Тяжело ковалась Победа

Рассудил так Николай Иванович и понес заявление начальнику. Его долго уговаривали. Он упирался: уходить не очень хотелось, но заявление уже подано, поэтому стоял на своем. Душой чувствовал, что напрасно это делает – поддался на уговоры жены, но менять решение стыдно.

Уволился, поступил рабочим в мясной магазин, где заведовал Петр Васильевич, инвалид войны, а народ звал: Петька однорукий.

Мясо привозили утром, всего несколько туш, так что к обеду, после разрубки, Николай Иванович был уже дома. Чувствовал он себя непривычно – вроде как с работы сбежал. А когда Наталья сказала, что на приемке посуды грузчик нужен, обрадовался: все не дома сидеть.

На следующий день оформился в пункт приема посуды. На бутылках самая работа начиналась где-то с обеда, так что из мясного он шел в полуподвал – сортировал ящики с бутылками и грузил в машину. Мороженые туши да ящики с бутылками давали о себе знать: по утрам все тело болело. Одеваясь, кряхтел и не раз жалел, что ушел из гаража.

Усталость, непривычная работа, все командуют (не то что в кабинке – сам хозяин) – это раздражало Николая Ивановича. Он винил во всем Наталью и готов был взорваться дома в любую минуту. Но причин для конфликтов не было. Наталья с одного взгляда понимала и угадывала все его желания: вовремя разбудит, приготовит завтрак, позовет к столу, а провожая, поправит шарф, застегнет пуговицу на груди и еще посмотрит вслед – на тот случай, если он чего забыл.

Ходил он теперь по другой стороне улицы – вроде как тропу посуше выбирал, а на самом деле лишний раз с Клавой встречаться не хотел. И из магазина старался не высовываться, избегая встреч с шоферами. Уволившись с автобазы, он чувствовал себя второсортным рабочим – вроде как потерял свою высокую профессию шофера и стал никем. Это его угнетало.

При случайной встрече с шоферней он держался с приподнятой веселостью, угощал друзей водочкой, чтобы видели, что живет он не хуже их и ни о чем не жалеет. После выпивки поднималось настроение, и он опять, как и раньше, чувствовал себя равным среди бывших приятелей.

Возвращаясь однажды вечером с работы, он увидел жену с какой-то молодой женщиной. Оказалось, что это инженер жилконторы. «Плотник нам нужен позарез, – сказала женщина,– хотя бы по совместительству. Работы не так много, и зарплатой не обидим».

Растерялся Николай Иванович, не знал, что сказать, а симпатичная женщина свою заботу изливала:

– Приходил тут один пьянчужка, так я отказала. Может, вы все-таки подумаете? У нас не ахти сколько и работы, но, бывает, срочно надо, а он пьяный – ну что тут будешь делать? Я и не взяла его, – она так мило улыбалась, что он заколебался и посмотрел на жену.

– Разговор был раньше, – ласково запела Наталья, – пока ты на посуде не работал. А теперь уж сам решай. Если очень устаешь, то и не надо. И так перебьемся.

Николай Иванович почувствовал в голосе жены фальшь, но не стал заводиться в присутствии постороннего человека.

– Да у нас и дел-то особых нет: форточку, фрамугу отремонтировать или дверь пристрогать… Ящик какой сколотить… – уговаривала инженерша.

– Надо подумать, – сказал Николай Иванович, а сам уже начал соглашаться: неудобно было отказывать симпатичной женщине.

На том они и разошлись. Через два дня он нашел в домоуправлении инженершу и написал заявление.

И пошло все колесом: утром – мороженые туши, с обеда – ящики с бутылками, а по выходным – разные фрамуги, форточки, ящики…

Получал он теперь гораздо больше, чем раньше, и еще карманные деньги появились, которые Наталья половинила ночами и складывала в копилку, а алименты отправляла с основной зарплаты мясного магазина. Такую же сумму Наталья откладывала теперь и на Олину книжку, соблюдая равенство дочерей.

