23. О чём рассказала вода
Садовые участки полагались сотрудникам, работавшим в сбербанке не меньше восьми лет. Они участвовали в розыгрыше, потому что участков мало, и на всех не хватит. В Нининой смене «землевладелицами» стали четверо: кассирша Надя Баева, операционисты Жанна Никитина и Валя Беляева, и коммунальница Вера Васильевна, которая радовалась больше всех: будет где внуков выгуливать.
В обеденный перерыв никто никуда не уходил: слушали девчат, которые радостно делились новостями (Вера Васильевна, как всегда, молча жевала). Жанна с Валентиной оказались соседями, Наде достался участок повыше. «Что ниже, что выше, всё равно одна глина, землю покупать придётся» – вздыхала Валентина.
«Дачный массив» располагался на территории бывшего рыбсовхоза, сказать точнее, на осушенных и кое-как засыпанных прудах, в которых раньше выращивали карпов и карасей. Деревня Большие Сороки осталась без работы, теперь им приходилось ездить в город, где рыбку бесплатно никто не даст, а работа не как в совхозе, а от звонка до звонка. Деревенские возненавидели «масквичей» и мстили изобретательно и изощрённо: у Жанны сняли с беседки крышу из листового железа, у Нади Баевой утащили забор (сетку-рабицу, закреплённую кое-как и «легко снимаемую»). Надин муж, майор милиции, всех поставил на уши, хотя Сорокинское ОВД Москве не подчинялось. Похитителей не нашли: сетку спрятали «до лучших времён» в погребе или сарае, не идти же с обыском по всем дворам?
Вале Беляевой достался самый плохой участок, длинным углом спускавшийся в низину. Хозблок Беляевы поставили в верхней, широкой части. Весной участок на две трети затопило половодьем, так что сажать можно было только рис, как необдуманно пошутила Жанна, и Валя долго с ней не разговаривала. Через три недели вода ушла, оставив чавкающую под ногами рыжую глину. Беляевы воспрянули духом, купили шесть машин земли и подняли участок. Осенью всю землю смыло дождями в бывший пруд. У Беляевых опустились руки.
Нина радовалась, что ей не достался садовый участок. А раньше жалела: на забор из сетки-рабицы денег бы хватило, а на садовый домик можно взять кредит, банковским сотрудникам предлагались особые условия и низкий процент.
– Что ты улыбаешься? Чужой беде радуешься?
– Нет. Просто вспомнила про рис…
Нина представила, как деревенские радовались своей удаче, скатывая в рулон Надин забор, как волокли на себе до деревни… Или машину подогнали, погрузили и увезли. Красота! «Масквичи» люди денежные, они себе ещё купят. По их вине сорокинские мужики и бабы остались без работы, а ведь неплохо жили, тушили в сметане и жарили в масле жирных карасей, выловленных безлунной ночью в совхозных прудах. Отпировали деревенские. А девчата хлебнули лиха, заплатив немалые целевые взносы за прокладку дороги до шоссейки, за столбы и провода, водонапорную башню, здание правления… А взамен получили землю, на которой ничего не росло, и соседей из Больших Сорок.
Соседи дали дачникам отстроиться, а после взялись за дело: профессионально обчищали сады, ломали под корень молодые деревца, били оконные стёкла и, забравшись в дом, вываливали на хозяйские одеяла и простыни всё, что находили в холодильниках, а сверху поливали вареньем, из которого угрожающе торчали осколки разбитой банки.
Нина слушала и ужасалась. Как хорошо, что им с Эби не достался садовый участок! Еле дождавшись конца рабочего дня, спешила домой, словно её там ждали. Девчата из Нининой смены так и думали: У Нины кто-то есть. На расспросы она упрямо мотала головой и ни словом не обмолвилась «о бойфренде». А так хотелось узнать, к кому она так торопилась, для кого сияли её глаза и розовели щёки. Ровно в девять вечера Нина срывалась с места и исчезала за дверью.
