Аня повернулась к нему. Он беспомощно опустил руки. Казался большим, могучим и – вдруг утратившим силу. Как рыцарь, сбросивший доспехи. Не спускал с неё глаз. Неужели она должна была и его потерять. Теперь? Таким?

Её бесило, как могло быть, что ей хотелось удержать рядом Макса, о существовании которого она до последнего момента просто не помнила. Почему было страшно, что он сейчас оставит её. Навсегда.

– Но того, что было у нас с тобой, уже нет, Максим.

Он не отводил взгляда. Не мог поверить?

– Просто нет, – добавила Аня, стараясь, чтобы получилось, как можно твёрже. И вновь отвернулась к окну. Она знала его характер. Через несколько минут он покинет её. Никогда не захочет видеть. Быть одной со своими надоевшими мыслями представлялось ей пыткой. Аня ждала её начала.

Несколько мальчишек догоняли девочку, наскакивали на неё с разных сторон, что-то выкрикивали.

– Ты хочешь, чтоб я ушёл?

Он словно кинул ей спасительную нить. Она ответила очень быстро.

– Это самое смешное, Макс, но не хочу. Не хочу, чтобы ты уходил сейчас. Думай обо мне, что хочешь.

Стало легче, когда смогла открыться. Но сразу забеспокоилась, понял ли он, не думает ли, что она ведёт игру.

Но, взглянув назад, убедилась – понял. Переминался с ноги на ногу, потупив глаза.

Желание первенства во всём, столь значимое для него, заставит его уйти. Аня знала его характер. Дети за окном уже дружно смеялись, один из мальчишек вступил в лужу.

– Я никуда не иду, – сказал Макс. Он действительно оставался? – Я ничего не прошу. Ни о чём не спрашиваю.

Это было удивительно. Так непохоже на него. Правда, Аня не знала, о чём разговаривать дальше.

Она почувствовала мамины шаги. Как всегда. В ней зашевелились досада и злость.

И напрасно. С мамой поднялись какой-то шум, суета, – Максим, вот кого долго не было, заставляешь мою дочь скучать, ну, это кто кого, – чай, угощение, хлопоты. Макс почувствовал себя совершенно свободно, острил легко, без натуги и фальши. Аня с мамой смеялись до слёз. Смеялись до позднего вечера, Макс сидел несколько часов. Закатываясь от хохота, Аня порой встречалась с его глазами, и находила в них удивление. И тоску. Тоску по ней, Ане. Ей вспоминался другой взгляд, порой такой холодный, безжалостный.

Аня впервые за долгое время забыла, что произошло. Перестала терзать себя. Бессмысленными догадками и сомнениями. Раздражением, гневом и отчаяньем от своей неспособности совершить самый простой и очевидный шаг – придти к Спириту и спросить, что случилось. Перестала терзать себя собственным несчастьем. Впервые за долгие вечера не думала обо всём этом, ложась в постель. Не ощущала падения в пропасть – всё кончилось, оборвавшись внезапно. И беспричинно. Кажется, вообще, ни о чём не думала.

– Какая странная собака. Третий вечер лает, – заметила мама.

Точно, и вчера, и позавчера Аня слышала лай. Краем уха. Не обращала вниманья.

Лай был тоскливым, заливистым. От него на сердце ложилась тяжесть. Потом сорвался, перешёл в заунывный вой.

– Подумай, прямо, как волк, – сказала мама.

“Это Джек”, – решила Аня. Что, конечно, было абсурдом, она прекрасно знала твёрдый, уверенный голос Джека, отличила бы его среди хора собак. И, хотя Джек был сыном волка, Аня никогда не слышала, чтоб он выл.

Но мысль эта не давала покоя. Всю ночь. Хотя вой скоро затих.

Джек пришёл к ней, зовёт её. Что за дурость? Может, всё-таки что-то случилось? Спирит заболел? Лежит в жару или сломал ногу? Аня пыталась представить себе, выходила детская страшилка. Может, он умер? Анино тело холодело. От такой глупости, ну почему, скажите, пожалуйста, он должен был умереть, не достигнув двадцати семи лет. Может, его забрали в больницу, Джек остался без жилья, квартиру опечатали? Спирит – за решётками, какие-то дурящие снадобья, может и смирительная рубашка? Вдруг он, действительно болен и его совсем извел недуг? Её Спирита! Зачем воображать эти кошмары, может, он просто не желает видеть её, Джек прибегал к ней сам, соскучившись, может, и от него втайне. Но это не Джек, что на неё нашло, это не мог быть Джек. Не хватило ума, встать и взглянуть в окно, может, удалось бы рассмотреть, что это какая-то седая дворняга. Никак не огромный и царственный Джек.

