Как-то на закате июля, когда жара уже спала и листья на деревьях собирались отрываться, летать и устилать дороги, мы с Игорем сидели за столом на перекрёстке, пропитанные осенним настроением. Наступали сумерки лета. Сумрачные были и мы, и редкие постаревшие прохожие, и дикие одинокие собаки, и увядающие цветочки по обочинам дорог. На столе в бутылке из-под шампанского стояла длинная красивая роза, которую принесла Наташа, пока меня не было. Я смотрел на эту розу и вспоминал, как в последний раз видел брата у берёзы под дождём. Мы молчали. Я думал о том, что странным образом всё обречено на завершение, и эта мысль изначально должна омрачать начинание. Хотя Никита с Игорем считали иначе: по их мнению, всё и стоило делать только ради этого самого завершения. А мне так хотелось верить в бесконечность. Несмотря на видимую лёгкость и беззаботность нашего существования, меня не покидала какая-то смутная печаль. Я по привычке искал оправдание своей жизни и не находил его, мне всегда казалось, что всё должно увенчиваться какой-то целью, каким-то свершением, что нужно к чему-то стремиться. А в нашем образе жизни я не видел ничего, кроме одного дня, который мы проживаем, как самый последний и единственный.

Однажды Эвридика подарила мне набор разноцветных трусов. Были там голубые, черные и розовые. Я, конечно, носил их, хотя в розовых чувствовал себя нелепо. И вскоре мне приснился странный сон.

Мне снилось, что я нахожусь в огромном, захламлённом, запущенном доме и на мне надеты только розовые трусы. С моей девушкой мы договорились, что я должен найти в этом доме какую-то вещь, но неясно какую. В поисках я забрёл на второй этаж, обнаружил в одной из комнат старый комод и начал рыться в нем. На комоде стояли чёрный слон и сломанные часы, в ящике валялась куча бумаг и карточек, как в библиотеке, и толстая стопка денег. Присмотревшись, я понял, что деньги эти ненастоящие. Я оставил комод и продолжил поиски в других помещениях. В какой-то момент, не найдя больше ничего, я оказался на улице и встретил девушку и её мать; было заметно, что девушка беременна. Она казалась печальной, мать глядела на меня неодобрительно и с недоверием и вдруг сказала: “Почему он без одежды и в розовых трусах? Он похож на идиота”. Девушка не нашла что ответить и по-прежнему печально смотрела куда-то в сторону. Сгорая от стыда, я стал говорить что-то насчёт того, что пойду ещё поищу, и ушёл, а розовые трусы прожигали мне сердце. Проснувшись, я подумал, что в пустом доме с ненужным хламом я искал самого себя, но сам и был этим домом.

Я рассказал Игорю сон и поделился своими переживаниями о смысле жизни. Подумав, он предложил погадать на книге, которую сам написал от имени Никиты. Я загадал страницу, назвал номер строки, и Игорь прочитал: “…иногда говорят, что вся пьянка только и затевается ради второго дня”.

– А что там дальше написано? – спросил я, недовольный результатами.

– “…Точно так же и любовь затевается ради боли, которую благодаря ей придётся пережить. И все наши начинания обязательно должны завершиться трагедией, потому что именно в миг боли и глубоких душевных переживаний мы живём, чувствуем красоту мира. Этот миг – единственно настоящий. Вот так и проект “одного дня”, при видимой своей бесконечности, ставит себе конечной целью трагедию, ибо только в ней заложен смысл, оправдание жизни”,– и от себя Игорь добавил: – Вот так, Мирослав. В противном случае ты всю жизнь будешь бродить в розовых трусах в поисках самого себя в самом себе.

Я глубоко вздохнул:

– Что ж, ты сполна мне ответил.

В этот момент я вдруг ощутил, что конец уже близок и что так и должно быть, весь смысл именно в нем и заложен.

– Смотри-ка, – вдруг сказал Игорь, кивая в сторону дороги, уходящей в поле.

Прикрыв глаза от солнца, я вгляделся туда, где когда-то колосья пшеницы были выше наших детских голов, а теперь остались трава да одуванчики, не достающие даже до колена. К нам медленно приближался грузовик в окружении каких-то людей, идущих рядом с машиной.

Подъехав к перекрёстку, грузовик остановился. Остановились и сопровождающие его гиганты в чёрной форме, вооружённые автоматами. Хотя их лиц не было видно, я легко представил, какие они могут быть у таких людей. Бесстрастные атланты. В кузове грузовика возвышалось что-то большое и квадратное, закрытое темно-серой тряпкой.

