БЕЛЫЕ ЛАМПОЧКИ
Как ни велики наши расстояния, а отец примчался вскоре. И, хотя Алёна чуть ли не каждое мгновение ожидала его с трепетом и ужасом, а звонок в дверь резанул её по сердцу пугающе и неожиданно.
Вопреки её представлениям и вывертам фотогеничности, отец оказался довольно крепким, бодрым, даже молодым по-своему, хоть и с проседью, мужчиной, с дружеским, заинтересованным взглядом и той властной хваткой, какая бывает у докторов или школьных учителей физкультуры.
Вскользь он оглядел темную от пыли, замызганную квартирку и самочинно определил себе место, захватив мамин диван и поставив рядом с ним свои чемоданы. Потом усадил Алёну в кресло, по-хозяйски сбросив с него грязные вещи на пол, и уставился с почти медицинской проницательностью:
– Ну, рассказывай, – кивнул он, будто собирался как ни в чем не бывало продолжить начатую в чате беседу.
Но Алёна не рассказывала.
Она молча смотрела на этого чужого, властного человека и даже из вежливости не силилась улыбнуться. Потом и вовсе встала, ушла в ванную, заперлась и просидела там не меньше получаса, пытаясь найти выход из безвыходности или придумать что-нибудь… Но не могла. И только до горечи больно сожалела о том случайном «Да».
Когда она решилась выйти из своего убежища, отец ждал её в прихожей:
– Прости, – сказал он и по-детски смешно смутился, потупившись и даже не объясняя, за что просит прощения. – Я больше не буду…
Но Алёна поняла за что. Она вздохнула и привычно отгородилась:
– Да ничего.
– А пойдём… куда-нибудь? – он бережно взял её за руку. – Знаю, что не охота, но это нужно. Вроде лекарства. Обещаю, если не понравится, больше не предложу.
Если бы не его «больше не предложу», она бы не согласилась. Но так… Она решила, что выполнить его просьбу однажды – это самый короткий путь к покою.
И отец отвёл её в какую-то местную кафешку, которую Алёна раньше даже не замечала.
Кафе оказалось по-своему уютным. Отец шутил, рассказывал о своей жизни и планах и совсем не касался Алёны, её депрессии и её бед, своего прошлого, мамы или каких-нибудь несчастий.
При близком общении он выглядел вовсе не властным, а просто твёрдым. Глаза его – проницательные и умные, как у человека, который уже всё знает, но для вида расспрашивает, всегда смотрели улыбаясь. А главное, они никогда не сердились, не оценивали и не осуждали даже тех, кто заслуживал осуждения.
Домой Алёна с отцом вернулись поздно. Уже почти знакомыми, почти родственниками, по крайней мере дальними. Было что-то в этом тихом вечере среди людей, в этом кафе, в его музыке и безопасном уюте.
И теперь, когда день привычно сменился вечерними сумерками, Алёне даже чуть грустилось от его скоротечности.
Ночью отец не храпел, но дышал так громко, что отвлекал Алёну от привычной холодильной колыбельной, доносившейся из кухни.
Впрочем, что теперь ценно и за что уцепиться, чтобы не рассыпаться на атомы под давлением всей этой тягостной реальности? Теперь обыкновенные «зацепки» казались такими простенькими и пустыми, что совершенно не работали, а оптимизм и твёрдая уверенность отца казались сильным летним ветром. Тёплым, но напористым и от того опасным.
Когда на следующий день, закончив рабочую смену, Алёна чуть живая добралась до дома, попасть в свою прежнюю квартиру она уже не смогла – отец изменил её жилище, ибо не только прибрался, вычистил и выскоблил все, что требовало чистки, но и наклеил на кухне новые обои с наивными солнышками и жёлтыми цыплятами.
Какая грубая попытка вмешаться в её жизнь!
Алёна знала, что тут ей, пожалуй, следовало бы раздразиться, но она… улыбнулась. Скорей из вежливости, чем из благодарности.
– У тебя бывало, что к каким-нибудь знакомым звукам или запахам привязывалась ассоциация? – спросил отец, подавая приготовленный из полуфабрикатов ужин. – Ну, например, я слушал одну кассету в девяностые и читал книгу про Монте Кристо. Прошло много лет, и я случайно услышал песню из того альбома. И, представляешь, с этой песней мне вспомнилась книга, граф, мрачные тюремные стены и вообще всё, что я чувствовал. Бывало такое?