Как не хватало мужества придти к нему. Сделать единственный шаг. Вместо того, чтобы изводить себя, день за днём, ночь за ночью. Придумывать всякую дрянь. Чтобы найти объясненье. Тому, что она просто наскучила ему, он с самого начала смеялся над ней. Но может быть, с ним что-то случилось. Что-то случилось. Может, именно сейчас она нужна ему. Он так и сказал ей когда-то – “Ты нужна мне”. Почему же тогда он не мог позвать её, ведь для него не существовало преград. Может быть, она не слышала, не могла уловить? Что уловить? Что она слышала раньше? Ничего, кроме этих слов, которые прозвучали в её пустой квартире так, как будто она была сумасшедшей. Опять, опять, опять! Больше думать об этом нельзя. На мгновения почувствовала себя свободной и – вот. Потому, что лаяла собака.

“Это не мог быть Джек”, – думала Аня, засыпая перед рассветом.

“Это не мог быть Джек”, – повторяла она весь день.

Её мысли оборвал звонок Макса. Он несколько часов тренировался, теперь собирался ехать домой. Но не забывал об Ане. Говорил о себе, не ограждаясь броней, которая когда-то портила всё. Не старался каждую секунду быть сильным. Для неё его голос находил невыразимую интонацию ласки. Заражал звонким смехом. Аня хохотала от души. Они простились, ей было тепло.

Мама пришла откуда-то с конфетами и цветами, тоже весёлая, чуть пьяная. Они подшучивали друг над другом и вместе заливались смехом. Вдвоём готовили, накрывали на стол, болтали непринужденно, как уже не бывало.

А недавно в это время царил жуткий холод, и Аня уходила на прогулки с человеком, улыбающимся так редко и то – одними уголками губ. Она пыталась отогнать мысли об этом. Не помнить своего горя, когда прогулок не стало.

И раздался лай. Это был Джек. Осипший, усталый, несчастный, но Джек, как могла она не узнать сразу! Аня кинулась к окну, кинулась инстинктивно – она не сомневалась. Большим белым пятном сверкал он во дворе, содрогаясь от каждого надрывного крика. Будто увидев её, залился сильнее.

– Что такое? – мама почему-то напугалась. Ане сейчас было некогда, мамины нервы всегда были расстроены до предела, по каждому поводу, её Аня собиралась утешить потом. Скинула халат, натягивала юбку и блузку.

– Куда ты?

– Я хочу пойти погулять. Не волнуйся, пожалуйста, тебе не о чем волноваться.

– Как не волнуйся? Как не о чем? Почему вдруг ты уходишь? Куда? Сейчас же скажи, куда ты идёшь? – мама шла вслед за Аней, стояла над ней и смотрела, как она надевает туфли.

– Я иду пройтись. А тебе не о чем волноваться.

– Почему вдруг? Почему вдруг – пройтись? Объясни. Объясни мне, что происходит.

– Ничего не происходит. Я хочу прогуляться, – Аня хотела выйти, но подумала, что к вечеру будет прохладно и решила накинуть ветровку – как потом она ругала себя за такую идиотскую предусмотрительность, но можно было предположить, что последует за этим.

Мама очутилась на её пути.

– Я тебя никуда не пущу!

– Мама, мне не пятнадцать лет, – Аня накинула ветровку, оставила её не застёгнутой. В коридорчике было тесно. Мать не давала пройти. Это стало раздражать. Аня сделала шаг. Мама отступила к двери.

– Мам, дай мне пройти. Успокойся, что с тобой? Ты опять заводишь себя по пустякам.

– Куда ты идёшь?!!! – закричала, раскинула руки, налегла спиной на дверь.

“Какого чёрта?” – хотелось крикнуть в ответ Ане. На улице её ждал Джек. Ждал, вероятно, для того, чтобы вести к Спириту. Всё должно было объясниться. У неё же мировая катастрофа по любому поводу.

