И выходило у него вполне, что Пётр Олегович – это самый подлый и гадкий злодей и негодяй, из всех, кого он знавал когда-либо.
И так крепко и невыносимо тягостно придавило его эдакое понимание себя, будто плитой могильной, что он и вовсе потерял покой.
А грехи терзали, мучили, и всё выползали и выползали из его памяти, как заразные тараканы их своих потаённых и затхлых щелей.
Припомнилась Петру Олеговичу жена, которую он не раз унижал и оскорблял даже на людях, кичась своими успехами и образованностью. Припомнилась и та девушка, которой он обещался, когда был молодым, но которую предал бесчестно и жестоко. Вспомнил и о родителях, брошенных в одиночестве, на которых у него никогда не находилось ни времени ни… любви.
Наконец, проявился в его мыслях и образ сына, которого он так же безжалостно и грубо растоптал в своё время.
– Боже… – воскликнул Пётр Олегович и даже вскочил на ноги. – Как же так?
Он пустился шерстить книжные полки, чтобы сыскать маленькую бумажную иконочку Божией Матери, которую ему подарил Санька еще в те стародавние и юные годы, когда Петруху знали добрым и сердечным юношей. Но, наконец, вспомнилось ему, как он выбросил ту открыточку в день своего выпуска из института.
– Как же? – он устало осел в кресло и позволил воспоминаниям оживать в его голове. А их, жестоких и безжалостных, набралось так много, что он снова вскочил и заметался туда-сюда по кабинету.
В конце концов, не в силах вынести собственной бездушности, надменности и бахвальства, собственной подлости, льстивости и трусости, он бросился звонить о.Александру и вскоре уже мчался по шоссе в соседний город, где тот служил священником.
Да и та дружба сохранилась не потому ли, что все эти годы они попросту не виделись?
О.Александр встретил его такси на неогороженной площадке у входа в храм, куда выбежал прямо в богослужебном облачении.
Петр Олегович вырвался из машины как ошалелый пожарник, даже не захлопнув дверцы, подскочил к приятелю и без приветствия бросился к нему на шею:
– Батюшка… – прохрипел он отчаянно. – Неужели это я?
о.Александр принял его в объятия, чтобы успокоить, но тот как полоумный блуждал взглядом и всё бормотал что-то невразумительное.
Однако, тепло сочувствия смягчило его исступленье, он нашёл выход горю и разрыдался, весь трясясь и выкрикивая обрывки фраз и мыслей.
– Мой сын… – наконец пожаловался он и сжался весь, задрожал крупно в приступе истерики, согнулся пополам, схватившись за грудину и осел прямо на тротуар.
О.Александр пригнулся к нему близко.
– Что с ним, с сыном?
– Мой сын… ненавидит… меня, – Петр Олегович замер где-то внизу, встав на колени и вцепившись в подол батюшкиного подрясника. – Я их развёл… Я… Интригами. Клеветой. Я развёл их… А он потом понял… это.
И несчастный опять разрыдался взахлеб, беззвучно сотрясаясь, тычась лицом в батюшкины ноги и привлекая взгляды редких прохожих.
– Что же я за человек? – вопрошал он сам себя. – Неужели это я?
Батюшка и сам опустился на колени, чтобы быть к нему ближе, снова обнял, прижав к своему плечу его голову, как как прижимают голову расплакавшегося ребенка: