– Служба моя на этом закончилась. Стал я никуда не годным солдатом. Ни стрелять, ни больно сделать уже никому не мог. От всех заданий отмазывался, притворялся контуженным.

Когда домой уже ехали, народ джинсы разными путями брал, костюмы спортивные, батнички, кроссовки, подарки родне. А как же? Кровью заработали, заслужили! В СССР все было для всех, на каждого ничего не хватало, правда.

Таможенники нас по-братски, с душой встречали, мы воевали, как-никак, жизнью рисковали – они к нам по-человечески отнеслись, по-отечески. По правилам, ты по форме должен был ехать – без ничего. Таможенники – тоже люди, свои, за так исправили наши иллюзии, никаких уголовных дел о контрабанде возбуждать не стали, просто изъяли запрещенку. И сомнительное, на всякий случай, мало ли. В пользу государства, а как же?

А я, года два пил и встречал рассветы с Микки и Выключателем. Сидел, разговаривал, дико звучит, знаю. Но верю: где бы ни были они сейчас – в раю ли, в аду – они вместе. И дышать становится немного легче.

Маришка достала бутылку, налила себе и Олегу.

– Пусть им будет хорошо!

– Пусть, – согласился афганец. – Знаешь, я, как домой вернулся, первым делом в военкомат пошел, надеялся для Злобина что-то сделать, да и себе тоже. Ветеранам помощь с квартирами обещали, поддержку от государства с работой, с лечением, с учебой. Отцу, заслуженному летчику-испытателю, нужно была операция на сердце. Печенью чувствовал – чем крупнее мегаполис, тем добрее военком, но знал, через что прошел и чем заплатил, значит, на моей стороне правда.

Встретили по-родственному:

“В институт, со справкой о службе в ограниченном контингенте и контузиями, идти – затея правильная. А в остальном, ни отцу вашему, ни родственникам Злобина ничем помочь не можем. Мы вас туда не тащили, вы сами пошли! Следующий!”

Душка, а не человек.

Нет, так нет. Повернулся, и битой собакой к двери. Подхожу, она мне навстречу открывается – а в проеме, близнец стоит. Лет двадцати двух, блондин, в афганке, слегка уже реальностью отрезвленный.

Неправильно стоит, криво.

Глянул в его глаза безнадежные, внутри полыхнуло.

– Подожди, брат, – прошу паренька, – у нас, тут разговор незаконченный. Поворачиваюсь к начальнику, подхожу и тихонечко:

– Я дело против вас возбуждать буду. Человек за Родину жизнь отдал, а вы для него и пальцем не пошевелите? – пытаюсь хоть что-то для друга ушедшего сделать.

– Против меня дела не возбуждаются, – заржал военком радостно, как жеребец, довольный такой, уверенный. – Попробуй, – заявляет, – тебе дороже встанет. Ты не первый и не последний – травмированный и с головой не дружный. Хочешь особенных отношений, можем поговорить. У тебя чеки Березки есть? Нет? Потеряйся, чтобы я мурло твое больше не видел.

Заело меня.

– Получается, за чеки валютника пацаны гибли? – цежу сквозь зубы. – Сколько матерей без сыновей осталось, а жен – вдовами? А Галька Злобина? Ей, как сейчас? А на минах подорванные, калеками навсегда оставшиеся? Они зазря в чужой стране ног лишались? А пацан, который за дверью корячится, кривой весь, неправильный, на тебя у него надежда одна, ему тоже помогать не собираешься, или за штуку чеков таки устроишь куда-нибудь? – зацепило меня как серпом за аппендицит.

– Хуле ты выделываешься? Ты за калек не беспокойся, – скривился начальник. – Много вас таких. Каждый день сюда как на работу ходите, после, по станциям метро бабло с лохов гребете, плитку культями царапаете, а по вечерам – в гастроном! Иди накуй отсюда!

Послал. Как всех.

И я бы пошел, как все – против системы не попрешь! Но сослуживцев в цинковых гробах вспомнил, доктора с Микки, паренька покалеченного за дверью… и не выдержал… Дал с ноги, в ухо. Хорошо дал, с бедром, и в печень пару раз успел врубить, чтобы на всю жизнь запомнил, с-сука…

Тут налетели с разных сторон: кулаки, вспышки, тьма.

Очнулся в камере. Ключицу сломали, почки и печень превратили в отбивную, две недели кровью харкал, и писал красненьким, дышал через раз.