– Мама, мне нужно уйти. – “Не жалей её”, – говорила Мила – “ты сделаешь себе и ей только хуже”.

– Куда? Я не пущу тебя! Не пущу! – она задрожала, втиснулась в проём. Нет, Аня не могла не жалеть её. Но сейчас представление давалось настолько не вовремя. Аня вздохнула, набираясь терпения.

– Мамочка, ну что с тобой сегодня. Я тысячу раз уходила и в это время и позже. Ты ж у меня в этом отношении образцово-показательная. Пожалуйста, не надо! Я тебя уверяю, тебе нечего бояться за меня. – Ещё бы. Аню на улице ждал Джек, рискнувшему обидеть её сильно бы не повезло. – Мне надо уйти, давай не будем делать из этого проблему. Я скоро вернусь… Или позвоню… – Она не захватила денег? Но у Спирита нашлись бы две копейки. В крайнем случае она бы стрельнула! – Позвоню до того, как ты ляжешь спать. Ну, – Аня потянулась к ней, пытаясь отстранить.

Дикий ужас был в маминых глазах. Это не было обычной сценой, разыгрываемой на последнем напряжении её до безнадежности усталых нервов. Она безумно боялась. Чего собственно?

– Куда ты идёшь? Почему вдруг? Что это за собака? Что с тобой вообще в последнее время? С кем ты спишь? За что он дарит тебе туфли и платья? Почему он никогда не звонит? Почему лает эта собака? Отвечай, отвечай сейчас же! – Она кричала, что есть мочи, голос её наверняка был слышен на лестничной клетке, всё это вызывало у Ани только усталость и раздражение. Джек ждал её, может быть, ждал Спирит. Но Аня была полностью обескуражена. Мама дрожала, всхлипывала, из глаз её покатились слезы.

– Мамочка, успокойся, пожалуйста. Я тебе всё объясню. Тебе не надо ничего бояться. Не надо бояться за меня. Я тебе всё объясню. Потом. Пожалуйста, дай мне уйти. Мне очень нужно уйти сейчас.

– Никуда, никуда не пущу! – её уже колотило, маленькие пальцы впились в косяк.

– Мама, хватит в конце концов, – Аня возвысила голос. Собственные слова показались ей отвратительным визгом. Ей было жалко маму. Она не знала, что предпринять. На улице лаял Джек.

– Хоть ори на меня, хоть бей, я не выпущу тебя. – Глаза, полные слёз на раскрасневшемся, зарёванном лице сверкали последней решимостью, на тонкой, начинающей покрываться морщинами шее, без устали колотил пульс.

Она не выпустит её. Бороться с ней в коридоре? Ужас! Лезть в окно, рискуя сорваться? Нет, это бред. Но Аня должна была что-то сделать. Попытаться ей рассказать? О друге с диагнозом шизофрения? Не желающем знать людей. Недавно впервые узревшем дневной свет. О том, что на улице её ждала не просто собака, волк.

Аня отвернулась и пошла в комнату. Разделась, легла в кровать, зарылась в подушку лицом. Её снова поразило ощущение – между ней и Спиритом вырастает огромная, непреодолимая стена, становиться всё выше, всё мощней, всё бесконечней. Это твоя слабость, твоя нелепая трусость мешают тебе понять, что случилось, мешают вернуть его, если возможно, повторяла она, ругала себя, стараясь уязвить больней. Оскорблять себя было легче, безболезненней, чем ощущать, как крепнет необъяснимая преграда.

Мама подходила к ней, робко спрашивала, что же Аня хотела рассказать. Аня молчала. Она продолжала, какой у неё сегодня был хороший вечер и теперь всё испорчено, как последнее время её пугает и расстраивает дочь, они становиться чужими друг другу, она ничего не знает об Ане.

Ей очевидно стало легче оттого, что она зачем-то удержала Аню. Стала частью стены. За окном до изнеможения лаял Джек. Дети кричали, это собака больная или бешеная, Коля, не подходи к ней. Ане хотелось вжать голову в подушку настолько глубоко, чтоб ничего не слышать. Она хотела, чтобы Джек перестал. Она ненавидела себя.

Пёс смолк, когда мама потушила люстру и ушла на кухню. До этого она садилась на кровать и пыталась обнять Аню за плечи, заговорить с ней ласково. В конце концов, поняла, что это бесполезно.

