Преодоление. Арзамас-16: как это было. Историко-аналитическое исследование

В лаборатории И.В. Курчатова молодые физики Г.Н. Флеров и К.А. Петржак открыли явление самопроизвольного без облучения нейтронами деление ядер урана 238. Это открытие, явилась серьезным вкладом советских ученых в физику ядра. Л.И. Русинов и Г.Н. Флеров независимо от западных физиков, экспериментально установили число вторичных нейтронов, испускаемых при делении урана. В Институте химической физики, Ю.Б. Харитон и Я.Б. Зельдович, отойдя от исследований вопросов горения и детонации газовых смесей, взрывчатых веществ, занялись выяснением условий осуществления разветвленной цепной реакции деления урана в реакторе. И предложили использовать в качестве замедлителя нейтронов тяжелую воду и углерод. При этом следует отметить, что еще в 1937 году Харитон предложил метод разделения изотопов с помощью центрифугирования. Обосновал его возможность математически.

В 1939 году в журнале экспериментальной и теоретической физики были опубликованы две статьи Харитона и Зельдовича. Они назывались «К вопросу о цепном распаде основного изотопа урана» и «О цепном распаде урана под воздействием медленных нейтронов». Самостоятельные расчеты отечественных физиков не только подтвердили теорию цепной реакции, но и обогатили ее.

Зельдовичем, Харитоном и Гуревичем проводились и предварительные расчеты критической массы урана-235. Было получено хотя и не точное, но вполне правдоподобное ее значение. Но статья, излагавшая выводы ученых, уже не могла выйти в свет. Она пролежала 30 лет в портфеле редакции журнала «Успехи физических наук» и была возвращена только в 70-е годы Ю.Б. Харитону в том виде, в каком была 40 лет назад послана в журнал.

В июле 1940 года вопрос о развертывании работ по ядерной тематике был вынесен на обсуждение президиума АН СССР и принято по нему решение.

Решение было следующим. Сообщение академика Вернадского, Ферсмана, Хлопина о том, что открытие деления ядра урана ставит проблему использования внутриядерной энергии и что это реально, было принято к сведению. Но из этого традиционного пункта общего характера были сделаны совершенно конкретные выводы. Была создана комиссия в состав Ферсмана, Вернадского и Вальковича, которой было поручено разработать проект развернутого доклада в СНК СССР по вопросам научного значения и прикладного использования открытия энергии уранового ядра с предложением мероприятий по созданию государственного фонда урана, изучению и разведке урановых месторождений.

Через две недели вопрос о возможном использовании атомной энергии снова рассматривался президиумом Академии наук СССР. Данный факт свидетельствует о полном понимании отечественными учеными того огромного значения, которое могла бы приобрести урановая проблема. С докладом на заседании выступил академик Вернадский. Результатом обсуждение явилось создание при президиуме Академии наук СССР комиссии по урановой проблеме. Был утвержден ее состав: В.Г. Хлопин (председатель), В.И. Вернадский и А.Ф. Иоффе (заместители председателя), члены комиссии – Ферсман, Вавилов, Лазарев, Фрумкин, Мандельштам, Кржижановский, Капица, Виноградов, Курчатов, Щербаков, Харитон.

Осенью 1940 города было также решено сформировать и направить в Среднюю Азию специальную геологоразведочную бригаду Академия наук с целью изучения урановых месторождений и создания государственного фонда урана. Особо был выделен вопрос об ускорении работ по созданию циклотрона силами сотрудников Радиевого института Академии наук СССР и Физико-технического института.

В Физико-техническом институте коллективы обеих ядерных лабораторий, курчатовской и алихановской, работали с большим энтузиазмом. Основное внимание сотрудников первой было сконцентрировано на строительстве циклотрона, уточнении значений «сечений деления» ядер медленными и быстрыми нейтронами. Активно дискутировался вопрос об оптимальных условиях осуществления цепной реакции в системах из урана с замедлителями и о требованиях к материалам для замедления нейтронов. Настойчивая исследовательская работа коллектива лаборатории Алиханова дала важные сведения в области естественной и искусственной радиоактивности, причем результаты, полученные здесь, почти полностью вошли в основную интернациональную сводку (Ливингстона и Бете) по измерению спектров радиоактивности различных элементов, что свидетельствует о достаточно хороший экспериментальной базе, на которой работали то время отечественные исследователи-ядерщики.

