– О! Там были русские. Попросил. – И показал куда-то наверх. И я представил, как по аэропорту идут русские колонной с флажками, и как окружающие пугаются и перешептываются: «Русские идут». И тут подходит англичанин и просит «Дай флаг. Очень надо. Я верну», и берет флаг и уходит. И всё превращается в буффонаду.

«А может он мне документы привез?!», – мелькает в голове шальная мысль.

– Кстати, я вам документы привез, которые вы вчера забыли.

– Забыл?!

– Как сказать по-русски? Мистер Киссенджер решил, что вы их потерять. Боялся. Вот! Держите!

И протянул мне конверт. И я заплакал – настолько было противно себе от самого себя. И подумал: «Что ж мы за люди-то такие?!». И утерся. И сказал: «Пошли!», Артуру, который, наверное, думал, что только что побывал на загадочном сеансе демонстрации загадочной русской души.

17

В самолет я влетел совсем другим человеком – наполненным радостью и счастьем пассажиром, спешащим к новой, незнакомой, но прекрасной жизни. И написал жене, что сел в самолет и указал время, когда меня встречать в Шереметьево и уточнил, что подробности при встрече. И сначала хотел ее разыграть и придумать, пока лечу, какую-нибудь грустную историю что ничего не получилось, но вспомнил себя в отеле, вспомнил скачущее сердце и бубенчики в голове и решил не рисковать. Достал полученный от Артура конверт и осмотрел его, и потрогал и погладил и подумал «И что я такого написал?» и начал вспоминать, и ничего стоящего столько денег не вспомнил. И подумал, что может важное и главное не должно быть назидательно или красиво, или загадочно, а ценность в простоте, мимолетности и своевременности. Кто вообще знает правду мира? Его ведь чем больше изучаешь, тем больше понимаешь, что ничего не понимаешь. Куда течет река жизни? Зачем течет? И в итоге я достал ноутбук и к концу полета сочинил два стихотворения. Точнее одно в двух вариациях.

О чем я буду думать умирая?

Когда душа, сложив багаж, уже присядет «на дорожку»

и милостиво даст мне времени немножко,

последний шанс даст, стоя на пороге ада или рая.

О чем я буду думать умирая?

С чем соскользну я в вечность? Вот вопрос.

Тоска меня скует, а может, радость испытаю?

А может в равнодушие, как в мягкий пуховик я лягу,

И время молнию на нем потянет за собой и вмиг разделит свет на этот и другой.

О чем я буду думать умирая?

Что никогда не мог себе представить рая?

Но точно знал, что, где и как в аду.

Как будто жил в аду.

Обидно, если из него в него иду.

Не хочется грустить, мир этот покидая и ликовать,

тем самым подтверждая, весь адский смысл его.

Наверно легко уйти не чувствуя ни капли ничего.

И в равнодушии, несправедливо нелюбимом миром,

почувствовав, что в нем как в неге утопаю,

подумаю приятное: «Я умираю».

О чем я буду думать умирая?

Обидно, если буду хоть о чем-то горевать.

Не стоило так жизнь прожить, чтоб так ее кончать:

страдать что недоделал, недопил, недолюбил,

не стал и не был, не увидел, не открыл.

Тоскливо еле уж дыша еще и горевать, что не сложился путь.

И обмякая думать: Вот бы все вернуть. Эх, я б тогда!

А что бы я тогда?!

В заботах новых дней размякнет, как размякла, дерзость вновь моя.

Решимость подведет и все пойдет, как шло.

И получается, что в жизни новой последнее желанье прошлой не станет мне основой.

О чем я буду думать умирая?

Кого я буду помнить? Что на ум придет?

Все в голове смешается как во вращаемом калейдоскопе,

а может разум, истощившись, к порогу глубоко уснувшим подойдет?

И в миг, когда поднимется шлагбаум, границы разделяющий миров,

когда меня перенесет туда отсюда, насколько буду я готов?

О чем я буду думать умирая?

Гадать, стою я на границе ада или рая?

Я буду рад или расстроен?

Пойму ли я как я устроен?

Куда я шел? Что я нашел?

Куда в итоге я пришел?

О чем я буду думать умирая?

