21. Отдельная жизнь
Отдельная квартира, с её отдельной жизнью, имела не только плюсы, но и минусы: Хотелось поговорить, посоветоваться, но было не с кем. Написать маме? Она вообразит невесть что, примчится из Марнеули, самолёт туда и обратно стоит денег, а у неё свекровь больная и дом ремонтируют, строят террасу на втором этаже. Наверное, с неё красивый вид на горы. Поделиться с кем-то на работе, чтобы потом обсуждали всей сменой? Никогда! Этого не будет никогда.
Впрочем, подружка у неё была, тоже Таня и тоже с причудами. Рассказывала о яхтклубе, в котором надо работать, надо что-то делать, иначе летом о яхте можешь не мечтать, тебя не возьмут. А Таню возьмут, тем летом не взяли, а будущим она поедет непременно, потому что шьёт паруса (у Тани получалось «пуруса»). Всю зиму строчит на машинке, иглы ломаются, покупать не успевает.
Нина представила тяжёлые паруса, которые не умещались на столе, да и в комнате не умещались, лежали на полу тяжёлыми складками. А ведь их надо выкроить, соединить детали кроя, пристрочить, отгладить… Интересно, она их выгладит или так, мятые в клуб повезёт? Интересно, как она их дотащит. Возьмут её в путешествие на яхте или нет, ещё вопрос, а швею уже нашли, бесплатную. Ушлые ребята. Нину яхты не привлекали. Нет, покататься она бы не отказалась, но шить всю зиму паруса… Нет, и ещё раз – нет.
Переделав домашние дела, Нина выключала люстру: Изольда не любила яркий свет, предпочитая беседовать при свечах. Собственно, никакой Изольды не было, Нина в такое не верила и понимала, что ей просто кажется, просто – свечи искажали отражение. И говорить зеркало, конечно же, не могло. Разговор был мысленный… или всё-таки реальный?
Изольде она рассказывала обо всём. О поездке по Золотому Кольцу, в которой она простудилась в первый же день, на экскурсиях шмыгала носом, чихала и кашляла, к неудовольствию экскурсовода. О бабушке и маме. О соседях по коммуналке, которые помнились, не забывались. О девчатах из Нининой смены, которым нельзя ничего говорить: скажи курице, а она всей улице. Изольда её не прерывала, слушала молча. Воспоминания были не всегда приятными, но возвращали прошлое, в котором бабушка была жива, а Нина была маленькой девочкой, у которой всё ещё впереди.
Было – впереди, и куда-то исчезло, и не стало ни прошлым, ни будущим. «Как же так вышло?» – спрашивала Нина. Из зеркала на неё смотрела она сама, но отражение было немного другим. Такой она нравилась себе больше и однажды попробовала написать автопортрет, но у неё не получилось. А Зверев говорил, что у неё талант… Нина вспоминала, как приходила к Зверевым и, наверное, надоедала им, но её никогда не прогоняли, угощали чаем, а к чаю всегда подавали сдобное печенье. Иван Анатольевич учил её рисовать, а Анна Феоктистовна без устали хвалила её акварели.
Воздух в комнате почти осязаемо густел, наверное, от запаха свечного горячего воска. Лицо в зеркале менялось. Наверное, она просто устала, вот и кажется…
– Да не было у тебя никакого таланта, а Зверевы врали, что есть, потому что Натэла платила им за твои уроки. Отказывала себе во всём, денег не хватало даже на самое необходимое, но ты любила рисовать, мама верила, что ты станешь художницей, будешь учиться живописи. А они без зазрения совести тянули с неё деньги, зная, что рисовальщик из тебя никакой и затея с художественным училищем обречена на провал. Но тебе же нравилось…
Нина вздрогнула и очнулась. Чьи это мысли? Чьи слова? Она вдруг поняла, что это правда. Иван Анатольевич дорисовывал за Нину её картины (доводил до ума, как он говорил), и маленькая Нина с гордостью показывала их матери, считая своими.
Иногда зеркало показывало прошлое, которого Нина не помнила. Молодая миловидная женщина держала на руках черноглазую девочку и улыбалась счастливой улыбкой: «Внучка-то на отца похожа, на Максюшу моего!» Это Зинаида Леонидовна, у неё доброе лицо и лучистые глаза, а девочка – Нина, ей, наверное, годик или два. Бабушка Зина гладит Нину по голове, целует, называет умницей, красавицей, самым дорогим, что у неё есть.