А потом вскоре улеглась сама и мгновенно уснула.

Аня лежала на кровати ничком. Неужели она может всё оставить так! Из-за страха перед его логовом. Аня так и не сумела приблизиться к нему. Из-за того, что не могла пересилить мать. Безвольная, пугливая, покорная любому напору, отступающая перед малейшим препятствием.

Неужели она даже не попробует вернуть Спирита? Не попробует даже узнать – почему?

Джек лаял надрывно, может, со Спиритом и впрямь случилось несчастье. Какое несчастье? Он внезапно сделался таким, каким был до встречи с Аней, а потом исчез без объяснений. Может, решил, что она не нужна ему, захотел возвратиться к снам? Может, он никогда не был другим? Или это и была его болезнь. Но если Аня лишь пестовала свои страхи, а он был в настоящей беде, и ему казалось, что это она его бросила?

Она должна была появиться в его логове. Засаднило, как старая рана. Тряпка, она должна была давно побывать там.

Аня завертелась на постели. Хорошо, встать, пойти сейчас. Мама уснула. Проснётся – Аня будет ловчее и не даст поймать себя в ловушку израненных нервов. Идти среди ночи? Да, идти, ждать его у дверей, если он по ночам по-прежнему шатается с Джеком.

Мама застонала во сне. Завсхлипывала. Нет, второго концерта Ане было не вынести.

Всегда пасовать? Что ещё ей делать?

Она должна была что-то придумать. Что же?

Джек звал её, как будто что-то рассказывал, только говоря на недоступном ей языке. Если бы она могла понять, что он хотел ей поведать. Понять. Он говорил, что понимает Джека.

“Никогда не знала такой умной собаки, как Джек. По-моему, дай ему речь, он заговорит и так много сможет рассказать”. – “Он говорит”. – “Ты понимаешь его?” – “Я слышу”. – “Когда он говорит?” – “Часто. Я обычно не слушаю его, так он надоедает своей болтовней”. – “Что он говорит сейчас?” – “Это трудно выразить языком человека. Скажем, он счастлив”. – “Ах, ты обманщик, шарлатан, тебе надо выступать в цирке”.

Она часто не верила. Не верила этому – “Я слышу”.

“Ты телепат?” – Уголки губ чуть вниз, это усмешка. – “Ты можешь мне присниться, ты знаешь, что я думаю, ты можешь найти меня, где бы я не была, значит, ты телепат, ясновидец… Почему, почему ты смеёшься? Как ты распознаёшь, что я чувствую, что я хочу дать тебе знать, когда я далеко?” – “Я слышу”. – “Как? Ну, скажи, как? Я могу этому научиться?” – “Слушай”. – “Ну, как же, как?” – “Слушай. Забудь обо всём. Не думай. Пусть мысли бегут в твоей голове, не беги за ними сама. Забудь, кто ты, где, что было позади и что может тебя ждать, забудь даже о том, что ты хочешь услышать”. – “И?!!!” – “Может быть, ты услышишь”. – “Может быть? А может быть, нет?” – Морщинка на переносице, это раздумье. – “Ну, скажи, скажи”. – “Ты услышишь, если хотела”. – “Нет, нет же, неправда, а если хотела, очень хотела, но не смогла, ты врун, врун”.

Если попробовать, попробовать угадать, услышать, что же хотел сказать, что может и сейчас говорит ей Джек. Расслабиться, пусть мысли бегут… Что-то ничего не бежит. Дура, дурочка, ведь сколько раз уже старалась, ничего не выходило. Он много лет только этим и жил. И как много он всё равно не мог понять. Не знал, что такое сны, не знал, как днём ярко, ослепительно светит солнце. Наверно, он взаправду был болен.

