Что же случилось с ними?
Тася вспомнила, как когда-то ждала его звонков и радовалась как девчонка – каждой встрече! И завидовала самой себе. А потом он ей попросту надоел. Тасе было с ним невыносимо скучно, и в отпуск он с ней не поехал, а она так надеялась! И замуж её не позвал, а ведь ухаживал… Старомодно, как в романах Эмилии Бронтэ. Даже руки к ней не протянул ни разу.
Тасе такое ухаживание не нравилось. Кому рассказать – не поверят. Она и не рассказывала… Ухаживал-обхаживал, цветы дарил, по театрам водил. А потом женился на другой. Сказал – ещё увидимся, и через пять лет позвонил. Увиделись. Что ему от неё надо? Опять разводиться собрался?
– Ну, как ты? Как жизнь? – жизнерадостно приветствовал её Павел. – Ты не меняешься совсем, всё такая же, как тогда, в лесу…
Что это? Мысли он читает, что ли? Или они думают об одном и том же, как тогда, в лесу…
– Не начинай, – остановила его Тася. – Ты поговорить хотел. Говори. Что у тебя случилось?
Павел хотел ответить, но у него «повело» лицо, затряслись губы. Он отвернулся, и Тася поняла, что ему плохо. Очень плохо. А он из последних сил старается держаться, и улыбается – из последних сил.
На них смотрели.
Тася взяла Павла за руку и вывела из магазина. Он шёл покорно, как ребёнок уцепившись за её руку. Тася подставила лицо дождю, и теперь было не разглядеть, слёзы блестят на её щеках, или это просто дождь… Просто дождь…
Павел молчал. Тася его не торопила. Так они и стояли под дождём, и нечего было сказать друг другу. Что же случилось с ними, почему у них так получилось, или не получилось, и теперь уже вряд ли получится…
«Может, я сама виновата? Оттолкнула от себя хорошего, в общем-то, парня, чуть не в лицо ему сказала, что он мне надоел. Но ведь и правда надоел! – лихорадочно думала Тася. – Да что ж тут думать-то, пять лет прошло! А погодка… Холод, ветер и снег с дождём, из дома выходить не хочется. Так почему он сейчас не дома, почему – с ней? Наверное, его обидела та, другая. Очень сильно обидела. И он пришёл к Тасе за утешением. – Нет, это полный бред..
Что же могло такое случиться, что он о ней вспомнил?
– Что произошло, что у тебя случилось, Паша? – тихо говорила Тася, перебирая его пальцы в своей руке (Павел так и держал её за руку, не отпускал). – С мамой… что-нибудь? – Павел помотал головой. – Тогда с кем? Она тебе изменила?
– А ты откуда узнала? Кто тебе сказал?
– Да никто не сказал, сама догадалась.
– Изменила? Один-то раз куда ни шло, простил бы. А она всё время мне изменяла! А я, дурак, не знал! – Павел выдавливал, выталкивал из себя слова, и голос звенел от гнева и обиды. – Жена изменяла, а сын вырос и заявляет мне – у меня, мол, папа есть, а ты мне никто. У папы бизнес, он мне машину купит и яхту, когда восемнадцать исполнится. И в кругосветное путешествие с ним поедем! А тебе, говорит, в твоём НИИ копейки платят, ты маме жизнь сломал. Представляешь?! Ему тринадцать всего, а он мне такие вещи… ОН меня ни во что не ставит, а ведь я его вырастил! Я же не Дональд Трамп, чтобы ему яхты покупать!
– А что ты ему покупаешь? – спросила Тася. Вопрос вверг Павла в недоумение.
– Да ему отец привозит всё – из Штатов. Парень в полной упаковке. А я что, я так, по мелочи…
– Ты же говорил, он привыкнет, папой будет звать. Ты же сам захотел – чужого сына растить.
– Говорил, – покладисто согласился Павел. – Пока маленький был, вроде всё нормально было. А сейчас неуправляемый какой-то стал. Он меня ненавидит, Тася. Сын ненавидит, жена изменяет. И ладно хоть с бывшим своим, я бы понял, в конце концов… А тут, смотрю, слесарь к нам зачастил: то кран сорвало, то в раковине засор, то душ подтекает… Я и не думал ничего такого, а она…
– Так она тебе со слесарем изменяет?! – не поверила Тася.