29 августа 1940 года И.В. Курчатов направил в правительство доклад с предложением рассмотреть вопрос об урановой проблеме на государственном уровне, включая перспективы развития исследовательской деятельности в данной области и финансирование. К докладу прилагался план конкретных убедительно аргументированных мероприятий. Кроме Курчатова, доклад подписали Харитон, Русинов и Флеров.

Примерно в это же время Н.Н. Семенов, ознакомившись с результатами работ Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича по предварительному расчету критической массы урана-235, обратился в Народный комиссариат нефтяной промышленности (в его ведении находился институт Химической физики) с аналогичным предложением.

Осенью 1940 году в Москве состоялась Пятая Всесоюзная конференция по физике атомного ядра. С основными докладами на ней выступили Тамм и Ландау. Общую оценку перспективе использования ядерной энергии дал И.В. Курчатов. Всего же было сделано 40 докладов, в обсуждении которых приняли участие свыше 200 ученых-физиков. Позднее в одной из докладных записок руководству страны И.В. Курчатов, анализируя итоги сделанного в предвоенный период, отмечал, что к лету 1941 года отечественные физики уже занимались изучением широкого спектра осуществления различных схем цепных реакций: в обычном металлическому уране; в металлическом уране-235; в смеси из обычного урана, обогащенного урана 235 и воды; в смеси из обычного урана и тяжелой воды; в смеси из обычного урана и углерода.

С началом войны все работы по ядерной проблематике были практически полностью прекращены. Для этого не было ни сил, ни возможностей. Слишком трагически для страны складывались первые месяцы и годы противоборства с фашизмом. К.А. Петржак справедливо писал, что если бы мы не отстали от США в начале войны, то, вполне вероятно, сумели бы получить управляемую цепную реакцию и раньше 1942 года, поскольку уже в 1932 году молодые ленинградские физики обсуждали все то, что Э. Ферми осуществил в 1942 году.

Война потребовала перестройки всей организации научно-исследовательской деятельности, колоссальной и напряженной работы в экстремальных условиях по эвакуации научных кадров и материально-технического оборудования, кардинальной переориентации научных разработок.

Глава 3. Физики-ядерщики западных стран на распутье

В двадцатые и первой половине тридцатых годов на волне создания новых и расцвета физических центров, формирования и утверждения научных школ атомной физики физическая теория стала флагманом международных контактов. Это в огромной степени содействовало высокой эффективности научного творчества. Взаимодействие физиков-атомщиков было настолько интенсивным, что некоторые научно-исследовательские коллективы в шутку называли себя «лигами наций». Европейские ученые-физики и их студенты находились в постоянном движении, путешествуя из страны в страну и обмениваясь новыми идеями. Почти половина Кавендишской лаборатории Резерфорда состояла из приезжих.

В то время важными средствами научного общения были конференции физиков-атомщиков и научная периодика. Журналы, оттиски статей по актуальным проблемам разработки атомной теории широко рассылались иностранным коллегам. На встречах разгорались бурные дискуссии, которые помогали общими усилиями выходить из тупика в исследовательской практике. Отсутствие границ в информационном общении способствовало общему прогрессу. Но самое главное – в эти годы сформировалось единое мировое физическое сообщество, которое жило в соответствии с нормами высокой нравственности и отношения между членами которого были вполне доверительными. Не случайно его сравнивают с большой семьей. Возникали в ней подчас и разногласия, даже соперничество, как в каждой семье, но преобладающими чертами были братское соревнование и дух взаимопомощи в общей борьбе за расширение человеческого знания. Каждый шаг вперед, сделанный в лабораториях Рима или Копенгагена, тотчас же использовался в Париже и Кембридже. Мысль о секретности научного открытия была просто невообразимый.