Но Аня вспоминала его пальцы. Их мягкие прикосновения. Завораживающий ритм движений. Глаза, полные обожания. Неужели, она лишилась его навсегда. Что ей осталось? Макс? Разве он мог заменить собой Спирита? А раньше? Ну, всё было по-другому. Только он так же тогда исчезал, ничего не объясняя. Но он возвращался. Вернётся ли к ней Спирит? Странный светлый шарик на потолке. Зайчик Луны или фонаря. Зайчик, зайчик. Уже пора спать. Ничего не дают эти ночные самомучения. Если бы, наконец, заснуть. Давай, до свидания, зайчик. До завтра! Завтра надо будет всё решить. Окончательно. Сразу. Утром. Утром зайчик исчезнет. Завтра… утром… исчезнет. Как исчез Спирит. Завтра… утром… Джек будет ждать её в Битцевском лесу. В лесу? – странно. Не странно, он любит этот лес. Это она засыпает, мысли мешаются, мысли… Мысль! – Джек будет ждать её утром в Битцевском лесу. Она услышала это? Услышала?

Сон слетел с неё мигом. Бред, повторяла она себе. И до утра, как на шарманке – Почувствовала! – Рехнулась. – Как в огромном лесу искать собаку? – Находили же они друг друга со Спиритом. – Жертва дурацких фантазий. – А вдруг? Вдруг, правда? Вдруг там будет он? – Только таскаться целое утро по парку, потом обратно, как умывшись помоями. – А если? – Ну, конечно, свидание с собакой, назначено телепатически.

Утром она пошла в лес, взяв с собой сумку, как будто идёт в институт. С мамой она не заговаривала, несмотря на её робкие попытки. Но решила избежать возможных столкновений по поводу того, почему не идёт учиться. Ей хотелось спокойно побыть одной.

Прохладный ветерок укачивал лес, и сияющие первой пронзительной зеленью листья едва шелестели, приветствуя Аню. Почти не было людей. Редкие бегуны, жрецы здоровья. Толстуха с двумя овчарками. Аня уходила вглубь. Здесь можно было обо всём забыть. Лишь слушать, как шелестят деревья. Воркуют невидимые голуби. Не думать. Ни о чём. Смотреть на небо сквозь зелень то листвы, то тёмной хвои. Идти по гравию, по едва просохшей глине, по бревнам – через топи, вдоль травы, вдоль россыпей сухих иголок. Аня уходила вглубь. Пожалуй, слишком далеко. Нужно было возвращаться. Свежий воздух вернул ей давно утраченный покой, и она понимала, что засыпает. На ходу. Но повернуться, пойти назад требовало усилий, на которые Аня не была способна больше. Она шла вглубь. Уже во сне. Её глаза то и дело смыкались. Она с испугом раскрывала их, но тяжелеющие веки само собой спадались снова. И перед Аней мелькали небо в зелени, ряды стволов, идущих в никуда, гравий, глина в убранстве сухой хвои, овраги, снова лес вдали.

И резануло белым. Сон слетел.

Он пил воду из лужи, наклонив голову и громко хлюпая языком. Значит, она слышала? Действительно, слышала? Аня ощутила гордость. Волна безумной радости летела к ней навстречу.

Языком шершавым он целовал ей руки, обнаженные колени, щёки, уши, шею, нос. Тёрся об неё, вертелся рядом. Отскакивал, гигантом белым вставал на задних лапах. Отдавал ей морду, прижимая нос к её ногам. Лаял и скулил, и опять лизал склоненное к нему лицо. Так исхудал, свалялась шерсть, и лапы были вымазаны в глине. Но был так счастлив. Аня не боялась грязи. Ласкала, обнимала его, целовала в морду. Он был так счастлив видеть её. Вот, верно, всё, что он хотел сказать…

Он взял к себе Джека щенком и кормил молоком, к себе усадив на колени. Он гладил Джека-щенка, и по шерсти горячей волной пробегала истома. Он обращал к Джеку голос, и звуки загадочной речи были для Джека дороже всех звуков и запахов Мира. Он слышал и знал, то, что чувствует Джек, как не ведаешь ты. Все дела, все движенья его исполнены смысла и направлены к цели. Эта цель непонятна, безмерна, священна для Джека, ей счастье служить. В нём нет силы, он слаб, так часто он плакал на шее у Джека, Джек помнит горячие слёзы. Но слёзы кончались, и всегда возвращался он к цели, а дни шли вперёд, как должны. А сегодня, сейчас, он безумно устал, погибает, и Джеку его не спасти. Твой запах ведёт его, он его сила и кара. Приди, помоги, помоги, помоги ему ты.

Казалось деревьям, что слышат.

…

Джек затрусил впереди. Поджидая, останавливался и скулил. Аня торопилась за ним.