– А слесарь что, не человек? Давно уже… И не скрывает уже. Говорит, слесарь и тот больше зарабатывает, чем ты в своём НИИ. Говорит, её бывший троих кормить не нанимался.
Тася не могла больше сдерживаться и запрокинув голову, хохотала. Струйки дождя скользили по губам, и было приятно, и отпустило что-то внутри, не давило больше. Хотелось смеяться и танцевать – вот прямо здесь, на утонувшем в черных лужах асфальте.
Павла она больше не жалела. Сидит на шее у жены и у её бывшего мужа и хочет, чтобы его уважали. Целый год он обманывал Тасю и морочил ей голову, изображая жениха, а ведь она ему не нужна была. Павел выбрал другую. А она выбрала слесаря. Пять лет воспитывал чужого ребёнка. А мальчик вырос и выбрал – отца.
Каждый выбирает по себе. Каждый получает, что заслужил. «Приидите ко мне, страждущие… и аз воздам!» – некстати вспомнилось Тасе. Или не совсем так, она точно не помнит, но как-то так…
– А знаешь, мне тебя не жалко, – отсмеявшись, сказала Тася. – Жена, значит, тебе со слесарем… а ты ей решил – со мной? Хочешь сравнять счёт? Только время зря тратишь, не обломится, – грубо закончила Тася.
– Почему? – глупо спросил Павел.
– Потому что я не слесарь. Это тебе в ЖЭК надо, к технику-смотрителю или к диспетчеру. Это будет достойный ответ, счет один-один. А мне пора уже. Всё, Паша. Извини, помочь ничем не могу, – сказала ему Тася. Она тоже держалась из последних сил. Хотелось обнять его за шею и прошептать в самое ухо: «Разводись и приходи. Я ждать буду». Тася повернулась и ушла от Павла.
Хотелось, чтобы – остановил. Вернул. Окликнул – «Подожди, не уходи!» Но Павел не остановил, не окликнул, не вернул. Он остался таким же – нерешительным, несмелым, неспособным защитить своё счастье, свою семью. А свою ли? У него была чужая, своей он так и не завёл, так и не решился. Да и не на что было. Господи, как хорошо, что я не вышла за него замуж. Сейчас бы пришлось… слесаря искать!
Глава 18. Чёрный вечер и белая ночь
Как давно это было… Вроде и недавно, а кажется – сто лет прошло. Тася с усилием вынырнула из воспоминаний – словно очнулась от тяжёлого кошмара. Стоило ли вспоминать – в день рождения? Тася захлопнула дневник и сунула его обратно в рюкзак. Блокнот со стихами читать не стоит – там то же самое: сверкающие мечты, обманутые надежды, боль расставания и светлая вера в счастье. Тогда она ещё верила в счастье.
Может, пойти покататься? – Тася глянула в окно – всё та же метель и тусклый неяркий свет фонаря в наплывающих сумерках. Какие лыжи! Может, завтра пойти?
Тася стояла у окна и смотрела в ночь – или это был вечер? Чёрный, метельный, недобрый, с белыми космами снега. Такой чёрный вечер уже был в её жизни.
Тогда она бесцельно сновала из комнаты в кухню, из кухни в коридор, из коридора в комнату, и по старой детской привычке считала шаги: если чётное количество, всё будет хорошо, если нет…
Выходил всякий раз нечёт. С дивана, где лежала Тасина мама, не доносилось ни звука: мама всегда молчала, когда ей было плохо – не хотела её пугать. Ведь всё обойдётся, не в первый раз…
– Мама, ты как там? Тебе лучше? – не выдержала Тася. Она никогда не любила молчания. Вопреки известной поговорке, за молчанием обычно скрывают ложь.
– Да получше, вроде. Не пойму.
Ноги вдруг сделались ватными, и на них было странно идти. Но она дошла – до телефона, непослушными пальцами набрала «ноль-три». Набрать получилось не сразу: пальцы срывались с диска.
– Ждите. Машина будет, – безразлично пообещали на том конце провода. Тася стояла в тупом оцепенении и слушала короткие гудки – ту, ту,ту,ту, жду, жду, жду, жду…
На цыпочках подошла к дивану. Мама, казалось, спала, но это был не сон – забытьё. Тася не помнила, сколько времени просидела возле неё. Наконец мама открыла глаза.
