На следующее утро за завтраком я битый час по кусочкам склеивал их треснувшую на множество разрозненных фрагментов память. К делу я подошел творчески, намеренно художественно приукрашивая детали для усиления эффекта. Прежде, чем добиться полной дефрагментации, выяснили, что помнить всё «как в тумане» они начали с двух первых затяжек, а потом туман накрыл их с головой быстро и неожиданно. На претензии «А ты куда смотрел?!» и «Чего ты нас не остановил?!» я улыбался, помня, какими милыми и забавными они вчера были, когда их накрыло – и вообще долго казались вполне себе вменяемыми, пусть и не вполне трезвомыслящими. Сигналом к срочной эвакуации стал вопрос ко мне «А вы мужчина, кто?», который я вначале счел за шутку, но присмотревшись к ним внимательней понял, что прекрасная часть семьи уже стоит одной ногой по колено в бессмысленности и рискует, сама того не понимая, мягко завалиться в чарующий беспамятством сон.

До такси, подъехавшему прямо ко входу, чудом все дошли сами, а на этажи уже были занесены с подобающими для гостей номеров категории lux трепетностью и уважением. По дороге пытались затянуть «Степь, да степь», но ввиду отсутствия сил и моей поддержки, не разошлись даже на три такта.

Завтрак по времени совпадал с поздним обедом и решили сегодня никуда не ходить, дав возможность организмам немного прийти в себя в тихом гостиничном хамаме у бассейна с прохладной водой. Стоящие на барной стойке коктейли, одним свои видом сначала вызывали активный вброс желчи в желудок, которая поднималась к горлу провоцируя рвоту. Но потихоньку это прошло, хотя вину с меня за случившееся не снимали весь вечер. А я все думал, как полезно оказывается в детстве перебрать с некоторыми злоупотреблениями, на всю жизнь выработав к ним иммунитет.

– Синьор, продлевать будете?

Я все-таки решил выйти в океан. По-взрослому – на большом баркасе, далеко и надолго. Три дня советовался с интернетом и ездил осматривать лодки, пока не подобрал то, что мне понравилось. Как на самом деле эта штука называлась, не знаю, но я именовал ее «баркас» – большое просторное судно с несколькими каютами, душем и туалетом. Но не яхта – для яхты это транспортное средство было сделано грубовато. Да и само название «баркас» мне нравилось больше, чем «яхта». В «яхта» одни понты, а баркас, это такой неладно скроенный, но крепко сшитый мужичок-боровичок, который даже если и подставит бок волне, то все равно извернется к ней носом.

Официальная версия похода в океан – рыбалка. Неофициальная – медитация и поиск замысла для большого рассказа. И для вдохновения капитана хотелось колоритного – старого, просоленного океанской водой, в сапогах, в большом плаще, широкополой шляпе и с трубкой. И чтоб он причмокивал, куря, а голос был противный и скрипучий и пользовался он им редко. Эдакий молчаливый полубандит-полудомосед.

– Хуан. – Представился он, протягивая мне руку. Рука была афроамериканская по цвету и на ощупь походила на швартовый канат – такая же шероховатая, и одновременно и гибкая, и окаменевшая. По татуировке на руке ему было 35, а по фейсу все 135 лет. И лицо его уже словно носил третий владелец, и оно, казалось, кое-как натягивалось на череп, настолько было разношено. Задубели и сальники глазных яблок и потихоньку пропускали воду, которая слезилась с уголков глаз, и он то и дело смахивал слезы тыльной стороной ладони (и удивительно было, как ему не больно тереть глаза канатно-наждачной кожей). Вместо трубки сигара. Вместо шляпы растаманский берет. И не плащ, а безразмерная, с длинным рукавом цветная рубаха, нависающая на шорты. Но были сапоги! Резиновые по колено (а по цвету, словно снятые с утонувшего русского патриота – бело-сине-красные в цвет национального флага).

Оплату договорились проводить за каждые три часа, и всякий раз по истечении договоренного срока он интересовался продлением. Два дня ждали хорошего прогноза погоды и в среду днем вышли в океан под затикавший счетчик путешествия.