А вот с чего я взял, что буду думать в миг,

когда дверь печки в вечность мне распахнёт любезный истопник?

Мы почему-то (почему?) предполагаем, что этот миг, как двоеточие.

Которое похоже и на рубеж и служит поясненьем, что мол, тут прошлое для будущего служит объясненьем.

И так нам хочется миг перехода возвеличить

и не нужна реальность нам другая.

А может в этом жизни смысл – заботиться, о чем я буду думать умирая?

18

Она сразу схватила меня под руку, и мы зашагали к выходу из Шереметьево.

– Ну, рассказывай!

– Уф-ф! Там много чего рассказывать. Может уж дома?

– Но всё «ок»?!

– Всё «ок»!

– Ура-а! А у меня для тебя сюрприз.

На парковке она вдруг остановилась и воскликнула «Та-да-ам!» и театрально указала руками на среднеразмерный белый джип, мимо которого мы проходили.

«Только не это», – подумал я, окинув машину взглядом и понял, что она новая и крикнул негромко «Ого!», так как других заготовок для таких сюрпризов у меня не было.

– Как она тебе?! – спросила жена. И вроде вопрос – как любой вопрос – подразумевал варианты, но при этом восторженное лицо ее вариантов не подразумевало, если только ты не хотел нарваться на развод.

– Отлично!

– Правда?!

– Правда. А как будем теперь делить парковочное место у дома?

И тут она, почему-то ничего не ответив, пошла к водительской двери, обходя машину. И я почувствовал, что повод для развода теперь на моей стороне. Но она вдруг вернулась и, взяв меня за руки и заглянув в глаза, попросила: – Ну, не ругайся! Ты же теперь можешь купить себе любую машину! А та мне никогда не нравилась.

– Да у меня там заначка в запаске лежала!

– Много?!

– Пять тысяч.

– Долларов?!

– Рублей.

Она рассмеялась, и я рассмеялся вслед за ней. И мы поехали, и я выслушал историю про жуликов в трейд-ин, и как она искала эту «малышку», и что приехала в аэропорт прямо из салона, и я видел, какая она счастливая, и понял, что счастье и в деньгах в том числе – точнее, в их числе.

– Научились китайцы машины делать. – Говорю, уже окончательно смирившись с потерей старенького BMW, но не могу удержаться от замечания, что все-таки это «китаец».

– Это европейский китаец. Вот что в них китайского? – апеллирует она.

– Название. Нормальную машину так не назовут.

– Ну, тут согласна. А еще претензии есть?

– Пока нет.

И нажимаю на кнопку выключения звука аудиосистемы, и появляется надпись на мониторе «звук выключен», а не «немой» как было у меня на одной из китайских магнитол, плохо переведенных производителями на русский.

– Теперь будешь меня возить. – Заявляю, откинувшись в кресло.

– Так я и так всегда тебя возила. – Резонно замечает она, давая понять, что тут мало что изменится и добавляет: – Да купишь себе что-нибудь!

А я уже вдруг понял, что не буду ничего покупать и пусть в семье так и будет одна машина, но хозяином ее будет жена. И улыбаюсь, поняв, что жизнь как-то вдруг кардинально поменялась.

19

Пробка «Периньёна» остается у меня в руке, но хлопок получается хороший – низкий, широкий, короткий и многообещающий.

Ну-у! – Тянет она, как тянут обычно тостуя. – Давай быстренько за новую машину, и сразу переходим к лондонским историям.

– Давай!

Бокалы кляцают и опустевают. «Периньён» снова льется в бокалы маленькими красивыми водопадиками, и тут я вспоминаю про зарок больше не пить. «Да забей ты уже!», – вскрикивает голос в голове и я, будучи благодарен ему безмерно, начинаю свой рассказ. Заканчиваю в аккурат, когда заканчивается первая бутылка, и обсуждение уже начинается под вторую.

– И что дальше? – Это был ее первый вопрос.

– Ничего.

– То есть мы им ничего не должны?

– Нет.

– А писать ты что-то должен?

– Им не должен.

– А кому-то должен?

– Себе.

– То есть?

– Ну, получается, что у меня что-то важное в текстах проскакивает. Не в том смысле, что мимо проскакивает, а в том, что появляется иногда. Но я, правда, не знаю, что.

