивился Константин.

– А кто из твоих дружков табак в ноздри сует?

– Ну, Живайкин… лесник…

– Вот тебе и лесник! – передразнила Кстинья. – Он и завалил лосенка. Вон, кругом табачищем сморкался – как гусь нагадил!

«Вот камфара!» – уважительно подумал егерь, но про себя все же усомнился в Кстиньином доводе, потому что никогда раньше не замечал он за лесником такой алчности.

– Счас же, без суда и следствия, пойду, глаза выткну! – пригрозила Кстинья и устремилась из оврага.

– А как не он? – поспешил за ней Константин. – Обидишь человека ни за что ни про что.

– Это чей же тогда след такой? На сто верст кругом такого толстолапого не встретишь!

Егерь поспешал за женой и на ходу придумывал, как бы отговорить от самосуда. Не верилось ему. К тому же свой человек Живайкин. Нельзя же вот так, с наскока… Уже перед самыми огородами предложил Кстинье:

– Может, это, сперва к нему Соска подослать? Он старик дотошный, разнюхает. А потом возьмем свидетелей и нагрянем…

Кстинья согласилась. Ей такой хитрый ход пришелся по душе.

* * *

Сосок с Иваном приняли телка, дали Румянке облизать его, а потом на старом одеяле, служившем в доме бригадира половиком, перенесли прибыль в прихожую. Иван сбегал за охапкой соломы и растряс ее в углу. Тихо переговариваясь, акушеры вымыли руки и празднично уселись полюбоваться бланжевым, сплошь в блестящих зализах, лобастым бычком. В прихожей пахло соломой с мороза и новорожденным.

– Ну, а ты когда? – Сосок подтолкнул Ивана локтем и кивнул на телка. – Ты когда на крестины пригласишь?..

Иван вяло отмахнулся и вздохнул.

– Когда рак на горе свистнет, дед Егор.

– Что так? – насторожился Сосок. – А я ныне утром решил: ну, гульнем скоро у Ванюшки на свадьбе! Видал я, как ты от Катерины шел. Еще и пошутковал про себя, глядя, как ты ноги по снегу еле тащишь: ну, себе думаю, укатали сивку крутые горки! Так, что ль, я говорю?..

– Нет, дед Егор, это я, чтоб народ на девку зря не наговаривал, тропу к ее дому делал. Пусть все видят, что там не воровано.

– А народ – он и не дурак, Ванюшка. Все так и говорят: свадьба скоро у Тугушевых.

– Я тоже думал – скоро, да не получается…

Иван рассказал старику, как вчера еще, да что вчера – сегодня утром, Катя была на все согласна, он уже переговорил со своими о свадьбе, все шло как на подшипниках – и вдруг!.. Ничего не понятно. Что-то с ней творится такое…

Сосок слушал вначале с мудроватой улыбкой и поглядывал на Ивана, как на дитя малое. Чего, мол, тут дивного? Эх, Ванюша. Ванюша, зелен ты еще…

Но дальше – больше старик посерьезнел, задумался. А когда Иван, смущаясь и расстраиваясь, высказался до конца, печально заключил: Они ведь народ такой, с чудинкой, как клубок запутанный. Сами не знают, где начало, где конец… А мы тоже без понятия к ним подходим – схватил и ну тянуть, торопить – думаем, сразу распутаем. А глядь – с нутрем вытягивам. Да… Подожди немножко, не горячись. Пусть она в себе порядок наведет.

– Так, пожалуй, пока она в себе порядок наводит, во мне все перепутается. У меня что, думаешь: как обмотка на катушке – виток к витку, что ли?..

– Не горячись, не горячись. Ты мужик. Вот я тебе одну историю расскажу…

Но рассказать Соску не дали.

В сенях затопали, щелкнули выключателем, заскребли по валенкам веником.

В дверях появился Константин Волков, красный с мороза, из-под заломленной на затылок шапки торчали потные волосы. За ним в дверном проеме проглянула Кстинья. Но она еще не успела обмести свои чесанки и вытряхнуть снег из галош. Егерь вошел один.

– Егор Петров, а мы тебя ищем, к тебе заходили… О, да тут прибыль! Силен зверь! Весь в Румянку. Лоб-то какой… Татьяну Вязову можно будет между рогов посадить… А ты что же, Иван, правда, что ли, у нас козла задавил?