Отражение менялось, искажалось, и вот уже Нине восемь лет, у неё заплаканные глаза и опущенные плечи, а бабушка Маша строго её отчитывает. «Восемь лет, а ведёшь себя как семилетняя. Нам с мамой стыдно за тебя» – говорила Машико, и Нина завидовала себе той, семилетней, которой можно было делать то, чего ей не прощали в восемь лет. Став взрослой, Нина поняла, что бабушка ругалась не всерьёз и очень её любила. И бабушка Зина любила, пока они с Натэлой не уехали.
И теперь смотрела на неё из зеркала слезящимися голубыми глазами, скорбно кивая головой: «Нинка ты моя… Не приедешь больше. Обиделась». Жаль, что нельзя войти в зеркало, в котором папина мама хорошая и добрая. Жаль, что нельзя подставить голову под бабы-Зинину тёплую ладонь.
Бабушка Маша, напротив, сердилась и на все лады распекала непутёвую внучку, у которой всё не как у людей, а Нина счастливо улыбалась: вот и свиделись – хоть так. Пусть хоть так…
* * *
В один из вечеров она рассказала зеркалу о своей первой любви. О том, как ждала Витьку из армии, а он и не помышлял о женитьбе. Не любил.
«Ты не права. Ты ему нравилась, но его родители считали, что невесту надо искать с квартирой. Убедили его, что ты его не любишь и не ждёшь».
Не так! Нина его ждала, и даже стихи сочинила: «Лицо твоё передо мной, и смех, и взгляд, и голос твой, и искорки в твоих глазах, и терпкий привкус на губах».
Не так. Не было никакого привкуса. Витька её не целовал, даже не пытался. А ей хотелось.
– Всё не так! Тётя Рая с дядей Митей всегда меня привечали, и Витьке в пример ставили. Они меня любили!
«У попа была собака. Он её любил» – грустно улыбнулось отражение.
* * *
А однажды она увидела в зеркале маму – молодую, смеющуюся. Мама обнимала Тамаза – тоже молодого, Нина его узнала (видела на старой фотографии). И изумлённое лицо отца. Она сразу догадалась, что это её отец.
– Натэла… Зачем этот обман? Любишь одного, живёшь с другим. Зачем?!
– Из-за неё живу. – Натэла показала рукой на малышку с белыми бантами в толстых косах. – А ты думал, из-за тебя?
Отец молча отступил к двери. Как же сильно надо любить, чтобы простить – такое? Как же это больно – видеть любимую счастливой с другим. Не с тобой.
– Теперь понимаешь, за что её ненавидела Зинаида Леонидовна? Максим ушёл из семьи, дал желанную свободу женщине, без которой жизнь потеряла смысл, перестала представлять для него ценность. А Натэла мучилась и не могла себе простить, и не могла дождаться, когда ты вырастешь, чтобы уехать к Тамазу, с которым встречалась урывками, наездами, случалось, подолгу не виделась… и срывалась на тебе. Из-за тебя ей приходилось обманывать мужа, жить с нелюбимым, ты хоть знаешь, что это такое?
А бабушка твоя светловолосая была, волосы басмой красила. Обманывала всех. Кровь-то мешаная в ней. И мать твоя…
Нина не стала слушать дальше, запустила в зеркало вязальными спицами (больше ничего не подвернулось под руку), но звука удара не услышала. Спицы вошли в зеркальную гладь, исчезли в серебряной пустоте, которая втянула их в себя и не отдала обратно. По зеркалу пробежала чёрная волна, выплеснулась на пол, покатилась к ногам. Нина закричала и проснулась.
Эк её колбасит. Прямо сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?», до тошноты надоевшего в школе. Может, ей купить в аптеке какие-нибудь таблетки, чтобы спать «без разговоров»?
– А Юру Макарова помнишь? – не унималось зеркало. – ты ему нравилась, из всех девчонок во дворе одну тебя в пару выбирал, во всех играх. А дружок его, Серёжа, на дне рождения глаз с тебя не сводил, а ты ему даже телефон не дала. Хороший парень, как и Юрка твой.
– Он не мой.
– Твой. Тебе ли не знать, – упорствовало зеркало. И поскольку Нина молчала, мстительно продолжило:
– Мишка Зайцев, друг Максима, – помнишь, как погиб? Максим его подставил, начальство уговорил Мишку в тот двор на дежурство послать. А Мишку уговорил в штатское переодеться. За девку мстил, девку у него Мишка увёл.