В подобных условиях научные приоритеты носили сугубо индивидуальный характер, что отмечалось Нобелевскими и другими премиями и наградами, либо были вообще относительны. Работавшие в интернациональных коллективах физики были объединены не только общим для них делом, но и связаны тесными личными отношениями симпатии и товарищества. В представление многих этот «мир науки располагался над миром, поделенным по национальным государствам и правила этим миром радость». Радость познания нового! Профессиональное поведение большинства ученых было отмечено искренним великодушием. Действенного формула: «Неважно, кого похвалят, лишь бы дело двигалось вперед». Это время называют необыкновенным, идиллическим периодом существования мировой науки.

Но, наверное, наиболее существенным, что отличало этот период и разрушение чего так драматически сказалось в будущем, было то, что наука и политика существовали автономно, независимо друг от друга. Ни одна из стран на уровне государственной политики не ставила задачи опередить кого-то. Каждая отдельно взятая национальная ядерная школа не имела абсолютной монополии в ядерной физике, а являлась носителем какой-то части мирового запаса знаний. Хотя, разумеется, нельзя не видеть авангардной роли таких национальных физических школ, как немецкая, английская или французская. Приоритет в ряде открытий принадлежал итальянским, американским и советским ученым. Но успех науки обеспечивался не только исследовательским талантом творческой целеустремленности отдельных представителей этих национальных школ, но и кооперативным, интернациональным характером поиска истины.

К концу второй половины 30-х годов вулкан надвигавшейся войны, еще не выплеснув в мир свою раскаленную лаву, начал засыпать пеплом уникальнейшее явление в истории мировой науки – творческое сообщество физиков атомщиков. Ядерная физика почти мгновенно превратилась в важнейший источник укрепления военной мощи отдельных государств, стала заложницей мировой истории, а физики – солдатами без формы.

Трудно обозначить начало происходивших изменений точной датой. Но если их рассматривать в контексте всех событий, обрушившихся на человечество, то начало перелома падает на 1933 год. С этого времени все отчетливее обозначается тенденция к сужению и сокращению взаимного обмена между научными исследовательскими центрами, объем прямых, непосредственных, формальных и неформальных контактов ученых. Вернее, в силу новой политической реальности, связанной с приходом к власти фашистских режимов в ряде стран, и прежде всего в Германии, этот обмен стал «односторонним». Из Германии хлынул поток физиков-эмигрантов, обусловленный преследованиями людей по национальному признаку (вначале уезжали преимущественно ученые еврейского происхождения) и за их политические убеждения. На первых порах мигранты оседали в ближнем по отношению к Германии зарубежье – в Австрии, Швейцарии, Скандинавии. Но по мере расползания фашистской чумы по Европе они искали более надежную защиту и уезжали в Англию, а затем через океан в США.

Процесс в целом носил стихийный характер, но действовали и определенные «регуляторы». Так, например, Фридерик Линдеман, позже лорд Чаруэлл, советник и близкий друг Черчилля, обратил в новых условиях «свои усилия, влияние и весьма большое состояние на возрождение физики в Оксфорде». Сделано это было с помощью немецких ученых еврейского происхождения, которые впоследствии составили «настоящий клад для Великобритании». В роскошном автомобиле, «роллс-ройсе» или «мерседесе», Линдеман ездил по Германии и вывозил оттуда в Англию в качестве ценного импорта физиков, которые затем течение 30 лет составляли главную опору английский ядерной программы и работали с успехом на оборону.

Не менее активно и успешно в этом же направлении работали американские эмиссары. Результатами их деятельности стало прибытие в США ряда ведущих физиков-атомщиков из Европы. Реальные обстоятельства политического характера способствовали формированию и усилению интеллектуального фундамента будущего американского ядерного оружейного комплекса.

Наряду с массовым исходом физиков-ядерщиков из фашистских государств постепенно, но заметно сокращалась, а затем полностью исчезла в научной печати открытая информация по ядерной проблематике. Безусловно, произошло это не сразу. Действовала и инерция прежнего свободного обмена идеями. Но сверхсекретность надвигалось. Рубежом, по мнению А.Ф. Иоффе, стал 1939 год. Он знаменателен тем, что в течение этого года было опубликовано, с одной стороны наибольшее количество важных исследований по физике тяжелых ядер, а с другой тем, что это был последний годсвободных изданий подобного рода.

