Богач, бедняк. Нищий, вор

Накануне всю ночь лил дождь, и даже сейчас, в конце дня, серый воздух был по-прежнему насыщен влагой. В мутной воде форель клевала плохо, но уже одно то, что вокруг ни души и ни звука – только плеск воды о камни, – доставляло ему наслаждение. Через неделю начнутся занятия в школе, и Рудольф старался выжать как можно больше из последних свободных дней.

Он стоял с удочкой у одного из двух деревянных резных мостиков, перекинутых через ручей, когда услышал чьи-то шаги. К мостику вела дорожка, заросшая сорняками. Намотав леску на катушку спиннинга, он замер в ожидании. На мостике появился Бойлен – без шляпы, в замшевой куртке, с пестрым шарфом и в сапогах для верховой езды.

– Добрый день, мистер Бойлен, – поздоровался Рудольф, чувствуя себя немного неловко и волнуясь, что вдруг тот уже забыл о своем приглашении или сказал это тогда просто из вежливости.

– Ну, как успехи? – осведомился Бойлен.

– Да вот пока только две.

– Не так уж плохо для такого денька, как сегодня, – заметил Бойлен, окинув взглядом мутную воду. – К тому же ловишь-то ты на блесну.

– А вы рыбачите? – Рудольф подошел ближе к мостику, чтобы им не приходилось говорить слишком громко.

– Раньше занимался этим, – сказал Бойлен. – Ну, не буду тебе мешать. Я просто вышел прогуляться. Обратно пойду этой же дорогой и, если ты будешь еще здесь, надеюсь, не откажешься выпить рюмочку в моем доме.

– Спасибо, – поблагодарил Рудольф, но не сказал, дождется его или нет.

А Бойлен, помахав ему рукой, пошел дальше.

Рудольф сменил блесну, вытащив ее из-под ленточки на старой коричневой фетровой шляпе, которую надевал, когда шел дождь или когда он ходил рыбачить. Он умело, быстро завязал узлы. Быть может, когда-нибудь он станет хирургом и будет зашивать раны. «Я думаю, пациент выживет, сестра». Сколько на это нужно лет? Три года в подготовительном медицинском, четыре года в мединституте, еще два года интерном. Разве у кого-нибудь есть столько денег? Так что и думать забудь.

Ему пришлось забрасывать удочку трижды, прежде чем рыба клюнула. Вода закипела, грязно-белая в бурном потоке. Похоже, большая рыбина. Он осторожно подтягивал леску, стараясь обойти камни и водоросли. Дважды рыба чуть не сорвалась. Наконец, когда она устала, Рудольф взял подсачник и вошел в ручей. Ледяная вода тут же хлынула за голенища. Только когда рыба была уже в его руках, он заметил, что Бойлен вернулся и стоит на мостике, внимательно наблюдая за ним.

– Браво, – сказал он, когда, хлюпая сапогами, Рудольф вышел на берег. – Чистая работа.

Рудольф прикончил форель и положил ее в корзинку, а Бойлен подошел – стоял и смотрел.

– Я никогда не мог бы это сделать, – заметил Бойлен. – Убить собственными руками… – Он был в перчатках. – Они выглядят как маленькие акулы, – сказал он, – верно?

Рудольфу они казались обычными форелями.

– Я никогда не видел акулы, – сказал он.

Он сорвал еще несколько папоротников и уложил их в корзину вокруг рыбы. У отца на завтрак будет форель. Отец любит форель. Это будет платой ему за подаренный на день рождения спиннинг.

– А ты когда-нибудь ловил рыбу в Гудзоне? – спросил Бойлен.

– Случалось. Иногда в рыболовный сезон сюда заходят алозы.

– В молодости мой отец ловил лососей в Гудзоне, – сказал Бойлен. – Можешь себе представить, каким был Гудзон, когда здесь жили индейцы? До рузвельтовских времен. По берегам ходили медведи и рыси, к воде спускались олени.

– Мне случается порой увидеть оленя, – сказал Рудольф. Он никогда не пытался представить себе, как выглядел Гудзон, когда его бороздили каноэ ирокезов.

– Олени – беда для урожая, беда, – заметил Бойлен.

Рудольф с удовольствием снял бы сапоги и вылил из них воду, но носки у него были залатаны, и ему совсем не хотелось демонстрировать Бойлену толстые заплаты – материнское рукоделие.