Алёна задумалась. Меньше всего сейчас она хотела бы болтать ни о чём с приезжим издалека родственником. После длинного дня, проведенного на проходной завода, ей хотелось только спрятаться под одеяло и пропитаться тишиной и монотонностью. Но она ответила:
– Да, – ей припомнился Новый год. – Всегда помню ёлку, когда пахнет мандаринами.
– Вот! – оживился отец. – Вот так мы окружаем себя такими «узелками». Поэтому, если «депрессуха», надо изменить всё вокруг. Всё, что только можно, потому что всё оно давно прилипло к депрессии. В виде ассоциаций, конечно. Но духу на это не хватит – оно ж давит душу, не до этого. Поэтому хорошо, если есть кто-то, кто изменит вокруг тебя всё, чтобы удалить эти завязки из твоего окружения. Понимаешь? И станет немного легче. Можно, этим «кто-то» буду я?
Алёна улыбнулась для виду, кивнула неопределенно, делай, мол, что хочешь.
Может и напрасно, потому что через несколько дней от прежней квартиры остался только адрес: теперь здесь был другой потолок, другие стены, мебель стояла по-другому, пустоты заполнились светильниками, картинками и безделушками, а окна укрылись легкими тюлями и светлыми шторами.
– Тебе нужно много света, – почти извиняясь, пояснил отец, проводя перед нею экскурсию по её собственному жилищу. – Ты же моя… моя дочь. А я люблю, когда светло, я южный человек. И вот…
Он включил белые неоновые лампочки, и комната словно залилась светлым летним днём. Алёна не сдержала улыбки, она будто поместилась в другую реальность – объемную, выпуклую, а через то даже мягкую, добрую и неуловимо-обнадеживающую.
Ровная чистота в доме, добрая беседа без хирургического «ощупывания» её души, ужины в кафе с вежливыми официантами, с которыми уже по-свойски сошёлся отец… Всё это успокаивало и заживляло дух, как лекарства исцеляют кровь.
И всё бы ничего, только действовал отец твердо, может даже грубо. И вскоре Алёну ждал удар – мамин диван. Отец поставил на его место новый – красивый, удобный, но… чужой.
Алёна ошарашилась, а потом и возмутилась. Но отец разводил руками – так надо, мол. И она расплакалась, а пытаясь сдерживаться, и вовсе сорвалась и разрыдалась в голос, отпуская и освобождая то, что прятала всё это время:
– Как же ты… Как ты мог? – она не находила слов, чтобы объяснить ему, как важно помнить, как важно видеть что-то, что осталось от неё. – Это же была память!
Отец опять смущался, не находил места рукам, но стоял на своем:
– Память… она в сердце. Предметы – это не память. Это надгробия, понимаешь? – он взял её за плечи впервые, приблизил и всмотрелся в глаза: – Мама умерла. Точка. Ты живешь. И живёшь не её жизнь, а свою. Ну и не живи в прошлом, которое уже умерло. Ты знаешь, где много надгробий?
– На кладбище! – отмахнулась Алёна грубо, но, видимо, угадала его мысль, потому что отец, подняв брови, согласно закивал головой.
– Именно! Кладбище – не место для живых. Если в сердце есть память, то предметы не нужны. А жить надо с живыми!
Алёна не ответила.
Может и стоит изменить всё вокруг, но как не потерять себя в этой круговерти, как не выбросить из души ценное? И хорошо ли впускать в свою душу других людей, пусть и родственников, и разрешать им складывать новую реальность?
За ужином она молчала, на его шутки отвечала равнодушной ухмылкой и вспоминала роковое «Да».
Но, засыпая вечером, вдруг поняла, что возвращаться назад, обратно в тревожную, серую и бездонно-одинокую квартиру, похожую на кладбищенский склеп, ей бы и впрямь очень не хотелось. От этой мысли она внезапно проснулась, уставилась в темноту потолка, туда, где раньше грязным облаком висело пятно, и вслушалась в звуки кухни. Но старого холодильника уже не было, и Алёна пристроилась к ровному и сильному дыханию отца, похожему на крепкий летний ветер.
Ну что ж… Пусть всё будет так.