Кто явился инициатором нового режима в научной печати? Поначалу сами же ученые атомщики, для которых быстрее всего стали ясные перспективы военного использования результатов их исследований. Одним из первых высказал идею необходимости самоцензуры ученых-ядерщиков Сциллард, работавший в США. Воспринято это было в научных физически кругах неоднозначно. Консерватизм сознания всегда «взъерошивается» при соприкосновении с непривычным, а тем более такого рода. И особенно это касается ученых, в большинстве своем стремящихся к свободному сотрудничеству.

Но в конце концов, даже Э. Ферми, который сначала относился к этому отрицательно, согласился на такую добровольную самоцензуру. Сложнее было с европейскими учеными, которые, в частности французские, так и не поддержали своих заокеанских коллег. В марте 1939 года Жолио-Кюри, Халбан и Коварски опубликовали в лондонском журнале «Nature» статью, которая называлась «Высвобождение нейтронов в ядерном взрыве урана» и свидетельствовала о том, что научные разработки коллектива Жоли-Кюри подошли к пониманию процесса самоподдерживающейся ядерной реакции.

Но свобода доживала последние дни. Национальные спецслужбы включались в обеспечение секретности всего, что делалось в области ядерной физики. Результаты ядерных исследований в военных целях, начиная с весны 1939 года, в государственных структурах ряда стран были использованы как первые шаги в направлении формирования атомных проектов. И примерно с этого времени ядерная физика и сами исследователи в данной области приобретают постоянно следующую рядом с ним «тень» – жесткий и всепроникающий режим секретности.

Казалось бы, совсем недавно, в начале второй половины 30-х годов, ведущие физические умы скептически относились к возможности практической применимости внутри ядерной энергии в военных целях. Резерфорд, например, незадолго до своей смерти, в 1937 году, отрицал такую вероятность. Нильс Бор также полагал, что задача получения изотопа урана-235, как ядерного взрывчатого вещества, неразрешимо в промышленных масштабах. Но уже через два-три года положение стало совершенно иным. Скептицизм уступил место активному поиску путей решения проблемы на основе правительственных программ. И как только атомная теория стала использоваться в интересах государственной политики произошло вступление человечества в ядерную эпоху. Причем перед его Величеством атомом замаячила близкая перспектива облачится не в мантию, а в военный мундир.

Не следует игнорировать еще одного, на поверхностный взгляд не военного аспекта развития ядерной физики. Заключается он в следующем. Логика движения познания объективно приводила к необходимости включения государственных структур в материально-финансовое обеспечение исследовательских работ в области атомной теории. Причина состояла в быстро нарастающем усложнении экспериментальной аппаратуры, роста ее стоимости. Это требовало гарантированных государственных вложений и субсидий. Вмешательство государства становилось необходимым условием для дальнейшего продвижения вперед в проведении ядерных исследований. Поскольку общемировая ситуация была крайне конфликтной, то и вмешательство государств в процесс научной деятельности неизбежно приобретало милитаристский характер. Всей суммой обстоятельств мир был обречен на овладение ядерным оружием, как вынужденным первым шагом в использовании атомной энергии.

Вместе с тем нельзя не подчеркнуть, что покорение сил атомного ядра – качественно новая ступень развития цивилизации. Отрицать это значит противоречить самому понятию промышленного и технического прогресса. Другое дело, что экстремальная политическая обстановка скорректировала темпы, содержание этого прогресса. И человечество, к сожалению, не имеет возможности возвратиться назад и пойти более правильным путем.

В чем особенность этого пути в разных странах?

Мощная традиция первопроходцев исследований в области ядерной физики существовала во Франции. Коллектив Жолио-Кюри, куда входили такие выдающиеся ученые, как Г. Халбан, Л. Коварски, Ф. Перрен, значительно продвинулся в достижении самоподдерживающейся цепной реакции. После эпохального открытия радиоактивности французская ядерная школа дала миру многие пионерские работы в области атомной теории: первый расчет критической массы урана Ф. Перрена, исследования Кюри, Холбана, Коварски процессов деления урана, по определению характеристик нейтронов, по доказательству возможности протекание цепной ядерной реакция в системе с ураном и тяжелой водой. В 1939-1940 годах Ф. Жолио-Кюри разработал ряд технологических проектов освобождение атомной энергии. Во Франции были начаты работы по сооружению ядерного реактора на тяжелой воде.