Постепенно денег у Натальи набиралось все больше и больше. Она стала ходить по магазинам, следила за модой, стояла в очередях за импортом.

Шел как-то Николай Иванович навеселе домой после встречи с шоферами и увидел Верочку:

– Что грустная? Почему не на танцульках?

– Неохота, – потупилась Верочка.

Николай Иванович тоже посмотрел вниз и увидел на ее ногах старые материны туфли. Понял он ее грусть, сердце защемило, точно сам был виноват в ее обездоленности. Расчувствовался…

– Не грусти. Что-нибудь придумаем. Тридцать пять или тридцать шесть? – спросил, уходя.

– Тридцать шесть, – радостно откликнулась Верочка.

– Придумаем, – повторил Николай Иванович, подмигнул Верочке и, шагая, запел: – Я по свету немало хаживал, жил в землянках…

Тянет она его к себе, эта девчонка-подросток. Почему-то даже к Оле у него этого нет… «Чужое дитя, казалось бы, а вот поди ты, тянет, и все, – рассуждал про себя Рябинин, – ровно приросла к сердцу».

Наталья все чаще ходила по магазинам, присматривая обновки. Со временем она вошла во вкус и стала присматриваться к мебели. Стоило ей услышать, что кто-то из соседей привез ковер или холодильник, она тут же загоралась нетерпением и успокаивалась только после того, когда покупка оказывалась в доме. Ей уже не хватало зарплат и приработков мужа. Она стала занимать деньги у соседей, но с книжек не снимала.

Можно было самой куда-нибудь устроиться, но это ее не устраивало: подсобной рабочей она не хотела быть. Долго ночами не спала Наталья: все думала, откуда взять деньги.

Наконец придумала: завести поросят. За год можно заработать на мебельный гарнитур.

Эта идея Николаю Ивановичу вначале не понравилась. Потом стал свыкаться: сколотил сарай из разного барахла, обтянул проволокой, чтобы не выбрались наружу. Наталья купила трех поросят. Вначале кормили кашками, молочком с хлебушком, а дальше – помоями.

Свиней кололи к майским, ноябрьским и к Новому году. Мясо шло нарасхват.

Жители Сосновой Поляны издали узнавали Рябинина: летом – по старенькой гимнастерке да по кирзовым сапогам, а зимой – по солдатской шапке-ушанке и валенкам с черными резиновыми галошами.

Одевался он так не чудачества ради. В подсобке мясного и в посудном отделе полы бетонные, в подвале ЖЭКа холодно, в свинарнике грязно – не знаешь, как и одеваться. Так и повелось: как с утра что наденет, в том и ходит до позднего вечера.

На веранде у него был закуток вроде гардеробной, там и железную кровать поставили, чтобы передохнуть с устатку. Николай Иванович в закутке переодевался и потом заходил в дом, стараясь не пачкать ковры и мебель. Летом он на веранде и ночевал, чтобы жену и дочь по утрам не беспокоить. А иногда и днем приляжет, если сердце прихватит. Отлежится – и опять дела.

Когда Оленька поступила в институт, Наталья увлеклась театром. Во-первых, это необходимо было для развития дочери. Во-вторых, одну Оленьку отпускать опасались: далеко все-таки. В-третьих, Наталье самой захотелось побывать в театрах.

Приезжая к знакомым, Наталья любила расписывать про театр, про публику… При этом она сообщала разные интимные подробности про актеров. Она обычно начинала со слов: «Одна актриса мне поведала…»

Николай Иванович был в театре несколько раз еще до войны, с Зиной, а больше не пришлось. Отправляя жену и дочь в театр, он всегда провожал их, испытывая при этом радость. Стоя у калитки, смотрел на дородную жену и красивую дочку – обе в нарядных платьях и новых туфлях – и получал большое удовольствие, что дожил до этого. Обычно они уезжали в воскресенье после обеда…

Проводив своих женщин, Николай Иванович сходил за помоями, накормил свиней и, уставший, уснул в своем закутке. Поздно вечером шел дождь. Утром он увидел на полу грязные туфли с белыми стельками и золотым клеймом фабрики. Он помыл туфельки и поставил их на крыльцо к стеночке, чтобы они высохли, и, уходя, еще раз полюбовался, как они блестели черным лаком.