– Но он же не хотел! Не думал, что Мишку убьют.
– Не думал? Не знаю… А мог бы подумать. Знаешь, как Мишка умирал? Мучился долго. Знаешь, как жена по нему убивалась?
– Замолчи! Ты лжёшь! Максим не такой! – Нина с ненавистью уставилась в зеркало, но никого там не увидела, только серебряное стекло. Стекло казалось матовым. Не отражало.
– Максим тебя любил. Сильно любил, по-настоящему. А ты его любила? Ты любить-то умеешь?
– Я его боялась, он же… Он такой…
– Да нормальный он мужик. И про бабушек твоих – это он для красного словца, перед тобой хорохорился, защитить тебя хотел, чтобы не боялась их. Ничего бы он не сделал… такого. Комнату заняли бы, бабки твои присмирели бы, и Киря бы заткнулся. Он Светку свою слушал, а Светка умная, ей конфликты не нужны, ей Москва нужна. Жили бы в любви-согласии, деток бы растили. Дура ты. Хорошего парня от себя оттолкнула, прогнала. Он тебя долго помнил… и любил долго.
– Почему в прошедшем времени? Сейчас не помнит, что ли? – не выдержала Нина.
– Потому что время не вернёшь.
Нина ждала продолжения, но зеркало затянуло серебряной пылью, а оправа стала чёрной. Надо взять тряпку и протереть, может, тогда… Рука потянулась за тряпкой и наткнулась на стену. Так это был сон?
Промучившись до вечера, поехала в отделение милиции – то самое, в котором одиннадцать лет назад получала паспорт и познакомилась с Максимом, до полусмерти напугавшим бабу Зину. Нина хотела улыбнуться и не смогла. Зачем вообще она туда едет? С Максимом они не виделись девять лет. Что она ему скажет? И что он ответит?
– Максим Багиров? Он у нас не работает. Уже год. А вы ему кто? – молоденький лейтенант отчего-то смутился, отвернулся от Нины, крикнул в коридор: – Саш, тут девушка. Багирова спрашивает… Нет, не его девушка, другая.
У Нины упало сердце. Хотя куда ему падать, у Максима давно уже другая девушка, странно, что не жена. Может, он женился и развёлся? Невидимый Саша так и не появился, ответил из коридора странным, сдавленным голосом:
– Ты зачем в скворешнике сидишь? Вот и объясняйся, привыкай. Здесь не то ещё увидишь (прим.: скворешник обиходное название пропускного пункта внутри здания милиции).
Нина завертела головой, но скворечника нигде не обнаружила, да и зачем его вешать – в помещении? Лейтенантик заметил, как она оглядывается, хрюкнул, откашлялся, принял серьёзный вид и начал издалека.
– Я тут полтора года, Багирова не знал почти… Может, вам с кем другим поговорить?
– Мне не надо ни с кем говорить, я хочу узнать, где он. Куда перевёлся? Вы можете мне помочь? Нет? Тогда подскажите, где у вас отдел кадров.
– Он… никуда не перешёл. – Лейтенант перевёл дух и бухнул: – Убили его. Год назад.
Нина открыла глаза Она что, опять спит? Какой страшный сон, и ночь страшная, когда же она закончится… Нина потянула на себя одеяло. Одеяло было чужим, и пахло почему-то табаком. Вместо обоев – крашеные масляной краской голые стены, вместо кровати медицинская кушетка, вместо паркета линолеум.
Память стремительно возвращалась, пыталась защитить от главного, жалостливо подсовывая ненужные подробности: стены в комнате зелёные, оттенка «серый мох», линолеум цвета «серый базальт», под самым потолком лампа в грязном пыльном плафоне, вымыть, наверное, некому. А Максима Багирова больше нет.
Цепляясь за стены, шла по коридору, который почему-то не кончался, может, она пошла не в ту сторону? Нина села на корточки, оперлась спиной о стену. Она отдохнёт и поедет домой.
– Вы как? В порядке? Домой сами доедете, или вас отвезти?
Голос говорившего доносился словно издалека. Нину взяли под руку, отвели в холл, предложили стул, на который она опустилась с благодарностью: не выгнали, позволили остаться. И попросила:
– Расскажите хоть что-нибудь, пожалуйста! Что можно. И я уйду. Со мной всё в порядке.