Этот клочок леса, протянутый за пределы Москвы, был так длинен. Анины ноги потяжелели и горели огнём, когда они выбрались из него.

Она поняла, куда ведёт Джек. Она немного боялась. Ей было трудно идти.

Не хотелось сегодня.

Джек был без ошейника, дико запущен, и для старух огромен и страшен. Старухи с удивлением смотрели на Аню и осуждающе переговаривались между собой. ”Это не моя собака”, – хотелось сказать им, – “вернее моя, но не я виновата, что она без поводка, исхудалая и грязная”. Разве это было сейчас важно? Она шла к нему. В логово, куда давно должна была придти.

Джек вёл её через стену.

Анины ноги совсем распухли и налились свинцом, сон снова смыкал ей веки, мутил её рассудок. Она спотыкалась, едва не нашла на столб, Джек упредил её лаем. Еле разлепив глаза, она видела только злых старух и понимала, что они считают её пьяной. Достаточно глупой, чтобы завести большую собаку и содержать её впроголодь, никогда не мыть. Если он действительно был сумасшедшим, то она была подходящей парой – не думала, что скоро увидит его, не терзалась, каким его увидит, думала только о том, чтоб не наскочить ни на старуху, ни на столб.

Джек исчез, наверное, убежал вперёд. Может быть потому, что стена уже осталась позади. Перед Аней был серый дом. Высокомерный дворец Тишины, унылый бетонный муравейник, хранивший своих муравьев в узких отсеках, лишь один из которых, на самом верху, служил жилищем Спириту. Мрачным. Аня ёжилась, думая, что сейчас окажется там.

Его звали как-то, Костя, Витя или Вениамин. Он учился в МАИ, МИСИ или МИРЭА. Он был хозяином или гостем в квартире, расположенной за стеной логова Спирита, за той дверью, что была в торце. Он стоял и оживленно беседовал с обрюзгшим, очкастым и давно не бритым человеком в стройотрядовской штормовке. Последний был ужасно рад, беседа с таким молодым и приятным человеком, каким был Веня или Матвей, представлялась ему невероятно важной, приятной и содержательной, он едва не держал этого Митю за край рукава. Но Валя или Константин и сам никуда не торопился.

Какое Ане было до них дело? Почему она свернула на детскую площадку и села на деревянный борт песочницы, где загораживали кусты? Она очень устала, ей надо было отдохнуть. Допустим, он помнил Аню. Что с того? Допустим, он попытался бы с ней заговорить. Она могла бы вежливо улыбнуться и сказать, что у неё, к сожалению, нет времени. Допустим, он обратил бы внимание, что она немного не в себе. Подумал бы, что она напилась, надышалась бензином, наглоталась таблеток, ещё что угодно. Допустим, он рассказал бы Олегу, что Аня ходит в этот дом. Самое ужасное было бы, если б они вместе поехали в лифте. Но что из этого могло быть серьезной причиной, чтоб не подняться к Спириту?

Ну, можно было просто подождать. Скорее всего, он уже ушёл. Аня с трудом встала, выглянула из-за кустарника. Беседа была в самом разгаре, очкастый и небритый сильно размахивал рукой, они нежно улыбались и кивали друг другу. Анины ноги были из свинца, поясница болела.

Почему Джек опять ушёл, вместе с ним она бы прошла. Почему он опять оставил её?

Она снова напрасно винила пса. Джек неспроста торопился, а может, и чуял, что она всё равно не дойдет, ему же надо было скорее принести к Спириту и не растерять по дороге её запах, прикосновения её рук, губ, которые были рассыпаны по шерсти, вкус её кожи, который остался у Джека на шершавом языке. И он отдавал Спириту её поцелуи, лаял во весь голос, она с нами, с тобой, я принёс её запах.

А Аня смотрела вверх, отчаявшись найти окна Спирита под крышей, закрывала глаза, засыпала на миг и – была вместе с ними.

– Завтра, – решила она, поворачивая назад. На проспекте её едва не сбила машина. Она заснула в своей кровати, не раздеваясь, чувствуя, как пылающие икры разрываются на части.

Вечером разбудила мама. Больше уже ничего не спрашивала. Обращалась к ней как-то заискивающе, и Ане показалось глупым держать бойкот. Они избегали любых объяснений.