Весь день не мог забыть брошенные грязные туфли. А вечером прочитал нотацию Оле, как надо беречь обувь. Наталью это зацепило, поскольку вместе ходили в театр, и она не вытерпела:

– Нашел о чем говорить! В этих туфлях и на люди-то стыдно показываться. Посмешищем вчера были – вынарядились… Эти туфли уже из моды вышли, в них никто не ходит.

Николая Ивановича обожгли эти слова. Он думал, что жена и дочь благодарны ему за свою безбедную жизнь, походы в театры, а они, оказывается, недовольны. Оскорбил его и тон жены, в котором слышалось раздражение. Он посмотрел на дочь, надеясь усовестить ее, но та в слезах выскочила из-за стола.

– Может, резиновые сапоги на нас напялишь? – с вызовом бросила Наталья.

Ушел Николай Иванович, чтобы не разжигать скандала. Голова словно горела от расстройства. Лежа в своем закутке, он слышал, как жена сердито хлопала дверями, бегала туда-сюда: «Алиментщик несчастный!»

«Совести нет, – думал Николай Иванович, – уже который год алименты не посылаешь, а все уняться не можешь». И он вспомнил Зину, для которой все было хорошо и ладно, сколько бы ни заработал. «Не горюй! – скажет, бывало. – Как-нибудь проживем». А Машенька какая стала… Какая у нее была радость, когда он привез на ноябрьские праздники свинину тайком от Натальи! Тряпку бросила – пол в коридоре мыла – обниматься кинулась: «Папочка, папочка приехал!» Аж до слез проняла. Угощать принялась, на автобус потом проводила… Наталья тогда что-то почувствовала – все допытывалась, кому продал. Но Николай Иванович так и не признался: хорошо помнил еще тот скандал, когда Наталья увидела, как он передавал два свертка, чтобы Клава один Зине отвезла. Господи, что было!.. Перед Днем Победы свинью закололи, Николай Иванович завернул мясо, спрятал, а когда за помоями пошел, сунул их под калитку Клавиного дома. На душе так легко стало. Верочка выскочила и забрала свертки, а Наталья видела… И разразился скандал.

По радио передавали концерт. Поздравляли с Днем Победы, вспоминали павших, читали стихи, пели песни… Эта праздничная атмосфера, соприкасаясь с семейной неурядицей, порождала у Николая Ивановича горечь. В памяти возникла весна сорок пятого, тот день, когда они с Клавой посадили клен, который за эти годы вымахал и стал украшать округу.

Он так разволновался, что не спал ночь.

Утром Николай Иванович вошел в дом с красными глазами, разбил поленом кошку-копилку, взял девяносто рублей и не говоря ни слова вышел. Днем купил пару модных туфлей, вечером выпил вместе с шоферами и с бутылкой в кармане пришел к Клаве.

– Держи, Верочка! Это тебе от дяди Коли. Если не подойдут, там чек, можешь обменять.

– Ой! Мамочка, какие туфли! Смотри! – сияла Верочка, не скрывая радости, а потом обняла дядю Колю и поцеловала.

Николай Иванович засиял, сердце охватило жаром…

Клава, облокотившись на стол, нервно курила и молчала.

– Почему не подойдут? Подойдут, – Верочка вся сияла, не решаясь надеть туфли.

– Давай выпьем, Клава. Как-никак День Победы, – Николай Иванович выставил бутылку на стол. – Покупку обмоем, поговорим…

– О чем? – с возмущением накинулась на него Клава.

– Живем как-то не по-людски.

– Кто?

– Да хотя бы и я…

– Ах вот ты о чем! – вскочила Клава. – А что ж ты раньше не собрался по-людски поговорить?