– А деньги точно у нас?

– Хороший вопрос! Мы с Генри подключились к банку, активировали пароли, и я своими глазами видел там 9 миллионов 900 тысяч на счету.

– Но потом документы были у них, и они могли что угодно сделать с нашими деньгами.

Я почему-то обратил внимание на слово «нашими», подумав «Как быстро мы вживаемся в новые роли!» и сказал: «И что предлагаешь?».

– Давай подключимся и проверим. Тем более, что подключались вы с твоего ноута, а значит, все настройки там сохранились.

– Вот прямо сейчас? После бутылки шампанского?

– Раньше шампанское придавало нам смелости. Ну, давай же, включай!

Подключение прошло успешно, на телефон пришел пароль для входа в систему, я ввел его, но прежде чем нажать Enter, спросил: – А если там нет ничего?

– Тогда будем вспоминать это как приятное приключение. Да, будет обидно. Но меня утешит новая машина. Да жми уже, а то я сейчас заплачу.

Я нажал, и баланс оказался равным девяти миллионам, девятистам тысячам долларов.

– Есть, есть, есть! – закричала она и даже запрыгала по комнате. – Ура-а!

И мы чокнулись за новую жизнь.

– Но похоже всё на сказку, на мистику, на сон. Ущипни меня. Хотя, не надо – не хочу просыпаться. За какие-то слова столько денег! И хотела бы я знать за какие. В каких словах буквы на вес золота?

– В неожиданных, скорей всего. Помнишь, мы смотрели «Последнее искушение Христа» Скорсезе? Иисус там боится рот открыть, мол, не знает, что сказать людям, а бог ему шепчет – ты только начни, а я буду за тебя говорить. Может оно во всем так? И не надо бояться делать что в голову взбрело, писать всякие несерьезности – высшие силы всё управят лучшим образом. А масоны своими поощреньями вселяют в людей уверенность что умные слова еще не признак ума и автору не надо зацикливаться на привычных сентенциях – не они нужны миру.

– Случившееся с нами вообще странно. Почему мы? Ну, или точнее ты. Мы же никогда не верили в действенность литературы и всегда удивлялись, почему потомки Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Булгакова не стали нацией моральных образцов для человеческой цивилизации.

– Булгакова не трож!

– Хорошо, хорошо. Не буду я трогать твоего Булгакова.

– Он не мой. Он всечеловеческий. Но прошу – поставь их с Шекспиром отдельно от общей толпы.

– Хо-ро-шо!

– И больше тебе скажу – никто и никогда не сверяет свои поступки с книжной мудростью. Есть единицы, которые чтут Библию, Коран, Талмуд и Уголовный кодекс, но и те перекручивают там сказанное как хотят. Разве останавливали кого-то от преступлений «Война и мир» или «Евгений Онегин»? Нет, не останавливали. А потому что нет в литературе большей ценности, чем в той же прогулке по лесу – и тут, и там просто удовольствие. Одним доставляет удовольствие писать, другим читать. Вот и всё!

– Но «Масоны 33» доказывают обратное.

– Да, они пошатнули нашу веру. Но не сильно. Мудрость, получается, рассыпана мелким бисером и в концертных залах, и в грязи подворотен. И кто где лазает, тот там ее и найдет. Найдет, если захочет. Если заметит. Но ты же не веришь, что, найдя мудрость отправляющий пытать, перестанет отправлять пытать, а приказывающий стрелять, перестанет приказывать стрелять? А сажающий безвинных перестанет безвинных сажать.

– Мне кажется, что они никогда не найдут это.

– А для кого тогда она нужна? Кому в мудрости польза? Доброго зачем учить добру?

– Может, добро надо учить противостоять злу?

– А чем тогда добро будет отличаться от зла? В чем разница, если зло объявляет войну добру или добро объявляет войну злу? Разница получается лишь в названиях, а суть одна и та же.

Я помахал второй пустой бутылкой, мол, пора заканчивать посиделки. Она помахала третьей полной, мол, давай еще посидим. Я сказал, что пас и, сославшись на усталость, поднялся. Третий «Периньён» отправился дальше мерзнуть в холодильник, а мы пошли спать.