Дверь кабины отворилась, оттуда выскочил невысокий полный человек и в сопровождении одного бойца быстро направился к нам. Я сразу узнал его – это был Яков Семёнович Гадес. Он подошёл к столу и внимательно, но без всякого выражения нас оглядел.

– Ну, здравствуй, сын мой, – сказал он Игорю. По его жесту боец ловко ударил Игоря прикладом автомата в лицо. Игорь упал вместе со стулом, не издав ни звука, его подхватили за руки и куда-то потащили. Я хотел было подняться, но Гадес резко сказал:

– Сидеть!

И я почему-то послушался его, вдруг ощутив странное, неприятное превосходство этого человека.

Открылась дверь с другой стороны машины, и я увидел Матушку, почти полностью скрытую длинным черным монашеским одеянием: в нем был только круглый вырез для лица. Я в недоумении смотрел на неё.

– Мама?

– Мирослав, это нужно было прекратить, – горько сказала она, глядя на меня с демонической материнской суровостью и любовью.

По команде Гадеса бойцы сдёрнули серую тряпку с кузова грузовика. В квадратной металлической клетке был мой брат, грязный, оборванный и страшно худой. Никита сидел, привалившись к прутьям, и бездумно смотрел в ледяное небо, никак не реагируя на происходящее.

– Снимайте! – велел Гадес и отшвырнул стол, за которым я сидел, в сторону. – Встань и отойти вон туда, – добавил он мне.

Я послушно ушёл, куда мне сказали.

Шестеро бойцов подняли клетку и перенесли её на место стола. Клетка была чуть ниже моего роста, из тонких стальных прутьев, часто переплетённых между собой.

На просеке я заметил Машу. Она подбежала ко мне и схватила за руку. На её лице было такое дикое выражение, что я невольно обнял её и прижал к себе.

– Я почувствовала, – прошептала она, – я почувствовала, что он вернулся.

Она хотела подойти к клетке, но побоялась, да и я бы её не пустил. Я прижал её к себе крепче, и мне показалась, что она совсем холодная и сердце её не стучит. Матушка тяжело посмотрела на меня своими седыми глазами и сказала:

– Мирослав, не трогай эту шлюху.

Гадес сделал знак одному из своих людей, тот подошёл к нам, схватил Машу за волосы и швырнул на дорогу. Она вскрикнула, попыталась сесть, её ударили и потащили в том же направлении, что и Игоря.

– Она была плохой женой моему сыну, – обратился Гадес к Матушке.

Та молча кивнула.

В оцепенении я почему-то думал о том, что по одной из четырёх дорог привезли Никиту, по другой пришла Маша, а чего ждать с двух других? Оглядевшись, я увидел Наташу, спокойно идущую к нам по третьей дороге. Оставалась последняя, четвертая, уходящая в никуда, в сосновые чащи, к далёкому шуму поездов и забытой жизни. Может быть, оттуда придёт спасение, может, хоть на этой дороге я увижу какой-нибудь добрый знак?

Наташа тронула меня за плечо.

– Привет, – просто и с улыбкой сказала она. – Ну, ты наконец понял?

Она подошла к Гадесу и прислонилась к нему. Он вдруг рассмеялся и обеими руками схватил её бедра, сжал их в толстых пальцах и потрепал. Наташа хихикнула и чмокнула его в щеку.

– Вот, Мирослав, – сказал он, – хорошая девушка, могла бы быть твоей женой! Ну, ещё не всё потеряно, мы с тобой поговорим на эту тему.

– У меня есть уже хорошая девушка, – возразил я.

– А, – он усмехнулся, – у тебя её больше нет.

Матушка перекрестилась.

Я бросился в дом. Пробежав просеку и сад, я влетел на крыльцо, пронёсся сквозь двери и ворвался в комнату, где мы жили с Эвридикой. Там было пусто, только смятая постель, опрокинутый стул и её одежда на полу. Я подумал, что не могли же они увести её голой, и принялся обыскивать дом, потом сад, потом стал громко звать Эвридику. Не найдя её, бегом вернулся на перекрёсток.

– Где она? – спросил я Гадеса, задыхаясь.

– Ты никогда этого не узнаешь, – спокойно ответил он.

Я с криком прыгнул на него, намереваясь задушить. В то же мгновение меня ударили по голове, в глазах потемнело, подкатила тошнота, я уткнулся лицом в землю, попытался встать, увидел ярко-зелёный взгляд Никиты, меня снова ударили, и я потерял сознание.