Посадить хотели, но тут генерал Лебедь силу набрал, и дела афганцев на тормозах начали спускать. Выручил.

И плутал я по запутанным улочкам жизни, удирая от сумасшествия. И с разбегу влетел, вляпался, и утонул по уши в беспросветном омуте. Никому не нужный, нищий, контуженный. Потом война в Чечне.

– Про Чечню ты ничего не рассказывал, – одесситка стояла возле окна, смотрела в давно наступивший день, и, кажется, ничего не видела.

– И не услышишь. Не было ее никогда, и меня там не было. Только так я засыпать научился, – поморщился БабУшка. – Я ее из памяти несколько лет стирал, а ты теперь хочешь, чтобы я опять в те кошмары окунулся? Нет, Мариш, не пойдет, – он на миг задумался и не сдержался. – В первой кампании все ясно было: они – боевики, мы – защитники. Сейчас никто не вспомнит про чеченские авизо экономику грохнувшие, про призывы резать русских как собак на площадях, про четыреста тысяч русских жителей там исчезнувших… Про девочек 12-13-ти лет изнасилованных и пропавших, про головы на заборах. Кто успел – уехал, а большинство не чеченцев без следа сгинуло. Не сами же по себе они обратились в ничто. Пропали, как не было, а в их квартирах бородатые дядьки поселились. А за каждым нашим, да и ваших хватало – трагедия, семья, близкие… Вот их – немногих оставшихся, я и поехал защищать. После всех ужасов вернулись, а в городах другая жизнь и про войну забыли все. Предали нас, конечно.

Себя потерял, метался, то за одно возьмусь, то за другое. Лишним стал, а тут, вторая чеченская на пороге.

И опять…

Приехал в часть, осмотрелся трезвым взглядом, и вопросы у меня появились. Что мы в аулах чужих делаем, почему нас от мала до велика так ненавидят? Я во второй кампании всегда поверх голов стрелял, попасть боялся.

Один был светлый день – Юра Шевчук с концертом приехал, до ночи пел. А потом, на телогреечках наших, на память, полночи расписывался. Несколько дней душу согревал, святой человек. Правда, уехать не успел, а половину пацанов чехи уже положили, так их телогрейки с Юриной росписью на улице горкой лежали. Он когда увидел это, в лице изменился, осунулся и боль в глазах навсегда застыла.

Вернулся на Большую Землю, а в городах наших, вчерашние боевики, которые засады на нас устраивали и горла резали, уже торговыми центрами владеют, креслами в правительстве, и неприкасаемыми по нашим улицам ходят. Что хотят, то и творят, и закон им не указ. Получается, пока мы там по горам бегали, вершки нас еще раз продали.

Все, хватит, – Олег вцепился в шевелюру крепкими ладонями и начал яростно массировать голову стирая воспоминания. – Не хочу больше. Чечню я из себя по крошкам выпиливал, и воспоминаний не осталось, а Злобин без спроса во снах ночь за ночью являлся, Микки на руках держит, разговариваем мы с ним, и забыть его никак не получается. Выходит, не уговорил я его, да и тело бросили…

– Перестань себя грызть, – не согласилась Маришка, – ты сделал все, что мог. Не бросили вы его, а капитан ваш, спас отряд. Если бы не он, никуда бы вы с мертвым бойцом не убежали, и никого из вас уже бы не было. И никто, домой, не вернулся. Все остались бы в Ущелье Смерти. Налей за тезку своего, и за капитана, достойные вы человеки. Покончим с этим, пусть прошлое останется там. Ты все сделал правильно и винить себя не за что.

Глава 15. Перелом.

Олегу показалась, что под глазами у нее появились темные круги.

– Спасибо за правду. Не ошиблась я, когда впервые тебя встретила, тогда меня будто искры пронзили, – одесситка отодвинула пустую бутылку в сторону. – Нам, после твоего возвращения из подвалов ментовских, пришлось исчезнуть в срочном порядке: Петрика я предупредила, квартиру он нам конспиративную предоставил, паспорта новые, деньгами помог и с переездом тоже. Успел он и в этот раз исчезнуть, говорят, у него со Смертью – договор. Неприкасаемый он, видимо, не миф.

Но предупредил, что поступок твой для служивых – предательство, нас теперь отовсюду достанут и похоронят без почестей. Соседей бывших по допросам затаскали – где мы и куда делись, допытываются. С того дня нам смерть в затылок дышит. Ты проспал многое, и слава Б, – девушка села напротив, взяла его руки в свои, глаза в глаза.