Назавтра мама даже не пробовала поднять её. Сначала Аней вновь овладели сомнения и страх. Потом она одолела их. Собрала в комок свои силы. Одела то платье, что он подарил, хотя в нем было уже жарковато, и оно кололо голое тело.

Телефон позвонил для неё неожиданно. Она не подумала и подошла. Это был Макс. Он говорил о какой-то книге, которую взял давно и непременно сейчас хотел вернуть. Что за книга, Аня не помнила. Это не имело никакого значения, Аня шла к Спириту. ”Приходи”, – сами собой сказали Анины губы Максу. ”Через полчаса. До встречи”, – бодро ответил он и повесил трубку. Аня заплакала, который раз она использовала любой предлог, чтобы отказаться от того единственного поступка, который хоть что-то мог изменить.

Её последний порыв был – всё-таки идти, как-нибудь потом объяснить или ничего не объяснять Максу. Порыв был недолгим, что-то уже помешало, зародив ставшими привычными колебания, с ними попытка была обречена на провал, Аня уже дважды возвращалась назад от самого дома Спирита. Она умылась, внимательно смотрела в зеркало, не видно ли следов слёз.

Это был “Сидхартха” Гессе. Книга всегда оставалась для Ани до конца непонятной, что не мешало ей быть одной из самых любимых. Аня не помнила, что отдала её. Макс замешкался на пороге. ”Заходи, чайник уже на столе”, – сказала Аня. Пусть думает о ней всё, что хочет, теперь уже нельзя было оставаться одной.

Она не представляла, о чём можно говорить, и полностью положилась на Макса. Он ведь был прекрасный рассказчик.

И затем потянулись дни, в которые она слушала новые и новые рассказы. За чаепитиями, которые длились бесконечно и не кончались с приходом мамы. Аня не знала, что думать о себе, какими называть себя словами. Каждую ночь она спрашивала себя – “Что случилось?”, плакала о Спирите и приказывала себе ни за что не отступить наутро. Каждое утро она отступала, каждый вечер ощущала беспокойство, если Макс хоть немного задерживался. Она не могла пройти через стену и не могла быть одна.

Её бесило только, что Макс постоянно пытался развеселить её. Однако, возможно, догадавшись, что ей неприятно, он оставил свои попытки.

Но его истории постепенно иссякали. Он начал рассказывать ей последние сплетни из жизни общих знакомых. Голос его грустнел от вечера к вечеру. Наверно, после того, как он исчерпал бы свои рассказы, ему пришлось бы больше не приходить. Аня не давала ему никаких авансов. Вздрагивала, если он случайно прикасался к ней.

И вдруг – он толковал уже о малоизвестных и совсем неинтересных ей людях – что показалось Ане таким забавным? Маленькая деталь, можно сказать оговорка, не там вставленное слово, витьевато-затейливо прозвучавшее у Макса, привыкшего к каламбурной речи. Эта деталь показалась Ане – слишком странной. Нелепой. Абсурдной. Дикой. Безообразно смешной. Аня не сдержалась. Рассмеялась. Всплеснула руками. Закрыла ими лицо.

Макс ухватился за это, как за путеводную нить. Нагромоздил сверху горы чуши. Свил гирлянды из нелепости. Вывернул их наизнанку. Обратил полной белибердой.

Аня смеялась. Хохотала. Рыдала и не могла сдержать слёз. Задержав рыданья, опять закатывалась хохотом. Чувствовала – не может остановиться.

И лицо Спирита представилось ей. Невероятно – даже для него – измождённое. Исполненное жестокой решимости. Лицо того, кто сказал ей – “Ты нужна мне”.

Аня растеряла свой смех. Сколько дней она знала, что должна была сделать и не делала этого. Сколько дней детские страхи и несусветные причины были сильней. Сколько дней она напрасно себя терзала и ждала Макса, чтобы спрятаться от себя самой.

Но следующий день оказался таким же, она опять не достигла его дома. Где ты была столько дней? – ей было страшно услышать теперь. Она поворотила почти от порога. Даже не ругала себя, не думала о том, чтоб сброситься с крыши или сдаться врачам, чтобы её тоже, наконец, сочли умалишённой. Тихо плакала.

Вернувшись, поставила чайник, смыла слёзы. И скоро прибежал испуганный Макс, который звонил и не заставал её дома. Всё потекло по-старому.