Максим погиб от случайной пули, которая предназначалась не ему. Жертва жила в многоэтажке, где Максим опрашивал свидетелей, нажимая подряд на все звонки и терпеливо дожидаясь, когда ему откроют.
У него талант был – любого умел разговорить, верили ему. Другому ничего не скажут, замкнутся, а Багирову – расскажут, покажут и чаю предложат. Ну, он квартиры обошёл, из подъезда вышел, смотрит – к дому машина подъехала, а следом другая. Коммерсант этот выйти не успел, как машину его, с ним вместе, из автомата изрешетили. Багиров в подъезд кинулся, киллер за ним, догнал и убил, как нежелательного свидетеля.
Крупный коммерсант, бывший прослойкой между властью и криминалом, знал слишком много и мог оказаться опасен. Его смерть была выгодна и чиновникам, зачищавшим концы, и бандитам, усиленно пытающимся легализоваться в бизнесе. Заказывали бизнесмена, естественно, бандиты. Чистодела (киллера-профессионала) нанять – деньги большие нужны, вот и наняли отморозков, дворовую шпану. Конечно, заказчику не нужно, чтобы лилась лишняя кровь, но Багиров мог запомнить номер машины, и его убили. Чистодел бы не убил, и не стал бы преследовать автомобиль. И стрелять в окно не стал бы. Надёжнее было взорвать.
В подробности никто не вдавался, всем было понятно, что произошло на самом деле, историю замяли, потому что кому-то наверху было невыгодно, чтобы эта зачистка стала достоянием общественности.
22. Эффект тиккинга
К бабушке Машико она приходила часто, срывала траву, поливала цветы – бабушкины любимые астры. Оставляла яблоко или горстку конфет – на помин души, по народному обычаю. К отцу ездила раз в год, в день его рождения. И каждый раз вспоминала Зинаиду Леонидовну, которая отвезла её, шестнадцатилетнюю, на Долгопрудненское кладбище и не удержалась, высказалась – о Натэле.
– Что ж мать-то тебя не привезла сюда ни разу? Знала ведь. На похороны приезжала, в глаза мне не смотрела, и досель смотреть боится.
Нина не имела секретов от матери. Этот – стал первым. К отцу она приезжала раз в год, а маме говорила, что идёт на день рождения к подруге. День рождения «подруги» совпадал с днём рождения Нининого отца, но Натэла ни о чём не догадывалась и давала ей деньги на подарок и цветы. Нина покупала букет, а оставшиеся деньги потихоньку клала обратно: обман на словах это одно, а обман на деньги это другое, такого она себе не позволит.
С фотографии смотрели папины глаза – словно спрашивали: «Какой ты стала, дочка? Как ты живёшь?»
– Не так, папа, я живу как-то не так, а по-другому не получается. В отпуске на экскурсию ездила, по Золотому кольцу, на десять дней. Там ко мне привязался один, ты, говорит мне нравишься, долго ломаться будешь? Пойдём ко мне в номер, не пожалеешь, говорит. Кажется, я ему нос сломала. Рука сама ударила, я даже подумать не успела… Почему они все такие? Липнут ко мне, никто мимо не пройдёт, и все почему-то думают, что я… А я так не могу. Я не хочу так, папа! У бабушки никогда не будет правнуков, а у тебя не будет внуков. Наверное, я сама виновата. Но… не с Беляшом же! Он с грязью меня смешал, растрезвонил по филиалам, что я его нарочно подставила, с начальством сговорилась. А теперь улыбается как ни в чём не бывало и говорит, кто старое помянет, тому глаз вон. Шутки у него такие. Дурацкие.
«Не шутки, дочка. Это русская пословица. Она о примирении. Жаль, что ты не знаешь… Твой Беляш хотел с тобой помириться».
– А я ему сказала: «А кто забудет – оба. Из нагана». Он и отвалил, понял, что не шучу. Знаешь, папа, я хорошо стреляю, запросто могла бы киллером работать, – улыбнулась Нина. – Ты бы мной гордился. У нас стрельбища были, в тире, я в десятку ни разу не попала, все пули в девятку, по кругу, как заговорённые. Там удивлялись все. У кассира на рабочем месте наган, заряженный. Тяжёлый, и в руку удобно ложится, а рукоять резная, деревянная. Красивый! Вот бы мне такой…
Нина стояла у памятника из серого гранита, обнимая его руками, словно пытаясь согреть. Но камень оставался холодным, сколько ни держи. Сколько ни проси любви…
На станцию Новодачная она шла пешком, отогревая в карманах замёрзшие руки. Можно было подождать, когда придёт автобус, но она не хотела, чтобы её видели с таким лицом.