Долгая болезнь

Когда я очнулся, то обнаружил себя в своей постели, рядом сидела серая Матушка с книгой каких-то песнопений, и поток осеннего света падал на неё из окна, размывая очертания её силуэта. Матушкины одежды серебрились и сливались со светом, и она казалась пришельцем с небес. Надо мной горела лампада, напротив висел коричневый лик святого. Святой строго смотрел на меня, а я видел его, разделённого пополам моим носом. Я попытался что-то вымолвить, но лишь захрипел. Матушка поправила подушку и промокнула платком мой рот, наверно, я истекал слюной. На её зов вбежала Наташа со шприцом, она развернула мою руку, похлопала по коже и ввела иглу.

– Мирославчик, – тихо сказала она, – ты был так болен. Но скоро поправишься, обещаю.

Я почувствовал, что проваливаюсь в сон. Мне что-то кололи, и я даже не знал, как давно лежу здесь в таком состоянии. Воспоминания смешались в моей голове, вымышленные и настоящие, и я не был в состоянии различить их. “Ведь я врал и сочинял больше, чем происходило в реальности, как же теперь с этим разобраться”, – затревожился я.

Вдруг Матушка отложила книгу, аккуратно заложив её полоской бумаги из Книги Перемен, и запела. Она запела тонким и высоким голосом какой-то подходящий к моему случаю псалом, и меня ужасно замутило, я подумал, что нахожусь в аду.

Во сне, скорее похожем на бред, я видел себя лежащим на той же постели в той же комнате, только как будто глазами святого, висящего на стене. Ко мне приблизились и встали у кровати две черные тени, скорбно согбенные.

– Мы просили, мы говорили тебе – прекрати. Каких бед ты натворил.

Во сне я узнал этих призраков. Один – покончившая с собой мать Игоря, второй – Маша.

Я закричал и проснулся от своего крика. Оказалось, что заунывным тяжёлым голосом я зову Эвридику.

Всё так же в окно лился серый свет, в саду шёл нескончаемый дождь, и Матушка читала книгу песнопений выцветшими глазами. Вбежала Наташа с миской, присела на краешек кровати и принялась кормить меня с ложечки какой-то гадостью без вкуса и запаха. Я беспомощно проглатывал кашицу, и меня безостановочно мутило. Я думал, что никогда с перепоя мне не было настолько плохо, как вот сейчас, и нет ничего страшнее, когда так мутит и кажется, будто душа хочет вылезти через горло, потому что внутри душно, тесно и темно. Потом Наташа приготовила шприц, и я с нетерпением ждал, когда же она меня уколет, чтобы прошла наконец это невыносимая тошнота. Она улыбнулась мне и потрепала за нос:

– Мирославчик, ну, рука у тебя как у наркоманчика, – и ввела иглу, и я снова куда-то полетел, в какую-то пропасть, где в глубине шумел на песке прибой, смывая следы Эвридики, и мне нужно было успеть, пока они ещё видны.

Ещё много раз чередовались видения и явь, когда я просыпался в серой комнате, меня кормили, кололи, Матушка пела псалмы, Наташа целовала меня в лоб, отчего я казался себе покойником в гробу, а во сне я видел какую-то девушку, имя которой уже не мог вспомнить. За окном рыдала вечная осень и умирали деревья, и святой не менял своего строгого выражения, и в бреду я гадал, как бы подольститься к нему, чтобы он не был со мной так суров. А иногда мне виделось, будто полный лысоватый мужчина, вроде знакомый, склонившись надо мной, что-то говорит. Я не был уверен, что это не тот же святой со стены.

Однажды я проснулся без обычной тошноты. Я был очень слаб и еле сел на кровати. Мне хотелось собраться с мыслями и понять, что к чему, что вообще происходит: какая-то смутная тревога шевелилась в моей груди. Но я не мог ничего вспомнить. Не было даже никаких обрывков воспоминаний – полная пустота в голове.

Посидев ещё некоторое время, я понял, что здесь не хватает Матушки, выхаживавшей меня во время моей тяжёлой и долгой болезни, и моей чудесной невесты – Наташи, красавицы с длинной косой и ласковыми руками. Я посмотрел на святого и с чувством перекрестился.

Я встал и медленно, как старик, цепляясь за встречные предметы, прошёл в другую комнату. Там висело зеркало, и я не удержался, чтобы не посмотреть в него. Больше всего меня поразила не бледность, не исхудалость и не впалые глаза – я и так никогда не считался красавцем, – а то, что я был лысый. Куда пропали мои черные как смоль волосы, густая завеса цвета ночи?.. Наверно, теперь я был похож на смертельно раненного Носферату.

