Итак, коль скоро мы признали главенствующую роль иррационального мышления в процессе генерирования совершенно новых (объективных) идей, то в заключение нам хотелось бы снова вернуться к не дающему нам покоя вопросу «одновременности» зарождения интуиции, логики и речи человека (см. Раздел 1.4. «Инсайт (интуиция), логика и язык»).

Автор вполне осознает бездоказательность своей позиции в отношении данного предположения, но он не нашел каких-либо веских доводов в пользу раздельного возникновения столь важных для духовной эволюции человека факторов. Более того, раздельное по времени возникновение таких способностей как интуитивная (иррациональная) способность, способность логически мыслить и способность к речи (языку) свидетельствовало бы о возможности самостоятельного и независимого функционирования этих способностей. Но весь опыт продуктивного мышления человека и поведения человекоподобных существ (приматов) свидетельствует как раз об обратном.

Так развитие языка приматов скорее всего только потому не пошло дальше того, чтобы выражать свои эмоции, что у них не было того, что им необходимо было бы выразить и передать своим сородичам. А именно, у них не было мыслей и их предшественниц-идей. Для выражения своих эмоций приматам оказалось вполне достаточным иметь весьма богатый и красочный набор жестов, мимики, телодвижений, возгласов и т. д., и у них не было необходимости трансформировать свой язык в язык речи, поскольку в этом не было никакой нужды, то есть не было стимулирующего фактора, каковым является возникновение идеи-мысли, требующей своего выражения и сообщения. Конечно, сообщить им хочется многое, но у них нет того основного, что им потребовалось бы сначала сформулировать и выразить, а потом поделиться выраженным с другими. То есть, у них нет мыслей.

Язык как средство выражения эмоций и мыслей не может возникнуть в условиях отсутствия последних. Но если эмоции первичны – поскольку они изначально присущи, по крайней мере, развитому животному царству, – а мысли вторичны, то сначала зададимся вопросом: какой «объем языка» необходим для выражения эмоций, а какой – для выражения мысли.

На примере языка общения приматов и языка человека нам понятна разница в символике выражения эмоций приматов (жест, мимика и т. д.) и мыслей человека (речь, письмо, символ и т. д.). Но если мы примем во внимание тот факт, что человекоподобное существо на каком-то достаточно длительном этапе своего развития было подобно приматам, то у нас естественно, возникает следующий вопрос: что могло быть побудительным мотивом для развития речи при переходе от языка эмоционального выражения (приматы) к языку понятийному (человек). Для нас пока ясно: язык человека (речь, письмо) необходим для выражения мыслей, развертываемых из того, что им предшествует. А что может предшествовать новой для нас мысли, это мы уже знаем: идея – то начало, из которого появляется мысль. Знаем мы и то, что эмоцией достаточно трудно выразить какую-либо известную мысль, а тем более новую мысль выразить и вовсе невозможно. (Вот откуда зарождается высказанное нами предположение о том, что возникновение интуиции, логики и языка человека произошло «одновременно»).

Новой мысли просто неоткуда явиться кроме как из нашего бессознательного. Это для «старой» мысли основанием ее, положим, дальнейшего развития – посредством логики – является уже известные понятия, представления, мысли и т. д. А вот новая мысль, мысль нам прежде незнакомая, не может быть нами получена средствами логики из «старой» мысли, поскольку логика в своих построениях будет пользоваться только «старым», то есть известным нам материалом. Снова прибегая к аналогии из области архитектуры, можно сказать, что сооружение, построенное посредством набора известных фрагментов зданий различных стилей (классика, барокко, конструктивизм и т. д.), не будет обладать свойством новизны, оно будет обладать всего лишь «свойством» эклектичности. И не будет оно новым потому, что взаимосвязь этих фрагментов – пускай и хорошо прилаженных друг к другу – не будет органической, а, следовательно, и гармоничной. Таким образом, если средствами логики из «старого» материала мы не можем создать новую мысль, то тогда получается, что последняя может возникнуть только в иррациональных актах интуиции и инсайта. И притом возникнуть не в виде готовой мысли, а через посредство предшествующей этой мысли идеи, идеи, развертываемой в дальнейшем в мысль.