Словно прочитав его мысли, Бойлен сказал:

– Мне кажется, тебе следует разуться и вылить воду из сапог. Вода, должно быть, холодная.

– Это точно, – сказал Рудольф, стягивая сапоги.

Бойлен, казалось, ничего не заметил. Он оглядывал густой лес, который стал собственностью его семьи сразу после окончания Гражданской войны.

– Раньше отсюда просматривался дом. Этих зарослей тогда не было. Круглый год здесь работали десять садовников, а сейчас не нанять ни одного… Впрочем, в этом нет и смысла. – Он внимательно оглядел разросшийся кустарник, заросли карликовых дубов, ольхи и кизила. – Все эти деревья – сорняки, – сказал он. – Первозданный лес, где только человек – гнус. Кто это сказал?

– Лонгфелло, – ответил Рудольф. Он снова надел сапоги. Носки у него были совсем мокрые.

– Ты много читаешь? – спросил Бойлен.

– Мы учили это в школе, – не захотел хвастать Рудольф.

– Я рад, что наша образовательная система не забывает о наших птицах и их родных диких местах, – заметил Бойлен.

«Опять выдрючивается, – подумал Рудольф. – На кого он хочет произвести впечатление?» Рудольф не слишком любил Лонгфелло, но за кого себя считает Бойлен, почему он говорит тоном такого превосходства? Ты что, братец, тоже пишешь стихи?

– Кстати, у меня, кажется, где-то валяются болотные сапоги до бедра. Не помню уж, когда я их купил. Если они тебе как раз, можешь взять. Зайдем в дом, ты их примеришь.

Рудольф хотел прямо с ручья вернуться домой. До автобусной остановки было далеко, и нужно было спешить, родители Джули пригласили его на ужин, а потом они с Джули собирались пойти в кино. Но болотные сапоги… Новые они стоят не меньше двадцати долларов.

– Спасибо, сэр, – сказал он.

– Не называй меня «сэр». Я и без того чувствую себя достаточно старым.

Они пошли к дому по заросшей дорожке.

– Давай я понесу корзинку.

– Она не тяжелая, – сказал Рудольф.

– Позволь. Может, хоть тогда мне будет казаться, что я сегодня сделал что-то полезное.

«А ведь он несчастный, – удивленно подумал Рудольф. – Такой же несчастный, как моя мать». Он отдал Бойлену корзинку, и тот перекинул ее через плечо.

Огромный дом на холме весь зарос плющом – бесполезная крепость из нетесаного камня, призванная защищать обитателей от рыцарей в доспехах и колебаний на бирже.

– Смехотворно, не правда ли? – пробормотал Бойлен.

– Да.

– А ты словоохотливый собеседник, – рассмеялся Бойлен, открывая массивную дубовую дверь. – Входи.

«В эту дверь входила моя сестра, – подумал Рудольф. – Мне следует повернуться и уйти».

Но он не ушел.

Они оказались в большом темном холле с мраморным полом и широкой лестницей, которая, изгибаясь, вела наверх. Тотчас появился пожилой слуга в сером альпаковом пиджаке и галстуке-бабочке, точно Бойлен, войдя в дом, тотчас потянул его к себе на веревочке.

– Добрый вечер, Перкинс, – сказал Бойлен. – Это мистер Джордах, наш молодой друг.

Перкинс едва заметно поклонился. Он чем-то походил на англичанина. У него было лицо преданного королю и отчизне вассала. Он взял у Рудольфа его потрепанную фетровую шляпу и возложил ее на длинный стол у стены, как венок на королевскую могилу.

– Перкинс, вы не будете так любезны сходить в оружейную и поискать там мои старые болотные сапоги? Мистер Джордах – рыбак. Вот, полюбуйтесь. – И он открыл корзинку.

– Отличного размера, сэр, – сказал этот поставщик двора ее величества.

– Верно? – Мужчины разыгрывали спектакль, правила которого были неизвестны Рудольфу. – Отнесите поварихе. Попросите ее что-нибудь из них приготовить на ужин. Ты ведь останешься поужинать, Рудольф, не так ли?

Рудольф заколебался. Ему придется пропустить свидание с Джули. Но ведь он ловил рыбу в ручье Бойлена да еще получит сапоги.

– А можно мне от вас позвонить? – спросил он.