Я вышел на веранду. Было что-то непривычное в расположении вещей, безупречной чистоте и порядке, царившем в доме. Мне казалось, что не хватает многих деталей и раньше я жил в совсем другой обстановке. Присев за стол, я погрузился в созерцание дождя за окнами. Прибитые листья хрена волочились по земле под порывами ветра, вишни и сливы поникли, как будто никогда уже не принесут плодов. Только сосны смотрели на меня свысока, храня какую-то важную тайну, и берёза молчаливо качала гривой.

В такой прострации, расстилаясь по столу, как мокрая трава, я просидел долго, до тех пор, пока дверь не распахнулась и не вошли люди в длинных плащах. Поначалу они показались мне призраками из кошмаров, и я даже слабо вскрикнул.

– Успокойся, сынок, – ласково сказала Матушка, откидывая капюшон.

С ней была Наташа, с розовыми щеками, блестящими глазами и симпатичными ямочками от улыбки. Она подбежала ко мне и чмокнула в лоб.

– Ох, наконец-то ты поправился, малыш! Может, тебе лучше полежать?

– Спасибо, я достаточно уже полежал.

– Ох, Мирослав, – вздохнула мать, – ну что за ирония. Ты был так болен. Чуть не похоронила тебя, сына своего родного. Единственного.

Мне было неловко, что моя красавица Наташа целует меня, я ведь был так убог и жалок.

– Ты знаешь, любимая, – вдруг сказал я, – мне почему-то кажется, что рядом с тобой должна быть собака.

Наташа вскрикнула, закрыла лицо руками и убежала в другую комнату.

Матушка присела рядом, взяла меня за руку и с материнским снисхождением посмотрела на меня, как на глупого ребёнка.

– Не говори больше об этом. У твоей невесты была горячо любимая собака. Только она погибла.

Я задумался о том, что почти ничего не помню.

– Скажи-ка, Матушка, а долго я болел?

– Да, сынок, долго. Около месяца был в бреду, а до этого ещё несколько лет.

– Что-то я не помню этих лет. Ну совсем. Только детство, отрочество…

– А юность тебе выпала тяжёлая… Ты был болен психически. Хорошо, нашёлся добрый человек, он тебя вытащил, можно сказать, с того света.

– Наташа? – догадался я.

– Нет-нет. Наташа, конечно, помогала. Ох, как она тебя любит! Помню, в моей молодости, когда я была ещё очень красивой и… Но не стоит об этом.

Матушка грустно и мечтательно посмотрела куда-то в облака.

– Так что за человек, Матушка?

– А… Хороший человек. Я тебе вечером его представлю. Но он-то часто тебя навещал. Мы вот клубнички набрали, поешь?

– Ну давай.

– В этом году хороший урожай клубники. И слив. А вот яблок мало уродилось.

Я вздрогнул и выронил клубничку, которую поднёс ко рту. Перед моим внутренним взором сверкнули квадратные белые стекла очков. Слова Матушки показались мне странно знакомыми, и я почему-то сказал:

– Один хрен растёт.

Матушка наклонилась и шутливо заглянула мне в глаза:

– Ты точно выздоровел, Мирослав?

До вечера я бродил по саду. Дождь перестал, но тучи не ушли, и ничто не предвещало солнца до следующего лета. В сарае я нашёл смутно знакомые ходули, но встать на них не смог, слишком слаб ещё был. Наташа из окошка смеялась надо мной:

– Ну, ты как маленький! Тебе уже скоро тридцать будет, а ты на ходули!

Там же, в сарае, я обнаружил чудесный полутораметровый топор, но и его у меня не было сил даже поднять, не то что взмахнуть им и ударить в стену. Я обошёл всё, и обстановка везде казалась мне чужой и непривычной, хотя и узнаваемой. Мне хотелось побыть одному, и мои женщины это понимали. Мать занималась в доме какими-то делами, Наташа читала книжку на веранде. Впрочем, я замечал, что они следят за мной, проверяют, всё ли со мной в порядке.

Когда стало темнеть, я присел на скамейку у стола под берёзой. Какая всё-таки огромная берёза, думал я, мне одному её не обхватить. В густых ветвях тихо шептал ветер, убаюкивая меня, и я полудремал сидя, исполненный чувством глубокого покоя. Мне казалось, что я бесконечно от чего-то устал. “Только не трогайте меня, я просто хочу покоя, хочу быть один”, – повторялось в моей голове.

Из оцепенения меня вывел скрип калитки. В кустах фиалок на тропинке появился полный человек в чёрном плаще. Уже по фигуре я узнал его, я видел его, когда болел, и сразу понял, что Матушка говорила именно о нем. Он подошёл ко мне и протянул руку.

– Яков Семёнович Гадес. Мы знакомы, но на всякий случай решил напомнить.