Центром ядерных исследований был Коллеж де Франс. Многообещающие эксперименты и выводы, сделанный его сотрудниками до конца 30-х годов не получили дальнейшего развития по объективным обстоятельствам: из-за военных неудач французской армии и быстрого продвижения немцев по территории Франции с началом второй мировой войны. В мае 1940 года ядерные разработки во Франции были прерваны. Французское правительство приняло решение в экстренном порядке вывезти всю документацию и запасы тяжелой воды в Англию, специалистам-ядерщикам предложило эвакуироваться. Так ведущие сотрудники Коллеж де Франс оказались в Англии. Всего их было 25 человек во главе с ближайшими соратниками Жолио-Кюри – Холбаном и Коварски. Они влились в коллектив ученых Кембриджа.

Сам Жолио-Кюри остался во Франции и провел годы войны «моральным узником» в своей лаборатории под надзором немцев, став одним из многих доблестных членов движения Сопротивления. В его лаборатории изготавливалась взрывчатка для патриотов.

Многие коллеги решение Жолио-Кюри остаться в оккупированной Франции не поняли, не приняли. Вот как об этом пишет А. Абрагам: «Трудно назвать жертвой человека, за которым числится столь блистательные успехи, и все же я лично не могу не считать, что этот великий ученый оказался жертвой, жертвой обстановки, которую страна тогда создавала ученым и жертвой одной политической партии». Жолио-Кюри, как известно, был коммунистом.

Можно соглашаться или нет с подобным рассуждением, но нельзя не заметить определенных противоречий в его аргументации. Мысли о пассивной жертвенности, Жолио-Кюри, предопределенной его политическим мировоззрением, выглядят довольно сомнительно, если обратиться к другим высказываниям того же автора. А. Абрагам признает, например, что чародейская ловкость Жолио-Кюри как экспериментатора, его неутомимая энергия и личный магнетизм, наряду с заслуженным авторитетом, обусловленным его важными открытиями, позволили ему проложить путь одному из наиболее важных среди научных и технических предприятий во Франции – КАЭ (Комиссариат по атомной энергии). Эта организация была создана в 1945 году, и Жолио-Кюри стал ее Верховным комиссаром. Так называлась должность главного научного руководителя. Уже в начале 1948 года был осуществлен запуск первого французского циклотрона, а в декабре этого же года – экспериментального ядерного реактора на тяжелой воде. Политические убеждения не мешали Жолио-Кюри руководить всей этой огромной работой. Но затем он громко заявил о своем отказе участвовать в создании атомного оружия и был уволен. И хотя Абрагам считает, что этот отказ в излишне вызывающей форме, что служил опять-таки интересом лишь одной политической партии, он отдает должное моральной позиции ученого.

Если же говорить о жертвах, то с этим можно согласиться. Однако жертвами обстановки, сложившейся в мире, стали не только ученые. Главной жертвой стало все человечество. Вышеприведенные факты говорят о том, что возрождение французской ядерной школы после значительных успехов 30-х годов относятся к более позднему, уже послевоенному периоду, когда атомная гонка набрала темпы и развернулась по главной линии противоборства – США-СССР.

Один из интересных сюжетов истории вступления мира в военно-ядерную эпоху связан с вопросами: могла ли нацистская Германия иметь атомную бомбу до завершения войны и почему этого не произошло?

Вопросы эти носят далеко не риторический характер, их осмысление важно для более полного понимания обширной реальности, в которой начало создаваться новое оружие, не говоря уже о последствиях, ожидавших человечество в случае иного развития событий.

История не любит, как известно, сослагательного наклонения. Однако, ничто не мешает каждому из нас задуматься над следующим. Что было бы, если бы 1934 году, когда И. Ноддак, фактически первой в истории развития ядерной физики предсказала явление деления урана, в Берлинском физическом институте Общества кайзера Вильгельма прислушались к ее соображениям? Что было бы, если бы не роковая для судьбы ядерного оружия Германии эпохи Гитлера ошибка одного из лучших экспериментаторов того времени – нобелевского лауреата Боте, связанная с определением возможности использования графита в качестве замедлителя нейтронов? Могла ли традиционно сильная немецкая ядерная школа создать атомную бомбу к 1944 году? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, важно учесть еще два обстоятельства.

Первое – те возможности, которыми располагал немецкий режим для покорения практически всей Европы. Ведь, кроме расширения индустриально-производственной и сырьевой базы общего назначения Германия приобрела доступ к единственному в мире заводу по производству тяжелой воды (он находился в оккупированной Норвегии) и к тысячам тонн урана Бельгии и бельгийского Конго. Практически неограниченными были у Германии людские ресурсы, в том числе и такие, с которыми можно было не считаться с точки зрения безопасности работ в столь опасном деле, как производство атомного оружия.

И второе – ослабление немецкой ядерной школы массовой эмиграцией. Германию покинули 15 нобелевских лауреатов только в области физики и химии, а в общей сложности она потеряла около 100 ученых, работавших в наиболее перспективных отраслях естествознания.

Что касается первого обстоятельства, то ясно, что оно должно было бы содействовать успеху. Относительно второго есть основания предположить, что несмотря на значительные потери, традиции немецкой физической школы и ее уровень во многом сохранялись. В Германия остались многие ученые-физики с мировыми именами: О. Ган, В. Гейзенберг, М. фон Лауэ, К. Вайцзеккер, В. Герлах и другие. Их высокий научный статус получил свое своеобразное подтверждение еще раз уже после разгрома нацизма, когда все эти ученые усилиями специальной американской миссии «Алсос» были в августе 1945 года интернированы и перевезены в Англию.

Автор известной книги «Ярче тысячи солнц» Р. Юнг развивает версию, согласно которой ведущие физики-атомщики, работавшие над проблемой получения самоподдерживающейся цепной ядерной реакции с осени 1939 года, будучи «еретически» настроенными к нацистскому режиму, вели рискованную игру, сознательно саботируя создание немецкой атомной бомбы и направляя исследования только на строительство энергетического реактора.

И здесь Юнг не одинок. Завуалированный намек такого же рода содержится в книге А.И. Иойрыша «О чем звонит колокол». Логика его рассуждений фактически подводит читателя к мысли, что ошибка Боте в опыте с графитом была скорее преднамеренной, чем естественной издержкой исследовательского процесса. Р. Роуд, хотя он и ставит все точки над «i», но замечает, что Боте был антинацистом.

Данная констатация сама по себе еще ни о чем не говорит. Как бы физики, оставшиеся в фашистской Германии, не относились к нацизму, нет никаких оснований предполагать, что они представляли своего рода организованную оппозицию существующему режиму. Для них действовала скорее другая формула – «для науки важна цель как таковая, а не её сущность: разрушительная или созидательная». Вполне возможно, что, если бы немецкий атомный проект принял государственный характер, позиция некоторых физиков приобрела бы иную окраску, привела бы их к сознательному саботажу во имя спасения человечества. Но на этом этапе, о котором идет речь, это вряд ли играло решающую роль. Что же произошло?

В январе 1941 года на основе своих исследований В. Боте приходит к заключению, что паразитное поглощение нейтронов графитом недопустимо велико. А потому графит нельзя использовать в качестве замедлителя нейтронов. Ошибка науки далеко не редкость. Отрицательный результат, как говорится, тоже результат. В исследовательской практике обычным делом является то, что выводы, сделанные самими выдающимися представителями той или иной области знания, подвергаются сомнениям и много раз перепроверяются. Это движет процесс познания и приводит к оформлению новых научных школ и направлений, не говоря о совершенно неожиданных открытиях.

Но в случае с немецкими ядерными исследованиями этого не произошло. Очевидно, правы те историки проблемы, которые видят причину неудачи, постигшей физиков Германии, прежде всего в том, что возобладала их самонадеянность, уверенность в собственном абсолютном приоритете в области ядерной физики. Основания для этого, конечно, были, но излишняя самоуверенность всегда жестоко карается в науке. Так и случилось.