«Соскучилась за день по милому. Вот это любовь! Днём не позвонит ни разу, а вечером как торпеда к нему летит» – полушутя-полусерьёзно говорили ей вслед. Но факт оставался фактом: Нине никто не звонил, и она никому не звонила, и каждый вечер летела домой как ведьма на метле, говорили Нинины сослуживицы и строили самые невероятные догадки.
Эби терпеливо ждала хозяйку, вольготно развалившись на диване и обнимая лапами Мишуня, которому, кажется, нравилась его новая подружка. Нина брала абиссинку на руки, кормила ужином. Потом они устраивались на «мамином» диване: Нина с вышиванием, а Эби с плюшевым мишкой.
Изольда из зеркала больше не появлялась, словно обиделась на что-то. Нина помнила её рассказ о гадании с водой, и предостережение помнила: выждав безлунную ночь, надо подойти к стене со стаканом воды в руках. Если вода останется прозрачной, стена откроется в прошлое или будущее, кому как выпадет. Казалось бы, что тут страшного? Что тут сложного? Но всякий раз, как она подходила к стене, вода в стакане становилась мутной, и Нина отступала. Ей слишком хорошо помнились слова Изольды: «Стена растворится и исчезнет, но ты не на стену смотри, а смотри на воду. Если прозрачная, иди смело. А если с мутной водой шагнёшь – назад не вернёшься.
Нина относила стакан на кухню, осторожно ставила на стол и ложилась в постель, с головой накрывшись одеялом. Впрочем, бояться было нечего: Эби стерегла её сон, и янтарные глаза светились в темноте двумя огоньками.
Стакан абиссинку не интересовал: узкий, лакать из него неудобно, да и зачем? Вода у неё есть, хозяйка покупает (обе любили негазированную ингушскую «Ачалуки»), и каждое утро наливает свежую. Вот если бы в стакане были сливки или сметана, тогда совсем другое дело. Но гадать на сливках умеют, наверное, только кошки породы аби.
Утром вода становилась обыкновенной водой из-под крана. Нина не оставляла своих экспериментов, упорно ставя будильник на два часа ночи.
Однажды вода в стакане не помутнела. Нина неверяще на неё уставилась. А когда подняла глаза, стены больше не было. Нина шагнула в мёртво-серое марево… и очутилась на деревянной лестнице с перилами, покрытыми светлым лаком. Лестница вплотную примыкала к стене с зарешёченными узкими длинными окнами, это было очень необычно и красиво. На подоконниках цветы в горшках. На стенах портреты в рамах под бронзу. То, что это не бронза, а бронзовая краска, Нина поняла. Но всё равно красиво! Нина пригляделась и узнала отца. Или это не он, а кто-то очень на него похожий.
По лестнице она спускалась как во сне – не чувствуя под ногами ступенек и не слыша своих шагов. Внизу была дверь, за которой обнаружилась комната. У окна стояла Натэла. К ней подошёл Тамаз (фотографию со свадьбы мама прислала из Марнеули) и, не прикасаясь, стал покрывать поцелуями голые плечи, спускаясь губами в ложбинку между грудей. Натэла запрокинула голову, руки Тамаза заблудились в её волосах, медленно намотали на кулак, потом отпустили. Нина с замороженным сердцем наблюдала за их игрой. Обнимая Натэлу одной рукой, Тамаз повлёк её к кровати с забавными шишечками над изголовьем. Вот только в ситуации забавного было мало: у двери, повернувшись к Нине спиной, стоял её отец. Смотрел остановившимся взглядом, потом сдавленно выговорил: «Надо было мне рассказать, я бы понял». Резко повернулся и вышел.
Нина бросилась вслед за ним, вихрем взлетела по лестнице наверх… и оказалась перед дверью в свою квартиру. Вот только дверь была другой, с молоточком вместо звонка и медной дощечкой с именем хозяйки: «Воздвиженская Изольда Авенировна».