Я слабо ответил на его крепкое рукопожатие.

– Вы святой?

Он ничего не ответил, отошёл к берёзе и похлопал по могучему стволу.

– Старая уже, как думаешь, Мирослав? И вид портит. Надо будет спилить ее.

Вместе с Гадесом мы вернулись домой. Он принёс моей матери розу, ей было очень приятно, хотя она и сказала, что по своему статусу не может принимать такие знаки внимания. Розу поставили в вазу. Наташа накрыла стол для чаепития. Перед тем, как мы расселись, Матушка прочитала молитву. Я взял какую-то плюшку и заметил, что от слабости моя рука трясётся. Яков Семёнович увидел это:

– Ничего, Мирослав, скоро поправишься и окрепнешь, – и подмигнул Наташе.

– Она тебя быстро на ноги поставит. А?

Наташа заулыбалась, и щёчки в ямочках покраснели.

– Что вы имеете в виду, Яков Семёнович?

– Сама знаешь, – рассмеялся он и похлопал её по ляжке, но как-то по-отечески, не вызывая моей ревности.

Я задумался, стоит ли доверять отеческой ласке. Впрочем, Гадес казался мне очень добрым и хорошим человеком, и я доверчиво, по-собачьи заглянул ему в глаза, понимая, что это тот, кто помог мне, помогает и будет помогать.

– Ничего, ничего, всё будет хорошо, – сказал он, словно догадываясь о моих чувствах.

Мы пили чай и болтали о разных отвлечённых вещах. Вернее, болтали они, а я сидел молча, думая о том, что меня окружают замечательные люди, с которыми мне легко и приятно. Гадес внушал мне всё больше доверия, и наконец я набрался смелости спросить его о моей беде. Дождавшись паузы в разговоре, я обратился к нему:

– Яков Семёнович, я хотел вас спросить…

– А давай на “ты”, а? – весело ответил он. – Спрашивай валяй.

– Странно, что я почти не помню несколько последних лет. Чем я болел?

Гадес посмотрел на Матушку и Наташу. Они тактично встали и вышли с веранды. Он перевёл взгляд на меня и стал очень серьёзным.

– Думаю, сейчас ты вполне излечился и готов выслушать меня и понять.

– Да-да, конечно.

– Ты был о-о-о-очень тяжело болен. Твой беспорядочный образ жизни, неразборчивые связи, алкоголь, табак и наркотики привели к серьёзным психическим нарушениям. Несколько лет ты жил в бредовой картине мира, которую сам придумал. Мало того, что ты существовал в мире галлюцинаций, неадекватно, извращённо оценивал жизненные ситуации и как следствие был совершенно антисоциален, ты к тому же и не развивался. Ты застрял в подростковом возрасте, со всеми присущими ему проблемами. Я понятно излагаю?

– Да, спасибо, всё очень ясно. Но я не совсем понял, а почему я не помню ничего?

– Это нормальная реакция. Последний месяц я занимался твоим лечением по своей авторской методике. Тебе повезло – благодари свою мать, это она уговорила меня лично заняться тобой. Таких, как ты, много, а руки у меня до всех не доходят. И большую часть приходится изолировать.

Я кивал.

– Ты трудный случай, Мирослав, и мне пришлось поработать с тобой по полной программе.

– Спасибо.

– Матери скажи спасибо. Так вот, в результате лечения я разрушил твой бред и вернул тебя к реальности. Твоё больное сознание заменилось здоровым, и всё, что было связано с твоим многолетним бредом, просто исчезло, потому что не имело никаких реальных связей с действительностью. Ну а вообще потеря памяти – нормальное последствие моей методики лечения. Но ты не переживай, в том кошмаре, в котором ты жил, не было ничего, что стоило бы сохранить для потомков!

Я понял по его взгляду, что это шутка, и рассмеялся вместе с ним. Слушая Гадеса, я вспомнил, как когда-то давно, в раннем детстве, очень сильно болел. Я недели проводил в кровати и почти не приходил в сознание, я бредил и чувствовал себя так плохо, что родные уже считали меня не жильцом на этом свете. Матушка постоянно была со мной, почти не спала и сутками молилась, считая, что моя болезнь – наказание за её грехи. Как-то раз рано утром, очнувшись от случайного сна, она увидела, что я воспарил над кроватью и намереваюсь вылететь в форточку. Тогда она схватила меня и уложила обратно в постель. На следующий день я выздоровел. Я никогда не верил, что это правдивая история. Но Матушка убеждала меня и всех остальных, что всё так и было и если бы она не проснулась тогда, то я бы умер.