Платформа, мокрая от недавнего дождя, встретила неласково: в расписании сообщалось, что электрички 14.05 и 14.22 останавливаются только по рабочим дням. А сегодня суббота, и ей придётся ждать полчаса. Если бы села в автобус, успела бы на 14.05. Хорошо хоть дождь кончился. Зонт Нина беспечно оставила дома, и палантин, который промок насквозь, скорее охлаждал, чем согревал. Она стащила с головы палантин и попробовала его отжать, что вызвало смех у стоящих неподалёку парней. Нина со злостью на них посмотрела и отошла подальше, но всё равно было слышно:
– Злится как кошка. Как мокрая кошка! – услышала Нина. Стало обидно до слёз: электричка придёт только через полчаса, ей холодно, а им весело, нашли объект для шуток.
Нина ушла от них в конец платформы, где никого не было. Стояла, кутаясь в куртку и постукивая друг о дружку замёрзшими ногами. Сесть на скамейку не получилось: вокруг растеклась внушительная лужа. В самой её середине мокла серая варежка. Надо её достать и положить на скамейку, хозяин варежки вернётся и найдёт. Нина осторожно шагнула в лужу, в кроссовки тут же налилась вода, надо было надеть сапоги, вот и стой теперь с мокрыми ногами! Варежка жалобно пискнула, от неожиданности Нина разжала руку, и в лужу шлёпнулся серый комок. Котёнок! Мокрый, замёрзший, измученный, даже мяукать не может! Нина сунула его под куртку и застегнула молнию под горло. Котёнок провалился в район живота, и там сразу стало мокро и холодно. В живот упёрлись холодные лапки, котёнок завозился, устраиваясь поудобнее. Нина улыбнулась: в ботинках хлюпает вода, свитер под курткой промок насквозь, а ей хорошо, просто прекрасно! Сунула под куртку руку и потрогала мокрую шерсть, под которой билось крохотное сердечко.
Интересно, что он любит? Чем его кормить? На Лианозовском рынке Нина купила домашнего творога и сметаны, пакетик сливок, бутылку топлёного молока и филе индейки: провернёт в мясорубке и сделает фарш, котёнку он наверняка понравится. И всю длинную дорогу – в автобусе, потом в метро – счастливо улыбалась.
После тёплой ванны с шампунем (воду Нина меняла три раза) серая «варежка» превратилась в шоколадно-рыжую кошечку с несоразмерно длинными лапками и широко поставленными ушами. Нина назвала её Эби. Из всего предложенного Эби выбрала сливки и долго лакала, захлёбываясь и смешно фыркая, когда сливки попадали в нос. Наевшись, уснула прямо на полу, не отходя от кассы. От миски, поправила себя Нина. Котёнка она завернула с головой в старую куртку, соорудив из неё нечто вроде кокона.
Утром в куртке никого не оказалось, а Эби гордо возлежала на кресле, вылизывая шерстку и поглядывая на новую хозяйку янтарными глазами с чёрной обводкой. Глаза были странной формы: миндалевидные. Увидев Нину, Эби потянулась, грациозно выгибая точёное тело, и направилась к миске.
– Сейчас, сейчас, – заторопилась Нина. – Я согрею, тебе, наверное, нельзя из холодильника. Покушаешь и поедем в клинику. А то что-то ты больно худая, бока запали, и шерсть тусклая. Не бойся, я тебя там не оставлю, доктору покажемся и поедем домой.
В ветеринарной лечебнице киска вела себя дружелюбно.
– Девочка здоровенькая, рефлексы хорошие, глазки чистые. Только что ж вы её так плохо кормите, она ж на ногах не стоит! – накинулся на Нину ветеринар.
Нина объяснила, что нашла котёнка в луже, на что врач рассмеялся:
– Абиссинку? В луже? Правда?! Вы хоть знаете, сколько эта порода стоит?! Посмотрите, какие лапы! Длинные, сильные, красивые. Посмотрите, какое тело! Какая грация! Вырастет красавицей. Я вам напишу, чем её кормить и какие купить витамины. Через два месяца привозите на прививку. А имя вы ей красивое подобрали, – улыбнулся врач, отдавая котёнка.
