– Да какие грехи, Сань!? Ну, ты что? – Петруха даже поперхнулся от неожиданного поворота беседы. – Я ж не убийца, не бабник. И вообще…
– У всех грехи есть, – ответил батюшка. – Вот, сейчас начнётся Великий пост, бери, и открывай их в себе по чуть-чуть.
Что тут скажешь? Вот, странное дело – озарение. Иногда, хоть библиотеку книг прочти и проповедей выслушай на общий объем в месяц длинною, а всё мимо ушей. Но иной же раз короткое и прицельно-точное слово так метко вонзится в ум, что там будто щёлкнет что-то. Дзынь! А потом ещё заляжет эдакое словечко в душу, грызёт её и понуждает задумываться вновь и вновь.
Так случилось и с грехами этими – засели они в сердце Петра Олеговича и всё выискивали выход, но выход не обретался. Несколько дней бедолаге припоминалась эта фраза о. Александра, и помышлял он о грехах, читал кое-что из литературы, смотрел кое-что из проповедей в интернете. Все пытался составить какое-то представление о грехе.
В итоге нашел в себе только некоторую леность к нелюбимой работе. За нею, впрочем, сыскалось осуждение в сторону начальника, который на эту работу его спустил. А там, пожалуй, и молодой архитектор в воображении Петра Олеговича примыкал к начальнику, поскольку тоже был судим частенько и нещадно.
Целых два дня Петр Олегович отдыхал от этих аскетических поисков, пока случайно не осенился: очень он не любил встречи одноклассников. Давно шутил он, что выпуск из школы – это дар не видеть одноклассников никогда, и отвергать такие дары глупо.
Эдакий взгляд, при добросовестном рассмотрении, Петр Олегович признал излишне высокомерным, даже презрительным. И, выходит, грешным.
А это, в перерасчёте на душу, уж совсем много народу им осуждено. Ведь одноклассники являлись с жёнами и мужьями, рассказывали о коллегах и детях. И всех их, к своему стыду, Пётр Олегович презирал, сторонился и в свою душу не пускал, как вирусную инфекцию в носоглотку, защищённую марлевой повязкой. Или, применительно к душе, защищённую презрением.
Удивлённый многочисленностью осуждаемых им людей, Пётр Олегович взялся терпеливо перебирать всех знакомых, начиная от тех, кого знал хорошенько, и постепенно придвигаясь к тем, чьи имена вспоминались с трудом. И здесь его удивление возросло до изумления – список-то был необъятен.
– По крайней мере, я не осуждаю… – пробормотал он сам себе, зайдя с обратной стороны и зачав синодик людей, которых он никогда не судил. – Не осуждаю…
И замер: перечень хороших и неосуждаемых людей остался пуст, если не считать его собственного имени, поскольку сам себя он не осуждал.
«Я всех ненавижу…» – наконец понял он. Видимо, открытие потрясло его, потому что он снова пожелтел и припомнил больничный стационар, нервный срыв и пожар, который, кстати, привёл его в такое отчаяние, какое, пожалуй, только грехом и можно объяснить. И отчаяние, и гнев, и уныние.
Чтобы скорее восстановить поколебленное равновесие, Пётр Олегович бросился изучать разновидности грехов и чины исповедей, но нашёл, что был прав: осуждение, гнев, отчаяние и уныние – это грехи, да ещё и какие! Но с ними отыскал он в себе сребролюбие, злопамятство, чревоугодие, леность, гордость. А там, к стыду Петра Олеговича, припомнилось и тщеславие, и ревность, и зависть, и ложь. И даже откровенная клевета – и такое было, если уж быть по-настоящему правдивым.