В баре, стилизованном под салун начала двадцатого века, был свой кислород, и тут не требовалась маска. Современная молодежь на улице маски не носила, им кислорода хватало, а вот старики да музейные Экспонаты не могли привыкнуть к изменениям, которые как-то очень быстро произошли с планетой. И это несмотря на все старания перерабатывающих компаний, избавивших Землю от всего, до чего они смогли дотянуться, начиная опавшей листвой и кончая человеческими останками. Всё собирали, всё перерабатывали, изготавливали одежду, мебель, стройматериалы и прочее, а потом, после использования, это всё опять перерабатывали. В начале этого бума в странах третьего мира даже сняли и переработали бесполезный, по мнению компаний, плодородный слой земли. Химическая промышленность дошла до того, что из одного кофейного зерна и тонны отходов можно было изготовить тонну хорошего, по современным меркам, кофе. Это касалось и других продуктов.

Но что-то пошло не так, где-то что-то они нарушили. И за последние сорок лет уровень кислорода в атмосфере сильно упал и продолжал снижаться. Сначала грешили на перенаселенность, потом заметили изменения в растениях – те медленно, но неукротимо меняли свою структуру и вырабатывали все меньше кислорода. Кинулись сажать леса и обновлять парки. И ничего не получилось – новые деревья, кусты и трава мутировали, меняли форму, цвет и химический состав. Ученый, с которым Сергей консультировался, когда писал книгу, сказал: "Химический процесс преобразования энергии пошел в другую сторону. Этого не может быть, но это произошло". Вся зелень на планете была искусственной. В помещениях ставили кислородные установки, но проблему в глобальном масштабе они не решали. Пока для нахождения на улице было достаточно кислородной маски, но что будет дальше? Как писатель-фантаст Сергей предположил несколько путей развития, и один, самый безумный, описал в своей книге. Но точного решения проблемы он не видел, да и не искал – он был писателем, а не ученым.

В дальнем углу, за столом, в одиночестве сидел Иван, Экспонат с первого этажа, признанный поэт. В своей реальной жизни он писал и прозу, у него даже была книга, написанная в соавторстве с Сергеем, но предкам он запомнился как гениальный поэт, и Иван получил свое бессмертие в этом образе. Перед ним стоял лимитный стакан с сильно разбавленной жидкостью.

– Чего такая бледная? – кивнул Сергей на стакан. – Лимит исчерпан?

– Я же недавно из творческого запоя, мне вообще положена только подкрашенная водичка.

Сергей поднял руку, и к ним подошла плотная деваха с грубоватым лицом. Маленьким аппаратиком она считала с руки Сергея чип и через несколько секунд принесла стакан с более темной жидкостью, чем у Ивана. Сергей хотел отлить другу, но тот прикрыл свой стакан ладонью и отрицательно покачал головой.

– Ты же помнишь, как я бухал? Район гудел! А потом женился и бросил, не пил. Тяжело было первое время, а потом ничего, привык, и спиртного – ни-ни. Поэтому и перешел на прозу. Гениальная поэзия не может быть трезвой. А здесь этого нет, пью в отпуске чисто по привычке, да с тобой, старым другом, за компанию. Лишили меня зависимости – могу пить, могу не пить. Какой же я поэт? Память оставили, а низменных желаний лишили. Лишили этой неравной борьбы. А я без борьбы не могу писать и приходится изначально ее придумать, эту самую борьбу нафантазировать, довести себя до нужной кондиции, а потом на этой точке писать стихотворения. Да ведь и ты, – он кивнул на молчащего Сергея, – в начале карьеры не чай зеленый пил, ты потом на него перешел.

– Перешел.

– Ну вот, я и говорю. Только нет его, чая зеленого, настоящего.

– Нет. А если бы был, то все пошло бы по-другому. Я бы, почувствовав его вкус и аромат, вернулся туда, где у меня было все, а не хватало только времени.

– Ну вот, – Иван повел рукой вокруг, – вот тебе время, пиши.

– Я и пишу. Только обмен не равнозначный. Да и ладно. А ты чего хрипишь?

– Сегодня был вечер ностальгии, читал старое, революционное:

…И что же делать нам при этом?

И негр ждет, обнявшись с темнотой,

Он ждет и всем нужны ответы.

И им, и тем, и даже нам с тобой…

– Помню, помню, – кивнул Сергей и отхлебнул терпкой жидкости, оказавшейся на удивление неплохим, но не особо крепким виски. – Дерьмовые стихи. Интересно, хоть один из них понял, о чем идет речь?

– Дерьмовые, – легко согласился Иван. – Вряд ли им это важно, главное, что стихи, которым больше ста лет, им читает сам автор. Не о таком будущем ты писал, Сережа.

– Не о таком, – согласился классик и поднял стакан. – Будем.

– Будем, – как заклинание повторил Иван, посмотрел за спину Сергею, на мгновение замер и потом как-то поспешно опрокинул в себя спиртное.

– Ольга? – спросил Сергей

– Ольга, – подтвердил Иван.

Сергей медленно обернулся. Невысокая брюнетка неопределенного возраста (есть такой тип женщин, по которым нельзя понять – то ли им двадцать, то ли пятьдесят) стояла в двух шагах, скрестив руки на груди. Ольга не одобряла их выпивок, но сегодня был не тот случай, и ее нарочито строгая поза заставила Сергея только улыбнуться. Он встал, отодвинул стул, и брюнетка, для приличия поколебавшись, села рядом с Иваном, и только потом, привстав, поцеловала Сергея.

– Что, писатели, пьете? А не забыли, сколько вам лет?

– Помним. – Иван, конечно, смолчать не мог, это было не в его правилах. – Поэтому и пьем, так как память человеческая все может вместить да не все вынести.

Ольга обняла поэта за голову, прижала к себе, потрепала по волосам. Отпустила.

– Почитаешь нам стихи, поэт?

– Э, нет! – Иван смешно замахал руками. – Не подлизывайся, ты же отдала свое сердце фантазеру, вот пусть он тебе свои книжки и читает, а я, пожалуй, пойду. Удел великих поэтов – страдание в одиночестве.

Иван пошел к двери, кивнув другу на прощание. Но тот на него уже не смотрел, он смотрел на Ольгу, смотрел и думал, как же ему повезло с этой женщиной, и мечтательно улыбался.

Она всегда просыпалась рано, Ольга была жаворонком. Это их и отличало друг от друга. Сергей любил поспать, а она уже в пять утра начинала ворочаться и как бы нечаянно задевать его локтями и коленями. Сергей поначалу притворялся, что спит, потом сгребал ее в свои медвежьи объятья и прижимал к себе. Она некоторое время возмущенно трепыхалась, потом затихала.