– Я спала? Так хорошо поспала… Вроде, мне полегче стало. А ты чего сидишь?
– Да я так… Услышала, что ты проснулась, и подошла, – сказала Тася стараясь, чтобы голос звучал беспечно.
– А мне папа приснился! Будто мы костюм ему покупали в универмаге «Московский». Сколько он их перемерял – и все плохо сидели! Пиджак впору, а брюки висят. А поменьше размером – брюки сидят идеально, а пиджак маловат, – рассказывала мама, и Тасе казалось, что костюм покупали на самом деле, а остальное – мамина болезнь, и забытьё, и ожидание скорой, которой всё нет, – остальное всё сон. Мама доскажет свой сон, и они будут пить чай с вареньем. Надо бы поставить чайник.
– И знаешь, что я сделала? – приподнявшись на локте, с улыбкой продолжала мама рассказывать свой сон. – Отнесла в примерочную два костюма разных размеров и там поменяла: пиджак взяли пятидесятого размера, а брюки сорок восьмого. И никто не заметил, и на кассе пробили и дали нам чек! И папа сказал, что мы сделали финт ушами.
Тася помнила это папино любимое выражение, означающее – то самое, что они проделали в универмаге «Московский».
– А потом что было? – спросила Тася.
– Потом… Я на работу собралась ехать, а он мне говорит: «Ты забыла, что сегодня воскресенье?». А вроде пятница была. А он упёрся, воскресенье – и всё тут! Ну, и поехали домой. А на станции вспомнили, что хлеба дома нет, я домой пошла, а он за хлебом, я, говорит, быстро, – скороговоркой бормотала мама. – Суп надо разогреть, он придёт сейчас…
Что она такое говорит?! Хорошо, что во сне они расстались, и папа отпустил её домой. А сам остался. Не взял маму с собой. Значит, мама останется с Тасей. Значит, поправится. Вот тебе и чёт-нечёт, – обрадовалась Тася. Тишину пронзила резкая трель звонка: приехала скорая!
– Это папа. Иди, открой, – сказала Тасе мама. – И суп выключи.
Тася ужаснулась и побежала открывать, и пока врач хлопотал вокруг мамы, отрывисто отдавая приказания медсестре, – ещё на что-то надеялась…
– Ваша фамилия, имя, отчество? – зачем-то спрашивал маму врач.
– Некрасова… или нет… Панайотиди, Лидия Васильевна, – медленно, словно сомневаясь в сказанном, выговорила мама.
– А как зовут вашу дочь, помните? Назовите полное имя.
Он что, с ума сошёл? Спросил бы у Таси. Но упрямый врач снова и снова задавал маме этот несложный вопрос, а мама молчала.
– Лидия Васильевна, вы меня слышите? Как зовут вашу дочь? Не помните?
Мама наконец заговорила, медленно, раздумчиво произнося слова.
– Мою дочь… Мою дочь зовут… Та… Тася.
– А полностью как? – допытывался врач.
– Не помню. Я… я не знаю. Тася… Нет, не помню…
Тася вышла в коридор и зажала руками уши, чтобы не слышать, как мама не может вспомнить её имя. А потом из комнаты вышел врач и, глядя куда-то в сторону, развёл руками…
Значит, папа всё-таки пришёл. Хлеба купил и пришёл, и сейчас – где-то там, далеко, они сели обедать. А новый костюм, аккуратно выглаженный, висит на плечиках в шкафу. Тася его уже не увидит, в новом костюме, а мама увидит. Мама, папа, вы любили меня по-настоящему – такую как есть. И я вас любила и сейчас люблю. Так куда же вы ушли? Так хорошо было – всем вместе. А теперь я даже день рождения отмечаю одна. Никого не хочу видеть.
…За окнами бесновалась метель, улицы, дома, деревья, фонари – растворились в белой мути, и на всей земле никого не осталось. Только Тася и её никому не нужный день рождения.
Давно уже стемнело, и в темноте падал невидимый снег. Темнота была белой. Хотелось плакать, но не было слёз. Наверное, слёзы замёрзли где-то внутри, как снег, – думала Тася. Пусть бы позвонил – хоть кто-нибудь. Пусть бы ошиблись номером, и она убедилась, что мир существует.