– Конечно. – И Бойлен снова повернулся к Перкинсу: – Скажите поварихе, что нас будет двое. – Аксель Джордах не будет есть форель на завтрак. – Да, и еще, – сказал Бойлен, – принесите, пожалуйста, мистеру Джордаху пару приличных теплых носков и полотенце. Он промочил ноги. Сейчас он молод и не обращает на это внимания, но когда лет через сорок будет, как мы с вами, страдать от ревматизма и с трудом добираться до камина, он еще вспомнит этот день.

– Слушаюсь, сэр, – ответил Перкинс и вышел на кухню или в оружейную – неизвестно ведь, где что находится.

– Тебе, пожалуй, лучше снять сапоги здесь. Ты будешь чувствовать себя уютнее, – заметил Бойлен, вежливо намекая этим, что будет не в восторге, если Рудольф наследит по всему дому.

Рудольф стянул сапоги; штопаные носки – немой укор самолюбию.

– Пройдем сюда. – И Бойлен распахнул обе створки высокой двери из резного дерева. – Надеюсь, Перкинс проявил любезность и развел огонь. А то даже и в хорошую погоду в доме холодно. Здесь в лучшем случае вечный ноябрь. В такой, как сегодня, день, когда в воздухе чувствуется дождь, здесь можно как по льду кататься на собственных костях.

Такой огромной комнаты, как та, куда они вошли, Рудольф никогда в жизни не видел. Высокие окна наглухо закрыты бордовыми бархатными занавесками. На стенах ряды полок с книгами. Много картин: нарумяненные дамы в нарядах девятнадцатого столетия, внушительного вида бородатые пожилые мужчины, большие, писанные маслом пейзажи в паутине трещин. В одной из них Рудольф узнал соседнюю долину Гудзона, изображенную, когда здесь еще были поля и леса. На рояле разбросаны переплетенные в альбомы ноты, у соседней стены – бар. Просторный мягкий диван, несколько кожаных кресел, столик с кипой журналов. Неимоверных размеров светлый персидский ковер, наверное сотканный сотни лет назад, неискушенному глазу Рудольфа показался просто выцветшим и потертым. К их приходу Перкинс разжег огонь в большом камине. Поленья на толстой железной решетке уютно потрескивали, лампы – их в гостиной было шесть или семь – струили мягкий вечерний свет. Рудольф немедленно решил, что когда-нибудь и у него будет такая же комната.

– Замечательная комната, – искренне восхитился он вслух.

– Слишком велика для одинокого человека, – сказал Бойлен. – Бродишь по ней как потерянный. Я налью нам обоим виски.

– Спасибо. – Его сестра в баре на вокзале заказывала тоже виски. Сейчас она в Нью-Йорке из-за этого человека. Может, это и к лучшему? Она написала, что наконец-то нашла работу. Играет в театре. Она сообщит, когда премьера. У нее новый адрес. Она переехала из общежития. «Только не говори об этом папе и маме». Ей платят шестьдесят долларов в неделю.

– Ты хотел позвонить, – напомнил Бойлен, наливая виски. – Телефон на столе у окна.

Рудольф снял трубку. Из серебряной рамки на рояле ему улыбалась прелестная блондинка со старомодной прической.

– Какой вам номер? – спросила телефонистка.

Рудольф назвал номер Джули. Он надеялся, что Джули не будет дома и он оставит ей сообщение. Трус! Еще одно очко не в его пользу. Но она сама подошла к телефону после двух звонков.

– Джули… – начал он.

– Руди! – радостно воскликнула она.

Рудольф почувствовал угрызения совести. Хоть бы Бойлена не было в комнате.

– Джули… я насчет сегодняшнего вечера. Кое-что изменилось.

– Что изменилось? – спросила Джули ледяным тоном. Удивительно, как такая симпатичная девушка, умеющая петь, словно жаворонок, в то же время могла говорить таким металлическим, скрипучим голосом.

– Я не могу сейчас тебе объяснить, но…

– Почему же ты не можешь сейчас объяснить?

– Не могу, и все. – Рудольф взглянул в сторону Бойлена, но тот стоял к нему спиной. – В общем, давай отложим на завтра. В кино будет та же картина, и…

– А ну тебя к черту! – И она бросила трубку.

С минуту Рудольф стоял молча, потрясенный. Как девушка могла быть такой… такой непреклонной?

– Вот и хорошо, Джули, – сказал он в немую трубку, – значит, до завтра. Пока. – Сыграно неплохо. Он повесил трубку.