Дверь открыла молодая женщина, похожая на ту, из зеркала. Может, это её внучка? Или её прабабушка, умершая молодой? Нину охватила паника. Где она сейчас? В прошлом? Как вернётся обратно?
– Захочешь вернуться, воспользуйся зеркалом. Калитка для тебя открыта. Приходи когда захочешь, поболтаем. Скучно здесь одной, а гости приходят редко, не каждому калитка открывается.
Нина попятилась к двери, женщина с улыбкой отступила, рукой указала на зеркало, которое… превратилось в калитку. Обыкновенную, на петлях, ввинченных в зеркальную оправу шурупами. Дрожащими руками Нина упёрлась в калитку, та неожиданно легко открылась, Нина упала, больно ударившись коленкой. И оказалась в своей квартире. Или она из неё не выходила, просто ей открылось прошлое…
Дом с деревянной лестницей принадлежал её отцу, Нина была там с бабушкой Зиной двенадцать лет назад и запомнила узкие окна и лестницу со светлым лаком на перилах. Дом был папин. А мама привела туда Тамаза. Вот почему ушёл отец. Вернее, ушла Натэла, и Зинаида Леонидовна не простила ей, да и кто такое простит? Натэле не простила, а у внучки отобрала дом и выжила из квартиры.
24. Цвет увядших листьев
Дом снился каждую ночь, словно звал. Нина не выдержала и поехала в Заветы Ильича. Эби оставила дома:
– Там ветер и дождь. И дом этот не наш, нас туда даже не впустят, не откроют дверь, и будем мы с тобой мокнуть под дождём. Трава мокрая, лапки намочишь, ты же не любишь… Не хочу тебя мучить, я одна съезжу, посмотрю и приеду. Хорошо?
Абиссинка сонно посмотрела на хозяйку и, подняв заднюю лапу вертикально вверх, принялась её вылизывать, что означало: «Мрр, можешь идти, я не против».
В Заветах Ильича её ждал сюрприз: «папин» дом был наполовину разобран, брёвна аккуратно сложены в поленницу. У Нины остановилось сердце. Взять бы хоть щепку от папиного дома… Не думая о том, что делает, она прошла на участок и подняла лежащую на земле щепку. Всё что ей осталось от дома, который папа когда-то ей подарил, а она не сумела сберечь.
Две строительные бытовки прижались друг к другу боками, словно мёрзли, и так им было теплее. На натянутой между соснами верёвке мокло под дождём полотенце. Сложенный штабелем новенький брус заботливо накрыт плёнкой, в беседке за накрытым столом сидели рабочие и уплетали за обе щёки шашлык, который жарил на длинном мангале парень в рабочей спецовке. Запах жаренного на углях мяса дразнил, издевался, испытывал на прочность. Нина сглотнула слюну и отвернулась. Соседний участок, окружённый высоким металлическим забором, со стороны, примыкающей к «папиной», был открыт, оттуда доносились голоса. Нина возненавидела соседа, которому мало было своего участка (судя по уходящему вдаль забору – соток пятьдесят, не меньше) и он купил папин. И дом сломал, не пожалел.
Она медленно шла по дороге к станции, утопая ногами в ковре из увядших листьев, песочно-жёлтых, бежево-красных и багряно-зелёных. Раньше бы её это восхитило, а сейчас оставило равнодушной.
На сердце легла печаль – тяжёлая, как сосновый брус. Домой возвращаться не хотелось, и неожиданно для себя она решила поехать на кладбище к отцу. «Приеду и всё ему расскажу. Может, тогда станет легче…». Дорога неблизкая, но время у неё есть. Время и желание.