И если бы мы задались, казалось бы, совсем уж абсурдным вопросом, почему человек не способен выразить саму идею, не прибегая к выражению, заключенной в ней мысли, то ответ был бы следующим: идея в начальный момент своего иррационального возникновения (допонятийная фаза), – а существует она только в данный момент – невыразима, поскольку в ней еще не проявлены объекты, ею соединенные. То есть, на стадии явления новой идеи в наше сознание у нашего мышления еще нет предмета для последующего рассмотрения и выражения того, что нами еще не помыслено. Только в процессе последовательного развертывания идеи в мысль, поименованную нами Истиной, мы начинаем осознавать, какие объекты соединены, какими свойствами они обладают и какие уникальные взаимосвязи образовались между ними.

Итак, возвращаясь к вопросу, о том, что бы могло служить побудительным мотивом к развитию речевого аппарата человекоподобного существа, вполне определенно можно сказать, что таким мотивом могла быть только что зародившаяся в голове человека информация, которая:

– обладает новизной и определенной ценностью;

– поражает сознание самого человека-творца этой информации;

– требует выражения, оформления и сообщения остальным членам данного сообщества.

И как мы уже теперь понимаем, на роль столь кардинального события может претендовать только акт явления в наше сознание совершенно новой для нас идеи. А возникнуть она может только в иррациональном акте инсайта (интуиции, озарения и т. д.). Это инсайтная идея обладает новизной и ценностью своего перспективного применения, это она поражает сознание своего творца и это она настоятельно требует немедленного своего выражения, оформления и сообщения остальным сородичам. Но выразить, оформить и сообщить эту важную информацию могут только логическое мышление и речь. Триада интуиции, логики и языка неразрывна в своем причинно-следственном единстве. Без способности генерировать идеи нет необходимости развивать как логику, так и речь (язык). А вот при обладании ею развитие последних просто необходимо, поскольку без логики и языка идеи неосуществимы в принципе и явление их в наше сознание было бы абсурдным.

И вряд ли можно найти что-либо другое, кроме интуиции (инсайта), что могло бы претендовать на статус «переходного звена» – напомним: основной вопрос критики теории эволюции, в том числе и теории Дарвина, – которое трансформировало человекоподобное животное в существо разумное и духовное. Правда, неясным остается вопрос, каким образом в человекоподобное существо была «внедрена» способность продуктивно мыслить, то есть способность генерировать новые идеи посредством иррационального мышления.

5.7. Чему удивлялись древние греки?

Начнем издалека – потом поймем, почему. По сути дела, вопрос удостоверения сущности сущего в более или менее корректной форме может быть поставлен только после того, как будет поставлен и разрешен вопрос: для осуществления какой функции предназначено это сущее? А ответ на этот, последний, вопрос непосредственно вытекает из некогда созданной идеи-Истины, в которой данному сущему было «запланировано»: быть подручным средством и обладать сущностным свойством, способным исполнять именно эту, а не какую-то другую функцию. (Об этом подробно далее в Разделе 6.1. «Где…прячется бытие?»). Вот почему, взяв «с потолка» любое сущее, мы не можем сказать ни в чем его сущность, ни какова достоверность нашего суждения о нем, поскольку последние зависят от множества его свойств, обладая которыми данное сущее способно исполнять самые различные функции в самых разных ситуациях-идеях.

Так что вопрос о сущности взятого таким образом сущего не имеет смысла. Он «повисает» в воздухе, так как ни к чему не ведет даже в том случае, если мы перечислим все свойства, которыми оно обладает, все взаимосвязи, в которых оно участвует и все функции, которые оно способно выполнить. Смысл сущего – в разрешении той или иной порою нами даже не вполне осознаваемой ситуации. В противном случае сущее – ничто. А разрешение любой из этих ситуаций, как нам теперь уже известно, может быть осуществлено только в том единственном случае, если нами сотворена (обнаружена) идея, открывшая путь (механизм) создания такого подручного средства, которое бы успешно выполняло эту функцию.