– Подожди, – оборвал ее Олег. – Правда, что у тебя детей не будет?

– Правда, – она отвела глаза в сторону. – Они тебе и об этом сказали? Теперь, я тебе все свое нутро наизнанку выверну, ничего скрывать не буду, а ты уже сам решишь, как с этим жить.

Начну с динозавров: скажи мне, добрый человек, – за что вы в Афгане воевали?

БабУшка не задумываясь:

– Не за что. А против кого!

– Это, как раз, понятно, – перебила его она. – Вы – против самзнаешького. Которая, заядлый враг всего человечества, везде лезет и правила глупые насаждает. Воевали вы в Афгане, в Чечне, и они, в Афган после вас полезли, одинаково погибали и калечились, одно дело делали, а отношение у стран, к солдатам своим, совсем разное.

– Не солдат я, – попытался объяснить глупышке афганец. – Военспец. По особым заданиям. Страну от террористов защищал.

– Дурачок ты, а не спец. Бедный, никому не нужный дурачок. Только добрый, всех любишь и глаза у тебя – телячьи, всепрощающие. Для чего вы, вообще, туда поехали? Вы, погибших, по сей день хороните здесь под номерами, как собак безымянных. Не нужны они вам. Вам мифы важны, а они – лишние, не вписываются в величие. Знаю, что скажешь, – приложила палец к его губам, – а что Омэрика везде лезет? Правильно?

– Правильно. Чем мы хуже? Чечня – тоже наша страна, – отвечает Олег. – Мы с терроризмом боролись.

– Ты чехам скажи, что ваша, вот они посмеются. Они-то, по глупости, наверное, считают, что и Москва им принадлежит и вся держава. Хотели чехи отделиться – почему не дали? Для чего нам нужны эти замечательные люди, которые кроме как подраться, пострелять и пограбить немного, ничем не занимаются?

Теперь каждый день расплачиваемся. Нет, малыш, вы за амбиции Кремлевских дядь боролись. Чем вы хуже, спрашиваешь? Я тебе скажу, чем… Омэрика-то, конечно, жандарм и лезет везде – дурачки со своей демократией, но у них, рядовой, двушку для начала в месяц имеет, плюс боевые и оплату за жилье. Каждые три месяца зарплату за риск поднимают. После контракта, в любой универ, он сам, жена его, и все дети, сколько бы их не появилось на свет белый, бесплатно могут поступить. На врача выучиться – детишек лечить – святое дело! Они о своих заботятся, а наши, своих забыть пытаются и хоронят под номерками, безымянными. У меня подружка с меда, замуж за америкоса выскочила, там образование закончила. Теперь в каком-то Хонолулу, детским терапевтом работает – для начала шесть тысяч имеет! Дом хороший, сразу, с беспроцентной ипотекой. Через три года будет девять получать. Муж – майор, столько же имеет и ее на руках носит, говорит – таких американских женщин не бывает. А меня, ГРУшник, сволота, сначала имел как зверь, а потом в эти Амэрики звал, морда поханая. Тоже, кстати, далеко не бедняк. На Гелике приезжал.

– Утихомирься, все наладится, – Олег сжал ее руки. – Время все залечит. Что за ГРУшник?

Она будто не слышит.

– Конечно, наладится. В Москве и парки, и дороги теперь нормальные, клубы, театры, медцентры. Лучше города на свете нет. А государство, как жизнь человеческую ни во что не ставило, так и не ставит.

– Не наше дело, и не нам судить, – помрачнел Олег

– Почему не наше? – удивилась восьмиклассница. – Кто за нас решил, как нам жить и что с нашей жизнью делать? – сама жмется, ласковая как котенок, а словами жалит. – Жизнь и здоровье свое, руки, ноги отдать можно, а узнать ради чего все – нельзя? Вы, свое светлое будущее на гусеницах танков несете, скоро и до моей Одессы доберетесь. От вас уже не знают куда деваться.

Ветеран выдернул руки и отодвинулся от стола – хохлушка, ахинею несет, что с нее взять?

– Не знаешь ничего, и чушь порешь, – вспылил он. – Американцы твои, жителей не убивают? Гнилой это разговор, давай на этом остановимся, иначе все плохо у нас с тобой кончится. Мы наивными пацанами на войну ехали, а потом поумневшими вернулись.