* * *
Пробираясь по узкой тропинке между оградок и утопая каблуками в раскисшей от дождей глине, Нина резко остановилась: на могиле рядом с папиной угощалась компания, шестеро взрослых и ребёнок. Взрослые разливали водку в пластиковые стаканчики, заедали бутербродами – поминали. Мальчишка носился вокруг как подорванный, рвал на чужих могилах цветы, потрошил венки, расплетая проволоку, и радостно орал. Никто его не останавливал.
Нина решила подождать, когда они уйдут. Ждать пришлось долго, ноги в кожаных полусапожках замёрзли и, кажется, промокли. Наконец компания закончила трапезу (что за странный обычай, есть и пить на кладбище!) и направилась к выходу – по тропинке, по которой пришла Нина. Она шагнула за куст сирени: не хотела, чтобы её видели. И с удивлением узнала Зинаиду Леонидовну с сестрой и Кирю со Светланой. За ними шли две женщины, наверное, какая-то дальняя родня. А малолетний вандал оказался Вадиком. Четырнадцать лет, а вести себя так и не научился. И лицо как у семилетнего ребёнка. Дебил, догадалась Нина. Он же дебил! Диагноз врачи поставили верный… Бедная баба Зина…
Дождавшись, когда родственники свернули с тропинки и вышли на аллею, Нина поспешила к отцу. На могиле – две гвоздики, заботливо поставленные в банку с водой, и забытая салфетка с лежащим на ней бутербродом. Или не забыли, оставили на помин души? Что за обычаи такие, колбасу оставлять на могиле!
Бутерброд Нина завернула в салфетку, убрала в пакет, выбросит, когда пойдёт обратно. Цветы тоже выбросила, а в банку поставила свои. И вздохнула. Побыть с отцом наедине сегодня не получится: за две могилы от неё какой-то парень красил масляной краской прутья ограды, насвистывая «Сулико». Что за дурацкая манера свистеть на кладбище! Это же… Это же кощунство! А песня не отпускала, бередила сердце.
Долго я бродил среди скал, я могилу милой искал,
Но ее найти нелегко. Где же ты, моя Сулико?
Увидал я розу в лесу, что лила, как слезы, росу.
Ты ль так расцвела далеко, милая моя Сулико?
Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска.
Сердцу без любви нелегко. Где ты? Отзовись, Сулико!
– Перестаньте! На кладбище свистеть нехорошо, это неуважение к усопшим, – не выдержала Нина.
– Так я как раз из уважения! Отец эту песню любил, я для него… Постойте! Это вы? Это вы?!
Парень бросил кисть и ломился к Нине через кусты как медведь, повторяя: «Подожди, не уходи, подожди…»
Нина с удивлением узнала в нём своего первого клиента по выдаче кредита.
– Вы меня помните? Я у вас кредит оформлял.
– Беседин Данила Миронович, целевой кредит на приобретение загородной недвижимости, 75 процентов оценочной стоимости, 5 процентов годовых, – улыбнулась Нина. – И адрес помню, Кутузовский проспект, 32, квартира 28 (прим.: Кутузовский проспект, – престижный район Москвы, где традиционно живёт московская элита и баснословно дорогие квартиры).
– Ну у тебя и память!
– Да мне запоминать не надо, у меня тоже дом 32, квартира 28… раньше была.
– Так и у меня – была, – рассмеялся парень. – Я её продал и дом купил, с участком. Места красивые, воздух хоть наливай и пей, и белки по деревьям лазают. В Заветах Ильича, где цековские дачи (прим: государственные дачи членам Центрального комитета коммунистической партии Советского Союза предоставлялись в аренду бесплатно; 6 ноября 1991г. Указом Президента Ельцина деятельность руководящих структур компартии была прекращена).
– Врать нехорошо. Неприлично. Там сотка земли двести тысяч стоит, а кредит ты взял полтора миллиона, что на него купишь?
У Данилы глаза полезли на лоб.
– Всё-то ты знаешь! Сказал же, квартиру продал, отцовскую. Ну не могу я там жить! Не могу. Всё напоминает… Осуждаешь?