К концу войны из-за отсутствия тяжелой воды, на которую сделали ставку немецкие исследователи после заключения Боте, не было создано даже примитивного реактора. Дело в том, что тяжелую воду получать значительно сложнее. Ее производят путем дорогостоящего и медленного процесса электролиза обычной воды (в 6400 килограммах обычной воды содержится 1 кг тяжелой). Налаживанию стабильного производства тяжелой воды в Норвегии помещали патриоты, осуществившие в 1943 году террористическую акцию. А в следующем году немцы потеряли целый паром с десятью тоннами тяжелой воды, перевозившейся из Норвегии в Германию. Он был затоплен в результате действий антифашистов. Это сорвало все сроки исследовательских работ немецких физиков.

В конечном счете не было достигнуто тех промежуточных успехов, которые давали бы основания для обнадеживающих перспектив в деле практического применения результатов научно-исследовательских разработок в рамках атомной программы в военных целях. Гипотетические возможности подобного применения были просто блестящими – наличие прекрасной промышленной базы, способной решать самые сложные проблемы химической очистки материалов и конструирования машин и устройств, колоссальные запасы урана. В конце 1940 году у немцев его было даже несколько больше, чем два года спустя у Э. Ферми в Соединенных Штатах. Но эти возможности остались нереализованными, что явилось, разумеется, благом для всего человечества.

Одним из обстоятельств, оказавшем сдерживающее влияние на продвижение нацистской Германии к обладанию атомным оружием было то, что научные руководители немецких атомных исследований не испытывали оптимизма в отношении их конечного результата. Во время одной из важных встреч ведущих ученых физиков и рейхсминистра по вооружению и снабжению, которая состоялась 4 июля 1942 года, Гейзенберг сказал собравшимся: «Да, в принципе мы можем создать атомную бомбу и можем разработать взрывчатое вещество. Но все известные нам процессы по содержанию этого взрывчатого вещества невероятно дороги и, может быть, потребуются годы и огромные затраты в виде миллиардов на технические цели, если мы захотим это сделать».

Аргумент бесспорно убедительный, тем более высказан он был таким авторитетом немецкой физики, каким был Гейзенберг. Но ведь подобные же соображения не остановили, к примеру, нас, начавших решать атомную проблему в опустошенной страшной войной и обездоленной стране. Могут возразить – мы, в отличие от немцев, приступили к реализации атомного проекта тогда, когда уже был американский прецедент его успешного осуществления. То есть твердая уверенность в том, что средства, затраченные на это дело, образно говоря, «не вылетят в трубу», могла стать серьезным фактором о принятии решения по данному вопросу. Но, с другой стороны, сам объем средств, необходимых на атомную программу, от этой уверенности не уменьшался, он все равно оставался колоссальным. И мы были готовы осуществить атомный проект любой ценой, столкнувшись после всех потерь военного времени лицом к лицу с реальной угрозой американского атомного шантажа. Примерно такой же внутренний настрой, только с иной мотивацией, был характерен для физиков-эмигранта, вынужденных по расовым или политическим причинам в условиях фашистского террора покинуть родину и искать пристанище за океаном.

Для физиков-ядерщиков Германии проблема цены атомного проекта имела совершенно другую окраску. Как бы по-разному ни относились немецкие ученые к нацизму, все же они жили, работали в стране, побеждавшей, властвовавшей над миром, что лишало окружающую их обстановку, их жизненное пространство экстремальности, чрезвычайности. Во всяком случае, так было на начальном этапе подступа к атомным проблемам в ее военном аспекте. И нельзя не согласиться в этой связи с такой мыслью: «Успех научной работы зависит не только от сознательного решения. Каждый научный работник хорошо знает, что добиться чего-либо действительно существенного можно ценой только полного напряжения интеллектуальных и душевных сил, только отдавшись целиком, страстно желая достигнуть цели. Были ли охвачены таким желанием немецкие физики? Формально – да. Но, – и, быть может, это самое главное, не было у них того бешеного напора, который проявили специалисты в Америке, да и у нас». Наверное, именно эта, не больше, чем формальная устремленность к одной цели позволяла участникам уранового проекта в Германии заниматься вопросами, представлявшими серьезный научный интерес (к примеру, фундаментальной квантовой теорией поля и частиц, биофизикой, космологией и т. п.), но не имевшими непосредственного отношения к практическому решению проблемы создания атомного оружия.