– Вот твое виски, – подал голос Бойлен с другого конца комнаты, никак не отреагировав на телефонный разговор.

Рудольф подошел к нему и взял стакан.

– Твое здоровье! – сказал Бойлен, поднося виски к губам.

Рудольф не мог заставить себя сказать, в свою очередь, «ваше здоровье», но от выпитого ему сразу стало тепло, и виски не показалось ему таким уж противным.

– Первое виски за целый день, – сказал Бойлен, шурша льдинками в стакане. – Спасибо, что остался. Не люблю пить один, а сейчас мне было просто необходимо выпить. У меня был ужасно скучный день. Да ты садись. – Он указал на большое кресло возле камина. Рудольф сел, а он встал напротив, облокотившись на каминную доску. На ней стояла китайская глиняная лошадь, мощная и на вид воинственная. – Приходили страховые агенты по поводу этого нелепого пожара в день победы. Вернее, в ночь. Ты видел, как горел крест?

– Я слышал об этом.

– Странно, почему выбрали именно мое поместье? Я не католик, не негр и не еврей. Куклуксклановцев явно ввели в заблуждение. Страховые агенты интересовались, нет ли у меня врагов. Ты ничего такого не слышал в городе?

– Нет, – насторожившись, ответил Рудольф.

– Наверняка есть, только они себя не афишируют. Я имею в виду – враги. Им следовало бы поставить крест ближе к дому, чтобы этот мавзолей тоже сгорел – я был бы счастлив. Ты ничего не пьешь.

– Я пью медленно, – сказал Рудольф.

– Мой дед строил на века, – сказал Бойлен, – вот я и вынужден тут жить. – Он рассмеялся: – Извини, я слишком разговорчив. Но так редко выпадает возможность поговорить с кем-нибудь, кто бы хоть чуть-чуть понимал, о чем ты говоришь.

– Тогда почему вы здесь живете? – с юношеской логикой спросил Рудольф.

– Я обречен, – ответил Бойлен издевательски-мелодраматичным тоном. – Я прикован к этой скале, и орел клюет мою печень. Ты знаешь, откуда этот образ?

– Прометей.

– Скажите пожалуйста! Вы тоже проходили это в школе?

– Да. – Ему хотелось добавить: «Я еще и не то знаю, мистер».

– Бойся привязанности к семье! – воскликнул Бойлен. Он уже допил свое виски и подошел к бару налить себе еще. – Надо осуществлять их надежды. На тебя давит бремя обязательств перед семьей, Рудольф? У тебя есть предки, чаяния которых ты не смеешь не оправдать?

– У меня нет предков.

– Настоящий американец, – заметил Бойлен. – А вот и сапоги.

В комнату вошел Перкинс, неся высокие болотные сапоги, полотенце и пару светло-голубых шерстяных носков.

– Положите все, пожалуйста, Перкинс, – сказал Бойлен.

– Хорошо, сэр.

Перкинс поставил сапоги возле Рудольфа, полотенце повесил на ручку кресла, а носки положил рядом на край стола.

Рудольф снял свои мокрые заштопанные носки и хотел сунуть в карман, но Перкинс тут же забрал их. Рудольф не понимал, что Перкинс станет делать в таком доме с парой мокрых заштопанных бумажных носков. Он вытер ноги полотенцем, пахнувшим лавандой, и надел принесенные ему носки. Мягкая шерсть. Он встал и натянул сапоги. На одном колене зияла треугольная дырка. Рудольф решил, что будет невежливо на это указать.

– Точно по мне. – Пятьдесят долларов, подумал он. Не меньше. В этих сапогах он чувствовал себя почти д’Артаньяном.

– Я купил их, кажется, еще до войны, – сказал Бойлен. – Когда от меня ушла жена, я думал, что начну рыбачить.

Рудольф бросил на Бойлена быстрый взгляд, проверяя, не шутит ли он, но в глазах его собеседника не было ни искринки юмора.

– Для компании завел собаку, огромного ирландского волкодава. Отличный пес. Он у меня пять лет был. Мы друг к другу необыкновенно привязались. А потом кто-то его отравил. Вместо меня. – И Бойлен коротко рассмеялся: – Да, у меня, должно быть, есть враги. А может, он просто гонялся за чьими-нибудь курами.