– Нет, что ты! Как я могу осуждать, за что?
– За память. Отца предал, во сне теперь снится. Вспоминания предал.
– Никого ты не предал. Воспоминания забрал с собой, а папина душа в новый дом прилетает, в твои сны. Мне домой пора, до свидания. Было приятно вас увидеть. Тебя.
– Это ты лихо зарулила, домой. А свидание… когда? Ты же сказала «до свидания».
Не давая Нине вставить слово, Данила рассказывал про Ярославское шоссе, на котором в час пик не протолкнёшься. Про дом, который он не променяет ни на какие блага столицы и доживёт в нём до самой смерти. Про воздух, который не воздух, а сплошные витамины. «Лишь тот, кто витамины пьёт, до самой смерти доживёт» – вспомнилось Нине. Она рассмеялась и села к нему в машину, и Данила отвёз её домой.
– В гости напрашиваться бесполезно?
– Бесполезно.
– Ага. Тогда пока, – Данила повернулся, улыбнулся (теперь он знает, где она живёт), наступил на обломок кирпича… и с размаху сел на копчик. Сквозь боль подумал с удивлением: «Откуда он взялся? Вроде не было его здесь… или был?»
– Можешь зайти. Отчистишь джинсы, я кофе сварю, потом домой поедешь, – разрешила Нина, глядя на его искажённое от боли лицо.
Будет только кофе. Ну, может, будет что-нибудь к кофе. А больше не будет ничего, понял Данила.
Войдя в квартиру, восхищённо присвистнул:
– Ого! У тебя здесь эксклюзив, дуб, бронза, зеркало венецианское, а комод вообще семнадцатый век, Людовик Четырнадцатый, из личной коллекции, – пошутил Данила, и непонятно было, шутит он про Людовика или предполагает всерьёз.
– Комод бабушкин, – разуверила его Нина. – А зеркало от прежней хозяйки осталось. Оно мутное было. Я месяц на него потратила, чтобы стало – венецианским, – улыбнулась Нина.
Данила слушал её вполуха, разглядывал скатерть.
– Ручная работа! Так вышить скатерть… это с ума сойти! Сколько ты за неё отдала?
Услышав, что скатерть Нина вышила сама, Данила расцвёл от удовольствия. Оказалось, его бабушка была искусной вышивальщицей, и у него осталась тетрадь со схемами узоров. – Принести?
– Принеси! – обрадовалась Нина. – Я узоры пересниму и верну.
Третья по счёту невеста высмеяла Данилу за пристрастие к вышивкам, и он наотрез отказался жениться, потому что понял: точек соприкосновения у них не было вовсе, если не считать постели. Впрочем, постель была не точкой, а скорее плоскостью. А жить на плоскости Данила не хотел.
К кофе Нина подала только сахар. Данила выпил кофе и ушёл, взяв с Нины обещание поехать с ним в воскресенье смотреть дом.
И всю дорогу думал, почему она не подала к кофе ничего кроме сахара, хоть бы бутербродик предложила, есть хотелось смертельно. Почему она такая?
25. Гостья
Сестра Тамаза приехала вечером. Позвонила прямо в квартиру.
– Гамарджобат. Я Софико, сестра мужа твоей матери.
– А-ааа… – Нина прокрутила в уме звенья родственной цепочки. Звенья звякнули и распались. – Здравствуй. Проходи…те. А вы… ты почему из аэропорта не позвонила? Я бы тебя встретила.
– Я не знаю, как звонить, карточку не знаю где купить, номер телефона не знаю. Адрес Натэла дала, сказала, не выгонишь. Ты не выгонишь?