– Не горячись, – миролюбиво сказал Николай Иванович. – Не зря говорят: любовь помнится…

– Помнится, да не воротится! – закричала Клава.

– Ты что, мам? – испугалась Вера.

– Замолчи, – цыкнула на дочь Клава и швырнула окурок в помойное ведро. – Не твое дело! А ты проваливай и больше не вздумай тут слезу пускать! Выпить пришел, – она сунула Николаю поллитровку в карман, вытолкнула его из комнаты, хлопнула дверью, упала на кровать и разрыдалась.

У калитки Николай Иванович столкнулся с женой. Видно, Наталья давно заприметила его, но не решалась войти.

– Уйди! – угрожающе зыркнул на жену Николай Иванович, проходя мимо.

Наталья хотела что-то сказать, но не осмелилась.

Николай Иванович зашел в свой закуток, закрылся и лег.

Наталья стучала, просила, чтобы открыл, но он смотрел на свою старую шинель и со слезами на глазах повторял: «Уйду. Уйду. Уйду куда глаза глядят. Только свадьбу дочери справлю, и…»

В марте состоялась свадьба. Закололи двух кабанчиков и гуляли целую неделю.

– Рановато вышла, – ворчал Николай Иванович, – надо было институт закончить…

Молодые жить стали в маленькой комнатке (в горнице), а Николай Иванович так и остался в своем чуланчике. Буржуйку там поставил, чтобы не так холодно было.

Осенью он заболел. Походил еще несколько дней на работу – и слег. Он и до этого подумывал бросить совместительства, но все откладывал – не хотел признаваться в немощи, но тут уж воля не своя. Сердце совсем стало сдавать. Надсадился, скорее всего, когда мороженую тушу в холодильник тащил. Очень она была тяжелая, да и взял он ее как-то несподручно, а среди грязи не бросишь. Петька как увидел его, так сразу же и отправил домой: «Иди, Иванович, отлежись». Оля была на занятиях в институте, а Наталья с утра уехала в Кировский универмаг за импортными шубами.

Никогда еще не было так тяжело Николаю Ивановичу. «Все, – думал он, – отжил». Жизнь перебрал, словно исповедовался. Зину вспомнил: так ни за кого замуж и не вышла. Друга-то ее, оказывается, перед самым концом войны, уже в Берлине убили. И Клаву – доброе сердце – с нежностью помянул. Лежал, смерти в глаза смотрел.

Лекарство ли помогло, или сердце выдержало… Дышать было трудно, голова болела. Но через час-два чуть легче стало. К вечеру свиньи разорались, покоя не давали – жрать просили. Особенно визжал черный боров, как сдурел.

Вдруг по веранде каблучки простучали – значит, Оля пришла. «Вот хорошо, – подумал он, – сейчас вмиг слетает».

– Дочка, доченька, – позвал Николай Иванович.

– Чего тебе? – заглянула Ольга.

– Принеси хоть ведерко помоев свиньям, покоя не дают.

– Еще чего?! – изумилась Ольга, хлопнув дверью.

Николай Иванович полежал – вроде отлегло немного, поднялся кое-как и с пустыми ведрами поплелся в столовую. Около Клавиного дома что-то голова закружилась – присел на лавочку передохнуть. Увидав соседа, Клава поняла, что это неспроста, выскочила – и ахнула:

– Николай Иванович, что с тобой? Посиди, я мигом, – и убежала. Вернувшись, подала таблетку: – Возьми под язык, сейчас полегчает, – а сама ведра в руки и скрылась в переулке.

Минут через десять вернулась с полными ведрами:

– Ну как, полегчало?

– Да, посветлело чуток.

– Пойдем, – она подхватила ведра.

Николай Иванович посидел на крыльце, пока Клава была в свинарнике, потом ушел в кладовку, лег и уснул… После ноябрьских соседи Рябининых получили ордера на новые квартиры и стали переезжать. Клавин домишко сразу развалили бульдозером. Дом Петьки однорукого стоял с заколоченными окнами, а Наталья все бегала по начальству, не желая расставаться со своим хозяйством.