Рудольф снял сапоги и держал их, не зная, что с ними делать.

– Положи их куда-нибудь, – сказал Бойлен. – Перкинс перенесет их в машину, когда я повезу тебя домой. Боже, да они, кажется, порваны! – воскликнул он, увидев дырку.

– Ничего, я отдам их в починку, – поспешно сказал Рудольф.

– Нет, я попрошу Перкинса, и он сам приведет их в порядок. Он обожает чинить. – Это прозвучало так, будто Рудольф лишит Перкинса величайшего удовольствия, если будет настаивать на том, чтобы самому починить сапоги. Бойлен снова подошел к бару и добавил себе виски. – Хочешь посмотреть дом, Рудольф? – Бойлен все время называл его по имени.

– Да, – ответил Рудольф. Ему было любопытно, что Бойлен называет оружейной. Он видел только одну оружейную – в Бруклине, на легкоатлетической встрече.

– Идем. Это поможет тебе, когда ты сам станешь предком. Будешь знать, как досадить своим потомкам. Возьми с собой свой стакан.

В холле стояла большая бронзовая скульптура – тигрица, вцепившаяся когтями в спину буйвола.

– Искусство… – задумчиво произнес Бойлен. – Будь я патриотом, мне следовало бы отдать ее переплавить на пушку. – Он распахнул створки огромной двери, украшенной резными купидонами и гирляндами. – Бальный зал. – И включил там свет.

Комната была, пожалуй, не меньше гимнастического зала в их школе. С высокого потолка свисала закутанная в простыню огромная хрустальная люстра. В люстре горело лишь несколько лампочек, и свет сквозь простыню был мутный и слабый. Вдоль отделанных расписанными деревянными панелями стен стояли ряды стульев, накрытых чехлами.

– Отец мне рассказывал, что мать однажды пригласила сюда на бал семьсот человек. Оркестр играл вальсы. Двадцать пять вальсов подряд. Ничего себе, правда? Ты все еще играешь «У Джека и Джилл»?

– Нет, – сказал Рудольф, – нас нанимали на три недели, и они кончились.

– Прелестная девушка была с тобой… как ее имя?

– Джули.

– Ах да, Джули. Я ей не понравился, верно?

– Она мне этого не говорила.

– Передай ей, что я считаю ее прелестной, хорошо? Хотя это мало чего стоит.

– Передам.

– Семьсот человек, – повторил Бойлен. И завальсировал, делая вид, будто держит партнершу. При этом виски выплеснулось из стакана ему на руку. – Я был нарасхват на балах дебютанток. – Он достал из кармана платок и промокнул руку. – Закачу-ка я, пожалуй, сам бал. Накануне Ватерлоо. Об этом ты тоже знаешь?

– Да, – сказал Рудольф. – Офицеры Веллингтона. Я видел Бекки Шарп. – Он и Байрона читал, но не хотел выпендриваться перед Бойленом.

– А «Пармскую обитель» ты читал?

– Нет.

– Прочти, когда станешь постарше, – сказал Бойлен, оглядывая в последний раз смутно освещенный бальный зал. – Бедный Стендаль, гнивший в Чивитавеккье, потом умерший невоспетым, оставив потомкам закладные.

«Прекрасно, – подумал Рудольф, – значит, ты все-таки прочел хоть одну книжку». Но в то же время он был польщен. Ведь с ним вели литературный разговор.

– А моя Чивитавеккья в Порт-Филипе, – сказал Бойлен. Он погасил свет и, глядя в зачехленную темноту, добавил: – Приют для сов. – Не закрывая дверей, он направился в глубь дома. Приоткрыл другую дверь. Там была громадная комната с множеством книг. Пахло кожей и пылью. – Библиотека. Собрания сочинений в кожаных переплетах. Весь Вольтер и так далее. Киплинг… А вот оружейная. – Бойлен распахнул следующую дверь и включил свет. – Любой человек назвал бы это хранилищем огнестрельного оружия, но дед любил пышные названия.

В застекленных шкафах красного дерева стояли дробовики и охотничьи ружья. Стены увешаны трофеями – оленьи рога, чучела фазанов с длинными яркими хвостами. Ружья поблескивали свежей смазкой. Чистота необыкновенная, нигде ни пылинки. Шкафы красного дерева с медными ручками делали комнату похожей на корабельную каюту.

– Ты умеешь стрелять? – спросил Бойлен, усаживаясь верхом на кожаный табурет в форме седла.

– Нет. – У Рудольфа чесались руки от желания потрогать эти изумительные ружья.

– Если хочешь, я тебя научу. Где-то на моих землях есть старый учебный стенд для стрельбы по тарелкам. Сейчас, правда, здесь уже не на что охотиться. Разве на кроликов, да иногда попадется олень. Правда, во время охотничьего сезона я слышу выстрелы. Браконьеры, но тут уж ничего не поделаешь. – Он обвел комнату взглядом. – Подходящее место для самоубийства. Да, когда-то в этих владениях устраивали отличную охоту. Перепела, куропатки, олени. Но это было так давно! Я уж и не помню, когда последний раз стрелял из ружья. Если буду учить тебя, возможно, и сам вспомню молодость. Это мужской спорт. Мужчина по природе своей – охотник. – По его тону видно было, что таким он себя считал. – Может быть, когда-нибудь в будущем тебе поможет репутация хорошего стрелка. В колледже я учился с парнем, который женился на одной из самых богатых наследниц в Северной Каролине, и только потому, что у него был меткий глаз и твердая рука. Хлопчатобумажные фабрики. Я имею в виду, откуда деньги. Его звали Ривз. Из бедной семьи, но с прекрасными манерами. Это и помогло. А тебе хотелось бы быть богатым?

– Да.

– Чем ты намерен заняться после колледжа?

– Пока не знаю. Там видно будет.

– Я бы посоветовал тебе стать юристом, – сказал Бойлен. – Америка – страна юристов. И год от года потребность в них растет. По-моему, твоя сестра говорила мне, что ты капитан команды в школьном дискуссионном клубе. Это так?

– Я действительно состою в дискуссионном клубе. – Упоминание о сестре насторожило его.

– Мы с тобой могли бы как-нибудь съездить в Нью-Йорк и навестить твою сестру. – Они вышли из оружейной. – Я прикажу Перкинсу отыскать на этой неделе учебный стенд и купить несколько голубей. Когда все будет готово, я тебе позвоню.

– У нас нет телефона.

– Ах да! Помню, я как-то раз пытался найти его в телефонной книге и не нашел. В таком случае напишу. Кажется, я помню твой адрес. – Он задумчиво скользнул взглядом по ступенькам мраморной лестницы. – Там, наверху, ничего интересного. Гостиная моей матери и спальни. Большинство комнат закрыто… Если ты не возражаешь, я на минуту поднимусь переодеться к ужину. Чувствуй себя как дома. Налей себе еще выпить. – И он стал подниматься на второй этаж, который не мог представлять никакого интереса для его молодого гостя, разве что тому было бы любопытно увидеть кровать, на которой его сестра потеряла невинность.

III

Рудольф вернулся в гостиную и наблюдал, как Перкинс накрывает к ужину стол у камина. Руки священнослужителя, переставляющего чаши и кубки. Вестминстерское аббатство. Могилы поэтов. Из серебряного ведерка со льдом торчит бутылка вина. Откупоренная бутылка красного вина стоит на серванте.

– Я позвонил насчет сапог, сэр, – сказал Перкинс. – Их починят к среде.

– Спасибо, мистер Перкинс, – сказал Рудольф.

– Рад быть вам полезным, сэр.

Сэр! И два раза подряд! А Перкинс продолжал священнодействовать.

Рудольфу хотелось облегчиться, но как сказать об этом такому Перкинсу. А тот бесшумно, как «роллс-ройс», выскользнул из комнаты. Рудольф подошел к окну и, раздвинув занавески, выглянул наружу. Из тьмы долины клубами поднимался туман. Он представил себе своего брата Тома, как тот глядит в окно и видит голого мужчину с двумя стаканами в руках.

Рудольф глотнул виски, чувствуя, что алкоголь уже действует на него. Возможно, в один прекрасный день он вернется сюда и купит этот дом вместе с Перкинсом и всем остальным. В конце концов, он живет в Америке!

Вошел Бойлен. Он всего лишь сменил замшевую куртку на вельветовый пиджак. А рубашка осталась та же – шерстяная клетчатая.

– Я уж не стал принимать ванну, чтобы не заставлять тебя ждать. Надеюсь, ты меня извинишь, – сказал он, подходя к бару. От Бойлена пахло каким-то одеколоном. – В столовой было бы холодно, – заметил он, глядя на стол перед камином. И снова налил себе виски. – Когда-то там ужинал президент Тафт. Стол был накрыт на шестьдесят персон – все высокопоставленные лица. – Он подошел к роялю, сел на табурет, поставил стакан рядом с собой и взял несколько аккордов. – Ты, случайно, не играешь на скрипке, Рудольф?

– Нет.

– Ни на чем, кроме трубы?

– В общем, нет. Могу, конечно, что-нибудь подобрать на рояле.

– Жаль. Мы могли бы разучить с тобой какие-нибудь дуэты. К сожалению, я ни разу не слышал о дуэтах для фортепьяно и трубы. – Бойлен начал играть. Рудольфу пришлось признать, что играет он хорошо. – Иногда устаешь от механической музыки, – сказал он. – Узнаешь, что это такое?

– Нет.

– Шопен. Ноктюрн ре-бемоль мажор. Знаешь, что говорил Шуман о музыке Шопена?

– Нет. – Хоть бы Бойлен перестал болтать. Рудольфу нравилось то, что он играл.

– Пушка, засыпанная цветами, – сказал Бойлен. – Что-то в этом роде. По-моему, именно так сказал Шуман. Вполне подходит для описания музыки.

В комнату вошел Перкинс:

– Ужин подан, сэр.

Бойлен перестал играть и встал из-за рояля.

– Рудольф, тебе не надо облегчиться или вымыть руки?

Наконец-то.

– Спасибо, да.

– Перкинс, – сказал Бойлен, – покажите мистеру Джордаху, где это.

– Сюда, сэр, – сказал Перкинс.

Перкинс повел Рудольфа из комнаты, а Бойлен снова сел за рояль и продолжал играть.

Ванная возле входной двери была большая, с окном из цветного стекла, что придавало ей вид церковного помещения. Унитаз походил на трон. Краны на умывальнике блестели как золотые. Рудольф облегчался под звуки Шопена. Он жалел, что согласился остаться на ужин. У него было ощущение, что Бойлен пытается заманить его в ловушку. Сложный он, этот Бойлен. И тебе Шопен, и болотные сапоги, и виски, и философия, и оружейная, и сожженный крест, и отравленная собака… Рудольф чувствовал, что не подготовлен ко всему этому и с Бойленом ему не справиться. Теперь он понимал, почему Гретхен решила, что ей надо бежать от этого человека.

Выйдя в холл, он подумал, не удрать ли через входную дверь. Сумей он забрать свои сапоги так, чтобы никто не видел, он, наверное, так бы и поступил. Но не шагать же ему до автобусной остановки и не ехать в автобусе в носках. Да еще в бойленовских.

И он прошел в гостиную, наслаждаясь звуками Шопена. Бойлен перестал играть, встал, вежливо взял Рудольфа за локоть и повел к столу. Перкинс наполнял бокалы белым вином. В центре стола в глубоком медном судке лежала отварная форель в каком-то соусе. Рудольф был разочарован: он предпочитал форель жареную.

Они сели друг против друга. Перед каждым три разных бокала и целый набор ножей и вилок. Перкинс переложил форель на серебряное блюдо с отварным молодым картофелем и, подойдя к Рудольфу, остановился сбоку. Рудольф осторожно взял с блюда кусок форели и пару картофелин. Он растерялся от обилия столового серебра, но старался не выказывать своего замешательства.

– Truite au bleu, – сказал Бойлен. Рудольфу было приятно, что говорит он по-французски плохо, с акцентом, во всяком случае, не так, как мисс Лено. – Повариха хорошо ее готовит.

– Голубая форель, – перевел Рудольф. – Так ее готовят во Франции. – Он не удержался и показал, что не лыком шит, особенно услышав, как говорит по-французски Бойлен.

– Откуда ты это знаешь? – недоуменно посмотрел на него Бойлен. – Ты что, был во Франции?

– Нет. Я это знаю по школе. Мы каждую неделю получаем небольшую французскую газету для учеников, и там была статья по кулинарии.

Бойлен наложил себе полную тарелку еды. У него был хороший аппетит.

– Tu parles français? ^[8]

Рудольф отметил, что Бойлен обратился к нему на ты. В старой французской грамматике, которую он однажды листал, было сказано, что второе лицо единственного числа употребляется в отношении слуг, детей, солдат и людей низшего сословия.

– Un petit peu ^[9].

– Moi, j’étais en France quant j’étais jeune, – сказал Бойлен, жестко произнося слова. – Avec mes parents. J’ai vecu mon premier amour à Paris. Quand c’etait? Mille neuf cent vingt-huit, vingt-neuf. Comment s’appelait-elle? Anne? Annette? Elle était delicieuse ^[10].

Возможно, она была прелестна, эта первая любовь Бойлена, подумал Рудольф, впервые почувствовав всю радость снобизма, но над исправлением его акцента она не поработала.

– Tu as l’envie d’y aller? En France? ^[11] – спросил Бойлен, проверяя его. Рудольф ведь сказал, что говорит немного по-французски, и Бойлен не собирался спустить ему это.

– J’irai, j’en suis sur, – ответил Рудольф, вспоминая, как ответила бы на такой вопрос мисс Лено. Он хорошо умел подражать. – Peut-être après l’Université. Quand le pays sera rétablit ^[12].

– Господи, да ты говоришь, как француз! – воскликнул Бойлен.

– У меня была хорошая преподавательница. – Последний букет бедняжке мисс Лено, французской заднице.

– Возможно, тебе стоит пойти на дипломатическую службу, – сказал Бойлен. – Толковые молодые люди нам нужны. Но сначала обзаведись богатой женой. А то уж очень плохо там платят. – Он пригубил вина. – Мне казалось, что я хочу жить там, в Париже. Мои родные думали иначе. У меня очень жесткий акцент?

– Ужасающий, – сказал Рудольф.

Бойлен рассмеялся:

– Прямолинейность молодости. – И более серьезным тоном добавил: – А возможно, это у вас семейное. Твоя сестра такая же.

Некоторое время они ели молча. Рудольф внимательно следил, как Бойлен действует ножом и вилкой. Меткий стрелок, прекрасные манеры.

Перкинс убрал тарелки из-под рыбы и подал свиные отбивные с тушеным картофелем и зеленым горошком. «Хорошо бы маме поучиться на этой кухне», – подумал Рудольф. Перкинс скорее священнодействовал с красным вином, а не разливал его. «Интересно, что Перкинс знает про Гретхен, – подумал Рудольф. – Кто заправляет постели в комнатах наверху?»

– Она уже нашла работу? – спросил Бойлен, как бы продолжая начатый разговор. – Она говорила мне, что хочет стать актрисой.

– Не знаю. Я давно не получал от нее писем, – соврал Рудольф, не желая делиться с Бойленом своими сведениями.

– Ты считаешь, она может иметь успех? – продолжал Бойлен. – Ты видел ее на сцене?

– Однажды. Только в школьной пьесе.

В изуродованном упрощенном варианте Шекспира, в самодельных костюмах. Семь столетий тому назад. Парень, игравший Иакова, нервничал и то и дело проверял, не отклеилась ли борода. Гретхен, очень хорошенькая, выглядела странно в трико и вовсе не была похожа на молодого человека, но реплики произносила отчетливо.

– По-твоему, у нее есть талант? – спросил Бойлен.

– Думаю, да. Что-то в ней есть. Когда она выходила на сцену, все сразу прекращали кашлять.

Бойлен рассмеялся, и Рудольф сообразил, что так мог сказать маленький мальчик.

– Я хочу сказать, – поправился Рудольф, – чувствовалось, что зрители начинали смотреть только на нее, следить за ней – не так, как за другими актерами. Наверное, это и есть талант.

– Согласен. – Бойлен утвердительно кивнул. – Она необыкновенно красивая девушка. Но ты как брат, вероятно, не сознаешь этого.

– Почему же, сознаю, – сказал Рудольф.

– Правда? – безразличным тоном произнес Бойлен.

Казалось, он уже утратил интерес к разговору. Он подал знак Перкинсу, чтобы тот убрал грязные тарелки, встал, подошел к большой радиоле и поставил Второй фортепьянный концерт Брамса. Музыка звучала так громко, что дальше они ели в полном молчании. Пять сортов сыра на деревянном блюде. Салат. Сливовый пирог. Неудивительно, что у Бойлена животик.

Рудольф исподтишка взглянул на свои часы. Если ему удастся достаточно рано отсюда выбраться, может, он еще сумеет поймать Джули. Для кино будет, конечно, уже поздно, но, может, ему хоть удастся загладить то, что он вовремя не пришел.