Нина помотала головой, без улыбки разглядывая стоящую перед ней молодую женщину, чуть старше Нины, рыжеволосую, большеглазую, в брендовых кожаных ботинках и в голубом плаще. Это в ноябре! Плащ от Армани, похоже, промок насквозь. Ботиночки, похоже, итальянские Perlarita, Нина видела такие в каталоге. Сестричку Тамаза одели-обули и выставили вон, поняла Нина. А ещё поняла, что ей очень холодно. Незнакомка ёжилась, волосы свисали вдоль лица мокрыми прядями, плечо оттягивала вместительная спортивная сумка. Нина потянула сумку за ремень, кивнула на вешалку:
– Раздевайся.
Софико не шелохнулась. Подбородок приподнят, глаза смотрят с вызовом. Это бравада, защита от нападения, поняла Нина. Нападения не будет, зря она так смотрит. Нина пристроила сумку на столик, стащила с гостьи плащ, взяла её за руку и отвела на кухню.
– Извини, в комнату не приглашаю.
– Почему? – В глазах Софико промелькнуло отчаяние, на одну секунду, всего на одну. И вновь сменилось ненастоящей, застывшей на губах улыбкой.
Улыбается, а самой плакать хочется, подумала Нина. И улыбнулась в ответ:
– Потому что ты ботинки не сняла, а у меня паркет наборный.
– Мне только на одну ночь. Если можно, на неделю.
– Можно на сколько захочешь. Хорошо, что ты приехала. Я никогда тебя не видела, и ты меня тоже, но мы, получается, родственники с тобой. Почти.
…Давно наступила ночь, смотрела в окна жёлтыми глазами фонарей. Но им не хотелось спать. Нина испекла на скорую руку хачапури (замороженное слоёное тесто нашлось в холодильнике, сулугуни нашёлся в сумке Софико), они ели его, обжигающе горячее, запивали холодным молоком и говорили без умолку.
– Я с детства врачом мечтала стать, а Тамази упёрся как баран: женщине прежде всего нужна семья, муж и ребёнок. Потом, когда… семья кончилась и… когда мне врачи учиться разрешили, он опять решал сам: только факультет психологии и только в Тбилисском Университете. Сказал, что мне нужна смена обстановки, а образование психолога поможет справиться с собой. Но я ведь и так уже справилась, мне сказали, что я здорова, в самом деле здорова! Я ж не сумасшедшая, просто нервы не выдержали. Лыжный курорт помог, я там чуть шею не сломала, два раза. Понимаешь, мне было всё равно: ну, сломаю, ну и пусть. А на трассе разнесло меня… обледенела трасса, скорость погасить не получилось. Съехала сама не знаю как. Что ты за щёки держишься? Ничего же не случилось. Желание не исполнилось. Но мне с того дня легче стало. Жить снова захотелось
– А он сказал, что ты сама университет выбрала.
– А ты поверила, да? Я три года проучилась, документы забрала и поступила в медучилище. Там общежитие ничего так, и подработка хорошая, на стипендию в Тбилиси не прожить, это тебе не Марнеули.
Нина быстро подсчитала в уме: в двадцать пять лет Софико поступила в Университет, через три года бросила, потом три года в медицинском… Ей тридцать один? Или тридцать два, она на пять лет старше Нины. А по виду не скажешь. Ей столько пришлось пережить, да ещё Тамаз всё время прессовал. Так поступить – с любимой сестрой! Как же мама с ним живёт?
– Ты на стипендию жила? А мама говорила, что Тамаз тебе деньги посылает, что квартиру в Тбилиси для тебя снял.
– Квартира – да, была, пока в университете училась. Когда документы забрала, пришлось съехать. Он платить перестал.
– Откуда узнал?
– Он в деканат звонил каждый год, проверял, хорошо ли учусь. Контролировал. Знаешь, как на меня давил? Я ему – в медицинском хочу учиться. А он мне – бросишь университет, на меня не рассчитывай, живи как знаешь. Ну я и жила… На каникулы домой не ездила, работала. После училища в институт решила поступать. А тут телеграмма… Мамы больше нет. Я у них три недели прожила, больше не смогла.
