Немалым также побуждением напечатать статью «Старого священнослужителя» послужило для нас собственное воспоминание об одном общедоступном или народном духовном концерте, на котором мы сами присутствовали. Он происходил раннею холодною весною, в Москве, в Манеже; простого народа было тысяч не менее пяти; исполнялась не «обедня», а некоторые церковные песнопения, и из молитв употребляющихся при литургии, единственно «Отче наш». Когда запели молитву Господню, все эти пять тысяч человек встали и перекрестились как один человек, и во все время пения стояли с обнаженными головами. Интеллигенция, сидевшая в передних рядах, упрямилась, – не хотелось ей ни вставать, ни тем менее снимать теплые шапки; однако ж большая часть из нас почувствовала себя как-то неловко и последовала примеру народной толпы: остались сидеть только esprits forts, «либералы», и презрительно оглядывали вставших. Из народа же многие не садились и не накрывали голов во все продолжение концерта. – Конечно, не таково, как народной толпы, было поведение публики в зале Благородного Собрания при пении «Тебе поем» и «Иже Херувимы».

Что же из всего этого следует? Неужели действительно подлежит осуждению то высокое эстетическое наслаждение, которое доставила слушателям в Собрании художественная музыка Чайковского? – Неужели и вправду это грех или преступление? Ни то, ни другое, да нет даже и надобности в постановке такого вопроса. Пусть само по себе, по существу, оно не заключает в себе ничего противного ни религии, ни учению церкви, – но есть другая сторона дела, именно та, на которую указывает апостол истинной христианской свободы, Павел. «Все мне позволено, – говорит он, – но ничто не должно обладать мною»; все мне позволено, «ничтоже скверно само собою», но «блюдите, дабы сия свобода ваша не послужила преткновением немощным». Нет греха ни в какой пище, но если она соблазняет брата моего, «не имам ясти мяса вовеки, да не соблазню брата моего!..» Здесь уже не только снисхождение, а свободное действие братской любви, уравнивающей мощного с «немощным», уважение, признание прав чужой совести. Вот чем должны определяться отношения так называемой интеллигенции к тем народным массам, которые она, противопоставляя себе, отчисляет в разряд «неинтеллигентных»… Но так способны поступать люди лишь истинно свободные и истинно просвещенные. То ли мы видим у нас? Наши «либералы» и «демократы» много глагольствуют о гуманности, ратуют за материальные интересы народа с горячностью, подчас даже вполне искреннею (причем, однако, справляются не столько с действительными народными потребностями, сколько с учебниками и кодексами излюбленных ими новейших экономических или социалистических доктрин), но в грош не ставят именно того, что для русского народа святее и дороже всяких вещественных прибылей и выгод. И не для одного простонародья оно святее, дороже всего, но и для значительной части русского общества. Знает ли та, сравнительно с массою остальных небольшая кучка, гордо величающая себя «интеллигенцией», знает ли она, что к разряду «униженных и оскорбленных» в России принадлежат, благодаря ей, именно люди, искренно верующие и чтущие «отеческие обычаи»?