Приведем простой пример. Задавшись, положим, вопросом, в чем сущность воды, мы сразу же будем поставлены в тупик, так как прекрасно знаем, что вода обладает множеством свойств: это и ее текучесть, и ее плотность, теплоемкость, прозрачность, это и способность утолять жажду, растворять соли, испаряться, конденсироваться из паровой фазы, замерзать и т. д. и т. п. А эти свойства могут быть сущностными свойствами, «примененными» в самых разных идеях. Так текучесть воды – вкупе с весовой ее характеристикой – является сущностным ее свойством в идее гидроэлектростанции, когда вода, падая с большой высоты, исполняет инерционную функцию воздействия (давления) на лопатки турбины. В то же время, текучесть воды вместе с ее свойством растворять в себе самые разные вещества, является сущностным свойством в идее гомеостаза, то есть в идее создания и поддержания определенной среды внутри живого организма. В идее пожаротушения сущностными свойствами воды являются и ее всепроникающая текучесть, и достаточно высокие значения теплоемкости и скрытой теплоты парообразования, за счет которых достаточно эффективно отнимается тепло от горящего предмета. В идее сепарирования (центрифугирования) сущностным свойством воды – кроме текучести – окажется ее плотность отличная от плотности отделяемого вещества. В идее круговорота воды в природе, кроме текучести, сущностным свойством воды будет ее способность к фазовым превращениям: испарение, конденсация, замерзание и т. д.

Как видим из этих примеров, сущность сущего определяется его функцией, а функция – идеей (Истиной), одним из составных элементов которой является данное сущее. И «нам не дано предугадать» (Тютчев), в каких идеях может участвовать то или иное сущее и какие сущностные свойства могут быть в нем проявлены. Мог ли Ньютон предполагать, что у материи вдруг обнаружится сущностное свойство гравитации, не возникни у него идеи дальнодействия, той идеи, которая связала в единое целое комплекс сущих: сами тела, их массы, расстояния и силы притяжения между этими телами. Он сам не готов был этому верить. Вот что он писал по этому поводу:

«Мысль о том, что гравитация является природным, неотъемлемым, сущностным свойством материи, позволяющим одному телу воздействовать на другое на расстоянии… кажется мне настолько абсурдной, что я уверен, что ни один из разбирающихся в философии людей никогда не согласится с ней»¹⁷.

Это каким интеллектуальным чутьем надо было обладать, чтобы «увидеть» то, что не видимо нами, но во что все, что нас окружает – в том числе и наше тело – погружено.

Так что задача созидателя (изобретателя, открывателя, художника) заключается не только в том, чтобы «заставить» работать (то есть «заставить» проявлять свою функцию) то или иное уже известное сущностное свойство какого-либо сущего, но и в том, чтобы обнаружить само сущностное свойство, как это сделали: Ньютон, открывший свойство гравитации материи; Фарадей, открывший электромагнетизм; импрессионизм, открывший свойство чистых красок «растворять» предметы в свето-цвето-воздушной среде и тем самым запечатлевать мимолетные ощущения и настроения нашей души от увиденной (на пленере) действительности; Фрейд, открывший свойство бессознательности нашей психики; древние греки (или египтяне), открывшие свойство человеческой души испытывать чувство наслаждения от понимания идеи какого-либо интеллектуального новшества, что и было названо красотой.

Открыть что-либо – это назвать и предъявить его, то есть «показать» нечто уже существующее, но еще не замеченное нами, а потому и не обозначенное. Изобрести же, в основном, – это создать новую функцию на основе уже известных свойств сущих, объединенных в некоторый комплекс. (Правда, здесь изобретательство порой граничит с «открывательством»: вряд ли «изобретатель» пожаротушения в те далекие времена имел какое-либо представление и о текучести воды, и о ее теплоемкости, и о скрытой теплоте парообразования. Его можно назвать стихийным открывателем, поскольку, скорее всего, сама стихия в виде дождя подсказала ему эту идею, а он, наблюдая и оценивая ее эффективность, внедрил в жизненную практику).

И вообще, следует, в пояснение к уже изложенному выше, сказать следующее: онтологическая сущность сущего актуальна не тогда, когда она уже выявлена и уже исполняет свою функцию, а тогда, когда сущее только еще находится в процессе «своего» бытииствования, то есть когда нами выявляется и формируется его сущностное свойство и та функция, которую оно будет способно в дальнейшем исполнить. А «бытийствует» создаваемое нами сущее, как нам теперь известно, в процессе

– во-первых, развертывания смысла идеи в Истину (в интеллекте продуктивно мыслящего человека),

– а во-вторых, формирования образа подручного средства и той технологии, посредством которой данное сущее будет готово выполнить свою сущностную функцию.

Мы сознательно не отнесли к процессу бытийствования сущего (искомого сущего) тот этап его становления, когда возникает сама идея и когда последняя находится еще в фазе допонятийного мышления (см. Рис. 1, Раздел. 5.4. ««Двойная рефлексия» Г. Марселя…»). И сделали мы это только потому, что все то, что предшествует процессу раскрытия идеи в Истину (мысль), мы отнесли к тому, что можно было бы назвать хайдеггеровским: «бытие само по себе», поскольку это бытие еще не обременено выявлением тех сущих, которые составляют эту идею, но оно сопровождается не только бессознательным «пониманием» смысла идеи, но и возникновением чувства удовольствия от подобного понимания.

Что же касается этапа исполнения сущим своей повседневной сущностной функции, то здесь нет какого-либо бытия, и сущее – уже объект существующий, а не бытийствующий. Вот к этому, последнему, этапу как раз и относится процедура удостоверения сущности сущего, то есть уяснения того, соответствует ли наше суждение о сущности сущего реально существующему объекту. Но как мы понимаем, этой процедуре всегда присуща запоздалость, так как все уже свершилось: возникновение идеи, раскрытие ее смысла в Истину и возникновение данного внове созданного искомого сущего, которое, исполняя свою функцию, – уже в виде подручного средства – не нуждается в нашей констатации. А удостоверять что-либо уже созданное – операция бесполезная, а потому и абсурдная.

А теперь, чтобы поставить точку в нашем разговоре о бытии сущего (см. двумя абзацами выше), обратимся к одному отрывку из работы Хайдеггера «Что это такое – философия?», а затем непосредственно перейдем к феномену удивления. Мы вряд ли можем согласиться с ним в том, что «никому не надо заботиться» «о том, что сущее принадлежит Бытию». Чтобы понять, о чем идет речь, приведем весь абзац:

«Все сущее есть в Бытии. Для нашего слуха это звучит тривиально, если даже не обидно. Ведь о том, что сущее принадлежит Бытию, никому не надо заботиться. Весь мир знает: сущее таково, что оно есть. Что еще остается сущему, как не быть? И все же именно то, что сущее пребывает собранным в Бытии, что сущее появляется в свете Бытия, изумило греков, прежде всего их, и только их. Сущее в Бытии – это стало для греков самым удивительным»¹⁸.

Так вот, можем ли мы, как полагает Хайдеггер, не проявлять заботы о сущем, принадлежащем Бытию. Конечно, мы не можем не проявлять к нему заботы по той простой причине, что это сущее находится в стадии бытийствования, то есть становления своей сущности. Сущее «есть в Бытии» только тогда, когда оно становится в своей сущности. Причем становится сначала в своей идеальной форме (как идеальный образ подручного средства), а затем и в материальной (как само подручное средство). Вот когда сущее сформируется, то есть определится в своей сущности, тогда оно действительно не будет предметом нашей заботы. Наша забота о нем в том и состоит, что мы препровождаем это сущее с момента его зарождения до того момента, когда оно уже без нашей помощи будет способно «самостоятельно» исполнять свою функцию, то есть, существовать. И наше препровождение заключается, во-первых, в том, чтобы выявить его сущность (то есть сущностное свойство), а во-вторых, создать технологию изготовления данного сущего – подручного средства. (Ловко бы мы устроились в этом мире, если бы о сущем не надо было бы заботиться. Если бы мы действительно о нем не заботились, то результатом было бы то, что мы до сих пор продолжали бы жить на деревьях и питаться кореньями, о чем мы уже упоминали выше).

Так что сущее не может и пребывать «собранным в Бытии» и появляться в «свете Бытия». Что-нибудь одно: скорее всего «появляться», так как появление, возникновение, становление – это и есть Бытие. То же, что «пребывает собранным в Бытии», относится уже к сфере существования, а не Бытия. В этом принципиальная разница, не учет которой ведет к постоянной путанице в терминах и формулировках.

И еще: «Сущее в Бытии… стало для греков самым удивительным» только потому, что оно было для них возникающим, а не существующим в своей стабильности. Но парадокс заключается в том, что древние греки в своей непосредственности воспринимали само возникновение сущего, но они еще не очень-то задумывались над вопросом, из какого истока оно возникает и по какому пути проходит, прежде чем стать действительно сущим. Они только указывали на то, что есть архе сущего. Их изумлял сам факт возникновения сущего. Так, наверное, изумляет ребенка факт возникновения непонятно откуда появившейся курицы в результате неуловимых манипуляций фокусника с куриным яйцом.