– У кого это – у них?
– Ну… дома. Это теперь не мой дом, там хозяйка Натэла. Извини.
– А почему ты в голубом? Траур почему не носишь?
– Ты как Тамаз… А назло! Чтобы он взбесился.
– А он взбесился?
– А то! Обычай нарушила, хожу вся такая, в голубом и золотом. Мама бы меня поняла. Она и заболела из-за меня, не могла себе простить, не могла смотреть, как меня корёжило, когда… Давидик… умер. Простудился сильно и умер. Это муж коляску на балконе забыл, спать улёгся и забыл. Ночью холодно, ему было так холодно… Он плакал, наверное, а Джано не слышал, спал. Работа у него тяжёлая, сильно уставал. Он мне сказал, что не специально… Что он просто забыл. Забыл, что у него есть сын.
Софико замолчала, стиснула пальцы, отвернулась к окну. На шторах висела «полная луна». Софико погладила раскрашенный картон.
– Это что?
– Луна.
– Ааа… зачем?
– Я потом тебе расскажу.
Подавив судорожный вздох, Софико продолжила:
– Я в ту ночь у мамы ночевала. Она плохо себя чувствовала, попросила приехать, я не посмела отказать. Домой вечером позвонила, Джано сказал: «Всё хорошо, Давидик спит». А потом сказал, что это моя вина. Что я не должна была уезжать. А мама звонила и просила… Как я могла не приехать?! Я у тебя поживу, можно?
– Можно. Что собираешься делать?
– Ты прямо как Тамаз. Учиться собираюсь, в институте.
– В медицинском шесть лет учиться и два года интернатуры. Добавь к этому свой возраст.
– С этим проблем не будет. – Софико улыбнулась. – Я в паспорте год рождения исправила, пятёрку на шестёрку, был пятьдесят восьмой год, а стал шестьдесят восьмой. Парня попросила одного, он умеет. Сделал – словно так и было. И потом, у меня незаконченное высшее по психологии. Может, сразу на второй курс возьмут? Или на третий.
– Может быть. А может, тебе есть смысл твоё «незаконченное» в Москве закончить? Три курса есть, зачётку покажешь, возьмут сразу на четвёртый, – улыбнулась Нина. – Психолог это ведь тоже врач. А работа в Москве найдётся, медсёстры везде нужны.
– Надо подумать. А ведь действительно…
– А в Марнеули?..
– Я там одна. Совсем. Мамы больше нет, а Натэла мне чужая. Не любит меня сильно, дармоедкой считает.
– А Тамаз?
– А Тамаз опять воспитывать взялся. То есть, диктовать, что я должна делать и как должна жить. Мужа мне найти хотел, чтобы я была счастлива. Уже была, больше не хочу. А Натэла… —Софико замолчала, не договорив.
Нина кивнула:
– Ничего. Говори. Я пойму.
– Натэла ему в уши гудела, что я типа на иждивении у них, тридцать лет, а всё на шее сижу. Она не знала, что я работаю, уже три года, и что квартира в Тбилиси… что Тамаз за неё не платит.
– Она не знала, а ты не сказала?
– А зачем говорить? Это ничего не изменит. Тем более, что она права: Я действительно три недели сидела на шее. Плохо мне было, болела. Мне сильно нервничать нельзя, а из-за мамы я… Я не бездельничала, не думай так! Жильцы ещё до похорон съехали, и денег оставили, у нас уважают чужое горe. Я в комнатах полы отмывала, Тамаз обои новые купил, я поклеила. Ещё в доме прибирала. Он большой, дом-то, пока везде уберёшь, цветы польёшь, дорожки вытряхнешь – плетёные, напольные, настольные… Сдохнешь. Ещё готовила на всех. Я не бездельничала. Тамази мне накупил всего, плащ от Армани, сапожки от Чезаре Казадеи. Я думала, Натэлу удар хватит, а она ничего, держится. Я её понимаю и не обижаюсь. Им хорошо вдвоём, пусть живут. Тамаз как с цепи сорвался, меня отпускать не хотел, а я сказала, всё равно уеду. Сказала, если денег не даст на самолёт, пешком уйду.