33

– Багамы? – Переспрашивает он меня, запускает мотор, и баркас отходит от пристани. Сзади подпрыгивает на волнах, привязанная на длинной веревке спасательная лодка. Капитан облокотился о панель приборов возле штурвала и, кажется либо уснул, либо умер. Но зрелище это обманчиво – внутри он жив на полную катушку и разгоряченный сигарный дым из лёгких, как из котлов паровой машины вырывается наружу через трубы носа, сигнализируя, что машина полностью готова к работе и прогревается на холостом ходу.

Баркас шел, немного продольно покачиваясь. И покачивался он так равномерно, словно неведомый маятник, прикрученный снизу, болтал его из стороны в сторону. Высокооборотистые моторы подвывали как китайские мопеды. Подвывали тихонько и где-то в глубине трюма и бодро гнали нас вперед.

Через час земля сзади отдалилась и ушла под воду.

Я пошел на нос и встал, оперевшись руками о борт. И вдруг внутри меня случилось замешательство. Случилась, ни с того, ни с сего, легкая нервозность, какая бывает перед важным и значимым открытием. Может дед мой был моряком? Может прадед? А может еще раньше кто-то ходил в роду по большой воде. И оттуда – из их далекого прошлого – до меня словно порыв ветра долетело сообщение, и всколыхнуло что-то внутри, и что-то внутри отозвалось. Я почувствовал вдруг что обстановка вокруг она такая домашняя, такая своя, такая безопасная. И улыбнулся, вспомнив наставление жены: «Вы там, в открытом океане том, поосторожнее!».

Как к нам прилетают сигналы из прошлого? Лазер подсознанья сто, двести, пятьсот или тысячу лет назад мгновенно выгравировал восторги и опасения в нейронных связях моего предка. А потом, упакованный в сперматозоид информационный массив был отправлен потомкам. И может он разбрызгивался несколько жизней туда-сюда нераспакованным, но вот миг активации настал, и гравировки совпали, и я услышал голос предков. Почувствовал, что в огромном пространстве космоса я не бессмысленный элемент. Почувствовал, что от меня тянутся ниточки в прошлое и будущее, и я здесь есть измененная копия прошлого меня и я ответственен за запись, которую при мне сделает лазер. И океан показался качающей меня на руках вселенной, которая нашла время показать мне любовь и заботу. И я их почувствовал. И почувствовал, что всё, ради чего я вышел в открытый океан, случилось. Случилось мгновенно. И хотя не этого я ожидал и не за этим пустился в путь, но было очевидно – другого ничего не будет и можно возвращаться.

– Сеньор! – Вдруг крикнул Хуан, и указал на воду рядом с правым бортом, гладь которой разрезал черный плавник.

– Дельфин?! Какой большой!

– Нет, это марлин!

34

И раз мы были в океане и у нас были рыболовные снасти и ящик шампанского, то решили тормознуть баркас и порыбачить. Клевало так часто и так много, что улов, весящий меньше килограмма, признавался мелочью, и выкидывался обратно, и радостно уходил в глубину, шурша плавниками. Добычу мы доставали и выбрасывали где-то раз в пять минут, и я начал подозревать трюк в исполнении десятка рыб, развлекавшихся этим круговоротом: ты ее выбрасываешь, она разворачивается, снова съедает наживку, совершает полет в воздухе и снова плюхается в воду. К концу которого часа выдергивания рыбы из воды я понял что удовольствия больше от этого не получаю, не помню. Азарт превратился в бессмысленный конвейер. Тунцом, барракудой и дорадой были заполнены все емкости. Пара камбал валялась на палубе, и я боялся поскользнуться на них как на шкурке от банана. И уже солнце стало опускаться в океан (а ведь на самом деле это не звезда тонула впереди, а мы заваливались вместе с планетой назад); и уже я минут тридцать подцепил, но не поднимал рыбу, и она металась в ужасе между перспективой попасть на сковороду или в пасть акулы; и Хуан уже смотрел на меня подозрительно, пытаясь определить, насколько я сошел с ума от рыбацкого счастья – а всё это вместе говорило, что пора сворачивать рыбалку и разворачивать вечернюю поляну с питьем и закусками.

Хуан пожарил рыбу и рыбе этой позавидовали бы лучшие кухни мира, насколько мягкой и сладкой она была. Пальчики оближешь в прямом смысле слова! За пальчики выпили два раза, а после того, как выпили за них в третий раз, выяснилось, что у кубинца сегодня день рождения.