Теперь же, в связи с только что изложенным, обратим более пристальное внимание на древнегреческий феномен удивления, к анализу которого Хайдеггер обратился в этом же докладе. Конечно, вызывает некоторое удивление то обстоятельство, что автор, комментируя тексты Платона (Теэтет 155d) и Аристотеля (Метафизика А2, 982b 12-13), много говорит о той роли, которую в древнегреческом мышлении (философии) играет удивление, но он ни словом не обмолвливается о понимании смысла, которое является

– как первым следствием возникновения нового знания о каком-либо сущем, а скорее, о комплексе взаимосвязанных сущих,

– так и причиной последующего возникновения чувств удовольствия и удивления.

Вот как Хайдеггер характеризует удивление:

«Удивление как παθος есть αρχη философии. Греческое слово αρχη мы должны понять в его полном смысле. Оно называет то, откуда нечто исходит. Но это «откуда», исток, не остается позади, αρχη становится, скорее, тем, что выражает глагол αρχειν, что господствует. Παθος удивления, таким образом, не просто стоит у начала философии, подобно тому как, например, мытье рук хирурга предшествует операции. Удивление ведет философию и повсеместно господствует в ней». (Там же, стр. 155).

И далее:

«Таким образом, удивление есть dis-position (рас-положенность), в которой и для которой раскрывает себя Бытие сущего. Удивление является тем настроем, в каком греческим философам было дано соответствие Бытию сущего». (Там же, стр. 156).

Но ведь не удивление является первой формой («рас-положенностью») восприятия явленной нам новизны. Таковой является понимание. Удивление производно от понимания той новизны, которую мы создали или восприняли. А потому оно в своей сущности менее значимо, чем понимание и даже менее значимо, чем удовольствие от понимания. Не понимая чего-то, мы не можем этому («чего-то») ни удивляться, ни наслаждаться этим. А потому удивление является всего лишь фактором, сопутствующим возникновению понимания. Мы удивляемся не столько тому, что увидели что-то новое, сколько тому, что поняли нечто новое и нечто странное для нашего интеллекта (ума, сознания). Как мы уже говорили ранее, известное нам сущее (объект) не может вызвать у нас никакого удивления. То же сущее, которое нам совершенно ново и которое нам даже не названо, наш разум не «увидит», не «узнает» его. Потому что нечто нами не узнанное невозможно с чем-либо сопоставить и связать в нашем представлении. Наш разум может «узнать» сущее – и только потом ему удивиться – лишь в том случае, если сначала «увидит» его в идеальной форме (идее), из которой ему будет понятно его «удивительное» происхождение.

Так что древнегреческий фактор удивления относится не к видению какого-либо сущего, а к пониманию смысла идеи, одним из элементов которой стало формируемое нами сущее. (Именно поэтому мы начали этот раздел с обращения нашего внимания на причинно-следственную взаимосвязь образования функции сущего только через посредство возникновения идеи и понимания ее смысла). А это понимание приходит к нам через раскрытие смысла этой идеи в Истину, то есть через развертывание идеи в мысленную конструкцию, состоящую из взаимосвязанных между собой сущих, одним из которых является внове образуемое нами искомое сущее, чаще всего имеющее в своем конечном материализованном результате форму подручного средства.

Вот почему нам показалось странным утверждение Хайдеггера: «Удивление ведет философию и повсеместно господствует в ней». Отнюдь не оно исполняет эту функцию. И не оно «присутствует и правит в каждом шаге философии». Эту функцию выполняет явление в наше сознание не всегда нами замечаемых идей как смысловых «сгустков» и понимание последних. И эти «сгустки» надо раскрыть, то есть разложить на составные элементы, чтобы увидеть внутреннюю их структуру. А понимание этой структуры и тех взаимосвязей, в которых находятся ее элементы, к нашему счастью, сопровождается спонтанным возникновением интеллектуального чувства удовольствия-удивления. Оно-то и «заставляет» нас – подобно наказанному Богами Сизифу – нести свою «каторгу» продуцирования все новых и новых идей.

Что же касается удивления, то оно возникает только после того, как мы поняли нечто интеллектуально новое, выделили его и отличили от того, что нам уже известно. Оно, удивление, – поверхностное проявление глубинных процессов, случившихся с нами, как поверхностным проявлением будет видимое нами движение вершины айсберга под влиянием подводных течений, воздействующих на скрытую его массу.