Они, кстати, тебя благодарят: если бы не твои деньги, не хватило бы на операцию. Они сами в пристройке жили, вдвоём на шести метрах, а комнаты сдавали. Операция дорогая, и реабилитация после неё длительная… и тоже дорогая. Мама… через две недели умерла. Так что реабилитация не понадобилась. Врач на похоронах плакал. За операцию деньги вернул, а Тамаз не взял, обратно отдал. Я бы тоже не взяла. Ох, забыла совсем! – Софико метнулась в прихожую, раздёрнула молнию на сумке. – Вот, держи. Натэла прислала.
Нина развернула бумагу. В свёртке оказалась пачка денег. А больше ничего – ни письма, ни даже записки нет.
– Не бойся, я к тебе ненадолго. Работу найду, комнату сниму.
– Зачем снимать? Я одна живу, не помешаешь.
Последних слов Эби не стерпела, возмущённо фыркнула и прыгнула откуда-то сверху Нине на плечо.
Софико удивлённо на неё уставилась:
– Ой. Ты откуда взялась? Сулугуни будешь? Дамбалхачо будешь? – выметнулась в прихожую и полезла в свою сумку…
(Прим.: название сулугуни происходит от двух грузинских слов – «сули» душа и «гули» сердце. В Грузии его традиционно изготавливают из смеси коровьего молока с буйволиным, овечьим и козьим, на закваске из сычуга и только вручную, без использования механических приспособлений. Не спешите радоваться. В российских магазинах вы купите дешёвый аналог. Дамбалхачо, или дамбали-хачо, одно из сокровищ Грузии, по вкусу похож на камамбер, внутри сырной головки – творожное масло хачо-эрбо. Это один из самых дорогих грузинских сыров, его нигде не продают, только в Тбилиси. Рецептура занесена в список нематериальных ценностей ЮНЕСКО. Творог из коровьего молока слегка подсаливают, скатывают в колобки, оборачивают полотном, и подвешивают в дымоход на неделю, через неделю снимают, высушивают на солнце и складывают в специальные глиняные горшки, которые несколько месяцев хранят в темном прохладном месте).
Эби долго обнюхивала её руку, потом облизала предложенный ей сырный ломтик и принялась есть его прямо с ладони, откусывая кусочками.
– Вообще-то она уже ела. А сулугуни… у тебя ещё остался? Или мы его весь в хачапури положили?
– Там много ещё. Я по две головки привезла, того и другого. И вина привезла.
– Хорошо, что ты деньги привезла. В «Олимпийском» распродажа, завтра поедем и купим тебе шубку или дублёнку. И сапожки зимние купим. Здесь тебе не Тбилиси.
В ванне Софико лежала долго, наслаждаясь горячей водой и незнакомым, дремотным покоем. Она здесь не дармоедка и не нахлебница. Ей никто не станет указывать, как жить. А сестрёнка у неё славная… или племянница? Софико попробовала соединить звенья родственной цепочки. Звенья не складывались. Отчего же так тепло на душе? И откуда взялась уверенность, что Нина обидится, если Софико уйдёт.
В ванную комнату поскреблись. «Кари гасхнилиа» – сказала Софико (дверь не заперта). Дверь приоткрылась, пропуская Эби. Абиссинка легко вспрыгнула на высокую полку, и Софико вытаращила глаза: такого она ещё не видела, ничего себе прыжок! А Эби не сводила с гостьи янтарных глаз, словно спрашивала: «Ты к нам погостить приехала или насовсем?» – «Пока насовсем, а там как сложится» – ответила Софико по-грузински, и Эби её поняла.