Уезжая, Клава подошла к забору:

– Вот адрес. Мало ли что…

– Ты что, Клава, никак плачешь? – проникся сочувствием Николай Иванович.

– Привыкла я, Коля… Столько лет рядом…

Перед Новым годом Рябининым дали ордер на трехкомнатную квартиру. После переезда Николай Иванович заболел. Грипп, говорили врачи. Грипп да грипп, а как все сроки по гриппу прошли, заговорили про осложнение. По больничному он получил только из мясного магазина – денег сразу убавилось, и Наталья не на шутку рассердилась. А когда узнала про осколок под сердцем, совсем разошлась:

– Алиментщик несчастный! Все скрытничал, таил! И Зинка, видать, из-за этого бросила. А я, дурочка, с инвалидом связалась.

– Какой я инвалид? – опешил Николай Иванович. – Тридцать лет после войны отработал.

– Вон Петька однорукий – все годы пенсию получал.

– Так я же работал.

– И он не без дела сидел, – распалялась Наталья. – Вот сейчас бы и пригодилась, – она прикидывала в уме, сколько денег могла бы скопить.

В первый же день после выписки Николай Иванович понял, что он больше не работник, и отказался от совместительства: всех денег не заработаешь.

Через несколько дней отдал жене деньги, что получил при расчете:

– Все. Будем теперь жить на зарплату из мясного.

Наталья раскраснелась, обозвала мужа лодырем и в довершение заявила:

– Сама пойду работать! Кто, по-твоему, дочь будет кормить?

– У дочери муж, – не задумываясь ответил Николай Иванович.

– Да? Он еще студент!

– Зачем он тогда женился, если жену прокормить не может? А я не могу больше надрываться, – Николай Иванович посмотрел на дочь.

Оля выскочила, как оскорбленная.

– Он еще жалится! – зло прищурилась Наталья. – Оставил семью без денег и прикидывается больным? Где твоя пенсия за осколок? Будешь на нашей шее сидеть?!

– Сними деньги с Олиной книжки, – посоветовал Николай Иванович.

– Сними у своей Машеньки!

– Как я сниму? – удивился Николай Иванович. – У нее их нет.

– А здесь откуда? Много ты положил? Ты своей фронтовой потаскушке больше передавал! Ты на три дома жил!

– Прикуси язык.

Осенью Николай Иванович вышел на пенсию. Денег стало еще меньше. И сразу семья почувствовала безденежье. Жизнь стала грустной. Все считали Николая Ивановича виновником бедственного положения.

Наталья устроилась уборщицей в гастроном, но мужу покоя не давала:

– Не работаешь, так хоть пенсию военную хлопочи! С этой только по миру идти!

– Кто мне ее даст?

– А как жить? – стояла на своем Наталья.

– Ты же работаешь, – примирительно сказал Николай Иванович.

– Как-нибудь проживем.

– Ах вот оно что! На моей шее сидеть собрался?

– Да-а-а… Уж ты изработалась, – не выдержал Николай Иванович – и пожалел, что сказал.

Глаза у Натальи сверкнули злорадным блеском. Лицо раскраснелось, как это с ней бывало, когда она делала дорогие покупки.

Она свернула внутрь губы, помолчала и как отрезала:

– Развод! Пусть тебя государство и кормит, если ты инвалид, – разошлась Наталья…

После раздела площади Николай Иванович переехал в другой район, в маленькую комнатку на первом этаже, с одним окном.

Живя один, он много думал о своей жизни, часто вспоминал сказку, что до войны слышал от тети Шуры – хозяйки дома, где жила Клава.

Давно это было…

Шел солдат домой со службы, устал в пути и сел отдохнуть в тени большого дуба. Откуда ни возьмись – сгорбленная старушка:

– Куда путь держишь, солдатик?