Через месяца абиссинка (другое название породы: аби) превратилась в очаровательное создание с густой упругой шерстью переливчатого цвета, плотным светлым подшерстком и длинными ногами. Создание не качалось на шторах, не грызло обувь и даже не царапалось, обходясь когтеточкой и купленными хозяйкой игрушками.
В лечебнице Нину встретили не так, как в первый раз. Кошечкой любовались, восхищались и даже попросили разрешения сделать несколько фотографий. Нина разрешила. Врач, в прошлый раз ругавший Нину за плохое отношение к питомице, был доволен. Он оказался большим поклонником породы аби. И поскольку в коридоре больше не было пациентов, прочитал Нине лекцию, которую она выслушала с широко открытыми глазами. Глаза были такого же цвета, как у её кошки, и вообще, они чем-то похожи, подумал врач.
– Хорошо развитые мышцы и длинные сильные ноги позволяют абиссинцам прыгать на расстояние в шесть раз больше их собственной длины. Овальные лапы имеют маленькие, хорошо прижатые друг к другу пальцы, что создает впечатление, будто кошка вытянулась на цыпочках. Мягкая густая шерсть с великолепным блеском и характерными переливами плотно прилегает к телу. Важная особенность породы – тёплый насыщенный окрас с необычным переливом и без рисунка. Это называется тиккинг: каждая шерстинка имеет полоски светлого и тёмного оттенка. Коричнево-оранжевая шерсть и тёплый сливочный тон подшерстка говорят о чистоте породы. И как вы умудрились её найти… А я вас помню! И кошечку вашу. Она была в плачевном состоянии, я думал, не выживет. А сейчас её трудно узнать. Вы какие корма покупали?
– Корма? А зачем? Они из крыс, наверное, и с усилителями вкуса. Хотя не знаю. Зачем усиливать крысиный вкус? – Тут Нина увидела остановившийся взгляд ветеринара (мужчина, а такой впечатлительный, его же сейчас стошнит… Может, он сам их пробовал, корма эти?) и, спохватившись, сменила тему: – Она творожок любит, домашний, и топлёное молоко, обязательно тёплое, и парные котлетки из индейки. А куриные не ест, гормональные добавки чует. И кофе! Знаете, она кофе любит, со сливками. Точнее, сливки с кофе. Я ложечку ей добавляю, вы бы видели, как пьёт! И мороженое, сливочный плобмир очень любит, я ей на блюдечке растаянное даю.
– Ну… сливки с кофе я бы и сам выпил с удовольствием. И пломбир бы съел, – пошутил врач.
– Ага. Кошачий корм заесть, – пошутила Нина, и врач долго хохотал, одной рукой придерживая Эби, а другой хлопая себя по колену. Абиссинка грациозно извернула длинную гибкую шею и сердито уставилась ему в глаза, словно говорила: «Сам ешь свой корм, меня хозяйка кормит только натур-ррральным и только с мурр-ррынка, она меня любит, и я её люблю. А тебя не люблю. От тебя лекарством пахнет пррротивно. Руки убер-рри, не лезь ко мне. Мааау!» – горловым низким звуком предупредила абиссинка и, больно царапнув, выдралась из его рук и перебралась к хозяйке на колени, опровергнув слова «кошковеда» о том, что кошки этой породы не любят сидеть на руках.
Врач поморщился, сунул палец в рот, облизал и продолжил:
– Абиссинцы очень активны и любят познавать окружающий мир, забравшись куда-нибудь повыше и обозревая окрестности. Несмотря на дикую внешность, они интеллигентны и умны. Не проявляют агрессии, не выпускают когти (Нина усмехнулась, а врач полизал глубокую кровоточащую царапину на пальце) и не кусаются, а характером напоминают собак, с удовольствием играют и даже приносят хозяину небольшие предметы, если бросите.
Нина слушала ветеринара и думала о том, что палец надо не облизывать, а смазать йодом. А ещё она думала о том, что окрестности Эби обозревает только из окна, и хорошо бы купить дачу и жить там всё лето с Эби. У них на работе распределяли дачные участки, и можно было взять. Но – не спать же на земле? На дом нужны деньги, а все, что удалось отложить, она отправила в Марнеули. На покупку дома, даже самого маленького, их всё равно не хватит, а Манане Малхазовне срочно требовалась вторая операция на сердце. На этот раз почтовый перевод обратно не вернулся.
Нина съездила в грузинскую церковь (прим.: храм Великомученика Георгия Победоносца на Большой Грузинской улице) и поставила три свечки за здравие – Натэле, Тамазу и его матери.