– Едрёна Матрёна! – Говорю, и понимаю, что фраза эта по уместности использования и эмоциональной точности может быть оценена лишь потомками Пушкина. И следом восклицаю международное: – Ого!

Он скромно улыбается, отодвигает шампанское и достает кубинский ром. Я в ответ насколько могу широко и радостно тоже расплываюсь в улыбке и думаю «Твою ж мать!», опасаясь, что доставать нас из воды будет некому, если мы вдруг в нее свалимся. К примеру, кто-то пойдет отлить и его мотнет, и он кувырнется за борт. И так я напрягся по этому поводу, что даже решил надеть спасательный жилет, но не надел, потому что праздновать в нем день рождения нелепо даже среди океана.

Но Хуан оказался профессионалом во всех отношениях и разливал по десять грамм. По десять грамм! И то ли воздух тут был какой-то особенный, то ли плотная еда сказалась, но с каждыми десятью граммами я не пьянел, а трезвел. И в эффект этот сначала я не поверил, и даже коснулся указательным пальцем носа (и не промахнулся), и прошелся по палубе и не упал, поскользнувшись на камбале и не свалился за борт, отлив ради эксперимента в океан. Хуан пристыдил меня за хулиганство, укоризненно покачав головой. И выдал спасательный жилет и потребовал, чтобы я его надел для его спокойствия. А Хуана развезло. И это было заметно. И я кинул ему второй спасательный жилет, и то, насколько строптиво он его оттолкнул, подтверждало подозрения, что капитан пьян.

Вдобавок у него развязался язык. И он рассказывал и рассказывал, а транслейтер переводил и переводил. Я многое не понимал, но не факт, что это было проблемой устройства – возможно, уже на входе была сильно несвязная речь. Но суть я улавливал по ключевым словам, и понял, что слушаю изложение банальной и типичной life story – в молодости в этот день он закатывал гулянки, на которые собиралось много друзей; потом праздники стали скромней в итоге скатились до семейных домашних застолий (а теперь он вообще в море с незнакомым туристом); в какой-то момент дни рождений стали его тяготить, так как вместо «как много еще впереди» расползалось грустное опасение что «как мало уже осталось». И еще он говорил о каких-то обидах, о том, что чего-то не успел, что жизнь его идет черти-как и он не понимает куда идет и зачем. Это был рассказ, вся суть которого умещалась в черточку между датами рождения и смерти. И хотя любая жизнь укладывается в этот прочерк (цвет которого отражает, каково было жить между рождением и смертью), но у одних он поплотней и почерней, а у других в нём есть и белые вкрапления.

В свете корабельного фонаря потускнели краски его берета и рубахи, и он казался старым грустным клоуном, выгнанным из цирка. А он пошел в рубку и включил Боба Марли. И NO WOMAN, NO CRY полетела над морем, и басы были так низки, что создавали круговые волны на дальних затухающих кольцах которых, лежа на спинах с попкорном из моллюсков в ластах, качались дельфины, глядя кино «Пьяные в море». Песня окутывала душу светлой печалью и вытесняла мрачное ощущение безнадежности, нахлынувшее от его рассказа. Он стоял у борта и курил, уставившись в темноту. И глядя на него я вспомнил афоризм, который хотя он не очень подходил к дню рождения, но очень подходил к ситуации – «Если кто-то умер, то это еще не значит, что он жил».

Ночью не спалось, и я взялся за сочинительство и к утру закончил стихотворение, и заснул, надеясь, что лазер тоже сделал запись в моих нейросетях.

День рожденья.

Мне кажется, что этот день похож на репетицию последнего прощанья.

Когда, забросив всё, спешат (при том собой гордясь),

чтобы в процессии со скорбным видом появиться, отметиться, и выпить, и поесть.

(Возможен вариант без третьего и без второго, но вот без первого – никак).

А день придет к другому надобно идти, испытывая чувство на уровне молекул ДНК,

причастности к порядочности некой.

Не так? Не то? И основания другие?

Какие основания дают нам право врать?

Ведь сказанное в эти дни лукавство в восьми из десяти.

И глупость в девяти из десяти. И все мы знаем это.