– Домой со службы, бабушка.

– Нет ли у тебя хлебушка кусочка, больно я проголодалась?

– Как не быть. Садись, перекусим чем Бог послал.

Поели, отдохнули, перекинулись словцом, старушка и спрашивает:

– Счастье, поди, в дом-то несешь?

– Какое счастье? Столько лет отслужил – хоть бы родителей живыми застать!

– Не горюй, солдатик. Я сейчас в лес пойду, счастье твое поищу, а ты смотри тут в оба – не упусти. За дуплом приглядывай.

Старушка скрылась – нет ее и нет. Солдат снял сапоги, размотал на просушку портянки, завернул цигарку и чадит махоркой.

Смотрит, из большого темного дупла стрекоза вылетела и прямо на сапог опустилась. Села, крылышками машет-машет, а не взлетает – словно приклеилась к голенищу. Сорвал солдат травинку и еле столкнул легкокрылую.

– Чем это сапог мой тебе приглянулся, красавица? – промолвил солдат.

А тут и старушка приблизилась:

– Ну, – глядит она на солдата, – поймал свое счастье?

– Никого же не было, – открещивается служивый.

– Так уж и никого? – не унимается старушка.

– Стрекозу вот тут с сапога еле столкнул, и все…

– Ах ты горюшко мое! – всплеснула немощными руками старушка. – Счастье это твое было, сынок. Я пойду еще поищу, а ты смотри не прогляди, – и скрылась.

Сидит солдат, небо разглядывает, а сам все о жизни думает. И видит, как из темного дупла какой-то птенец не то выпал, не то выпорхнул: прыгает, а улететь не может – крыло волочит.

– Эх, милый! Видать, и тебя судьба-злодейка покалечила.

Птенец махал-махал крылом и скрылся в траве.

Вернулась старушка:

– Ну как, служивый, поймал свое счастье?

– Никого не было, бабушка, – удивленно ответил солдат. – Птенец какой-то пришибленный порхал…

– Ах родимый! – горько вздохнула старушка. – Это ж и было твое счастье. Как же ты так?.. Я вновь пойду, а ты смотри не прозевай. Лови, в каком бы облике оно ни появилось.

И скрылась в гуще леса.

Солдат задумался, размечтался – смотрит, жаба противная из дупла прямо ему на портянку выпрыгнула. Схватил солдат онучи, стряхнул неприятную гостью – и опять в мечты погрузился…

Вечереть стало. Надел солдат сапоги и стал поджидать старушку.

Тут как тут и она:

– Ну как, служивый, теперь поймал свое счастье?

– Так никого не было, бабушка, – обиделся солдат.

– Так уж и никого?

– Жаба противная тут ползала… Так неужто это мое счастье? – запоздало догадался солдат.

– Эх, сынок, сынок, – огорчилась старушка, – не разглядел ты свое счастье, – и скрылась, будто ее и не было…

Зиму Николай Иванович прожил тоскливо.

В День Победы он сидел у открытого окна, слушал шум гуляющего города, вспоминал довоенное время, непоседу Зину, Машеньку, фронт… Короткую веселую жизнь с Клавой, День Победы, когда они посадили перед окном клен, радуясь будущему счастью…

В его неустроенную комнату врывались военные веселые песни, всеобщее ликование, и в то же время сердце жгли мучительная тоска и горечь за свое одиночество.

Ему было тяжело. Николай Иванович раскаивался, что не ужился с Клавой. Он долго сидел в раздумье, потом загасил сигарету и вспомнил павших товарищей стопкой водки, закусив зеленым соленым помидором…

Неожиданно к нему кто-то постучал. Он открыл дверь и увидел нарядную Верочку. Она в нерешительности постояла, а потом кинулась ему на шею: «Папочка! Поехали на свадьбу! Я замуж выхожу! Мама мне все рассказала…»

Николай Иванович засиял от неожиданной радости, крепко обнял Верочку и расплакался от нахлынувших чувств…