Было ли ей хорошо с Максом? Был ли он её утешением или самым надёжным укрепленьем стены? Аня не знала. Остальные были ей ненавистны. Какими мелкими, какими лживыми насквозь были они, те, что окружали её в институте, что звонили ей по старой памяти, и она не могла сразу от них отделаться. Как она могла раньше терпеть их речи, все повторяющие одна другую, их заученные остроты и заученные ругательства, заученные комплементы. Аня ужасалась тому, что жила среди них раньше, даже думала обо всём, как они, и это казалось ей нормальным. Макс был просто спасением для неё. Он хотя бы не пытался с важным видом повторять повсеместно утвержденные истины и не зубрил острот. При этом он не мог заменить собой и десятой доли Спирита.

Но с ним, правда, никогда не возникало ощущения, что идёшь по краю пропасти. С ним никогда не бывало страшно. От него нельзя было ждать, что вдруг он до неузнаваемости изменится. О нём нельзя было подумать, что, возможно, он психически болен. Что его откровенность или его привязанность к ней – обман, наваждение.

Зачем ему было всё это? Он же видел, что Аня не хочет кидаться к нему в объятья. Аня не понимала его.

Что думал об этом Макс?

В который раз он пытался уложить в голове эту историю, опять поздним вечером уходя от Ани. Сегодня он снова почувствовал себя рядом с ней неуклюжим. Со всеми своими каламбурами и шуточками, нарочно замысловатыми речами. Что перед ней зависали в воздухе. Мозоля глаза Максу тем, как натянуты, неуместны, пусты. Как его сила и достоинство. Когда она была рядом.

А она – была рядом. Почти ничего не говорила, одно-два слова в ответ. Вдруг смеялась, взахлёб, заразительно звонко. Так, что хотелось откинуться на спинку стула и обессилено хохотать вместе с ней.

Была рядом. Слушала. Вбирая каждое слово, как умела слушать только она. Но порой – на мгновения? – за окна уносились серые глаза, и Максу чудилось, что он кричит ей откуда-то издалека, почти без надежды быть услышанным.

Она была рядом. Мягкая, доступная, ласковая – от неги томился каждый сгиб её тела, увлекаемый редкими плавными движениями. Но Макс не посмел бы прикоснуться к ней даже краешком пальца. Она была отделена от него бесповоротно.

Потом пришла её мать. Пила красное, что принес Макс, разгорячилась, болтала. Помалкивал теперь он сам. Она сидела так близко, что Макс задел бы её, передвинув локоть. Сидела, поджав ноги, охватив руками колени. Казалось, совсем позабыв о них обоих. Бросая им изредка несколько слов. Будто, чтоб показать – она здесь, она рядом.

И верно, это было неумно. Сидеть и выслушивать ненужные ему разговоры. Жадно глядеть на девчонку, которой, по существу, не было до него дела. Тоскливо, мучительно ждать. Ждать не пойми чего, с болью проглатывая каждую секунду. Но Макс сидел бы и ещё, если бы не были неумолимы мгла за окном и циферблаты часов. Сидел бы, чтоб любоваться и ждать.

Чудно это было! Макс спал с ней, был с ней, когда захочет. Она звала его. А для него была одной из? Или совсем не так?

После той, первой, которая предпочла собачьей преданности Макса такое ничтожество, в жизни Макса были одни Победы. Он одерживал верх. Говорил себе, что хочет узнать разных женщин, изведать разную любовь. И знал совершенно разных. Упорно добиваясь Побед.

А она… Крошечная серая девочка, всегда укутанная, хлюпающая носом. Укутанная неказисто, Макс только потом понял – бедно. Смешившая. Или раздражавшая, её сверстницы, как одна, грея мелкое тщеславие, зарились на него, но Макс примечал её, а не наоборот. Так нежданно расцветшая, Макс был потрясен, зайдя через несколько лет после окончания в школу, потрясен настолько, что – он! – не решился заговорить с ней. Становившаяся всё более – не смазливой, не красавицей – становившаяся всё более отмеченной чем-то. Чем-то, что трудно сказать – влекло, вызывало обиду или страшило Макса. Серая девочка, мелькавшая у него на горизонте, не думая приближаться. Лишь через много лет окончательно появившись на его пути.