– Таки американцы – дурни, тож. Больные вирусом величия не меньше. Никак понять не могут, что демократии их чуждые там и свои жизни дороже. Вы, вдвоем, всему миру плешь проели. Возвращались вы… Помню, привозили молодых ребят домой в цинковых, запаянных гробах. К убитым горем мамам, и недождавшимся девчонкам. И зачастую, кто лежал внутри, не знал никто – открывать гробы ваши, армейские начальники не разрешали. Сегодня, только матери потерявшие своих сыновей и помнят. Из тех, кто дотянул.

Закон у нас карает, когда не нужно и ни тех, а сволота над ним неприступной кастой ходит. Так всегда было в России-матушке, впрочем, наверное, и будет. Нет надежд, и не будет.

– Это моя страна, мы нормально уже живем, получше многих, вас-то точно! – не выдержал БабУшка. – Правильно вас бандеровцами называют, фашисты и есть, – выпалил он багровея. – Ты о себе обещала все рассказать, так рассказывай, нечего мне тут лапшу в уши запихивать!

Расплакалась она как ребенок, видимо, выдержка не железная:

– Олежка, ты о жизни по роликам смонтированным и историям придуманным судить пытаешься? Две войны прошел… Кто знает, куда вас вирус имперности и величия в следующий раз заведет: соседей подмять или Антарктиду от пингвинов зачистить? Тебя на крюк повесили за то, что злодеев убивать отказался – это правда! Пытали ни за что, а ты, как дите малое, телеку веришь. Шо ты здесь поимеешь, кроме головной боли и бессонницы? Тебе титановой пластины в наивной голове мало, хочешь еще пулю в ненавоевавшуюся попу? – пристально взглянула ему в глаза.

– Ты к чему ведешь? – оторопел он.

– Время собирать чемоданы, – Мария крепко сжала его ладони.

– Чего? – вырвал он руки. – Куда я поеду? Хожу через раз, да и что я там делать буду? Забудь, и не поминай отъезд всуе.

Сошлись в одном – другой не прав.

На том и остановились: она при своих недалеких убеждениях, БабУшка – при своих, единственно правильных.

Глава 16. Разрыв.

Следующие два месяца жили как шпионы: Мария за продуктами в парике и в очках на пол-лица, никаких звонков и гуляний на свежем воздухе. Афганец играл в мумию: перемотанную тряпками, молчаливую и злую. Ходил, тапками по полу шаркал, кровью писал и харкал красным.

Сгинуть могли в любой момент.

Выхаживала она его как дите малое, но про отъезд как заведенная, не переставая – зудит и зудит, как швейная машинка.

Надоело.

Однажды утром он проснулся от взгляда.

Мария сидит напротив, молчит, глаза волчицы. Обреченные.

– Случилось что? – спросонья не разобрал Олег.

– Нам здесь жить не дадут. Рано или поздно найдут, и тогда, сам знаешь… Надо решать сейчас.

– Зачем мне ваши комедии? Куда я отсюда? Здесь родился, здесь и… Кому я там нужен на? – недовольно бурчал военспец.

– Здесь родился, здесь и спился? Кому ты здесь, кроме бандюков нужен? Долго себя обманывать будешь, Олежка? Взрослый, а наивный как майский жук.

– Куда мне срываться? Что я там делать буду, мыкаться как не родной? Я америкосов терпеть не могу, на кой черт они мне сдались? Разнылась, достала уже. Не можешь жить здесь, живи, где хочешь, что ты мне нутро крутишь? – психанул он.

Маришка оцепенела.

Через затянувшееся молчание погасшим голосом подвела итог:

– Вот, значит, как? Живи, где хочешь? Так все закончилось у нас? Жаль… Нет сил дальше так жить, и не буду… Не могу больше. Хочу с тобой всегда быть, и с первого взгляда хотела, но знаю, чем дело кончится… Люблю тебя, Олежек, казалось, больше жизни люблю. Твой мир не будет больше полон без меня, а мой – без тебя. Но здесь жить у нас не получится. И за маму и за братика мне волноваться надо, не выживут они без меня. Прости.

Собрала сумку, парик надела, очки, и в слезах ушла.

Куда?

Черт ее знает.

Олег обалдел от такого поворота, но не в первый раз бабы уходят.

Ничегошеньки в жизни не понимает. Истеричка и дура набитая.

Западэнка. Националистка и фашистка.

Ушла и ушла. Мало ли баб до нее было и после появится.

Думал, так… Не надолго

Но в голосе у нее было столько боли… И плакала нехорошо. Горько…

Как мама, когда он мальцом, до глубины души по глупости ее обижал.