В ответ на её невысказанную просьбу телефон разразился настойчивыми звонками. Один, два три, четыре… Кто-то невидимый на том конце провода хотел сломать стеклянную стену между ней и миром, от которого она больше ничего не ждала и который ничем ей не обязан…
Двенадцать, тринадцать… Пусть звонят, она не снимет трубку, исчезнет для всех, растворится в белой мгле за окном. Все и всегда в конечном итоге прекрасно обходились без неё. Стена.
Пятнадцать, шестнадцать… За стеной немного одиноко, но к этому можно привыкнуть, притерпеться, тогда почти не больно, разве что в новый год, когда всю ночь домах пылают окна и в ярких ёлочных гирляндах переливается огнями веселье. Но к этому можно привыкнуть. А к неправде привыкнуть нельзя, раны от неё не заживают, ноют к непогоде, не дают спать ночами, царапают где-то внутри и ищут выхода, а выход остался в прошлом.
Восемнадцать, девятнадцать… Кто ж такой настойчивый? Она больше никому не позволит разрушить свой уютный мирок, в котором так легко – возвращать прошлое, в котором она ещё верила… Прошлое, в котором можно ждать – того единственного, кто скажет ей слова любви. Его нет в настоящем, не будет в будущем. А в прошлом он непременно есть. И непременно её найдёт и скажет… Жаль только, что мама об этом не узнает, не порадуется за неё, не будет нянчить внуков…
Телефон всё звонил и звонил, требуя от неё невозможного – снять трубку. Звонки гулко раздавались в пустой квартире. Тася на цыпочках вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.
Кто ж такой настойчивый? Это не любовь, ему просто нужен сейчас кто-нибудь, потому что когда человеку одиноко и никого нет рядом – хочется чтобы был кто-нибудь, всё равно кто…Тася выбрала одиночество. Ей не хотелось больше – нелюбви.
Из Тасиного блокнота
Чёрно-белое
Чёрно-белая зима, в белых сумерках дома,
На душе белым-бело, непроглядно.
В снежной замяти судьбы заблудились я и ты,
И дороги не найти мне обратно.
Чёрно-белая судьба, чёрно-белая мечта,
У неё ни берегов, ни причала.
Чёрно-белые слова, чёрно-белая печаль
О любви, которой я не узнала.
Полыхал в груди костёр, да ты дороги не нашёл,
Счастье чёрным угольком догорело.
Заковало сердце льдом – не мечтает ни о ком,
Отсияло, отцвело, отболело.
Догорит моя печаль, как забытая свеча,
Станет белыми слезинками воска.
В этой клетке восковой замурована судьбой,
В небо просится душа, птицей бьётся.
Silentium
Прихожу с работы в дом,
Где никто меня не ждёт.
Только одинокий вечер,
Бесконечный словно год.
Я зажгу на кухне свет,
На плиту поставлю чайник.
Не нарушит он молчанья -
В нем свистка в помине нет.
Мир сомкнулся тишиной,
В нём в узор сложились части.
Наслаждаюсь тихим счастьем,
Словно дорогим вином.
Сяду рядом с тишиной
По-турецки на диване
Пусть мелькает на экране
Бесконечное кино.
В титрах рамочки стоят…
Нет в живых его артистов.
Черно-белой чьей-то жизни
Черно-белый маскарад.
О далёких берегах
Потихоньку помечтаю.
Только сердце не растает:
В нём метели и снега,
Берега твоих надежд,
Берега моей печали…
Ни песчинки не осталось.
Нас с тобой там больше нет.
Чайник выкипел до дна…
Ничего. Поставлю снова
Вечер тянется дремотно,
Словно продолженье сна.
Не смолкает телефон…
Трубку я снимать не стану,
Я от всех уже устала,
Кто звонит – мне всё равно.
Без тебя так больно жить!
Ты не хочешь меня видеть,
Целовать и ненавидеть,
Ненавидеть и любить.
Так похоже на тебя
Одиночество – жестоко.
От его нотаций строгих
Двери петлями скрипят…
Смотрит на меня оно,
Подперев рукою щёку.
В черноте оконных стёкол
Фонарей горят глаза.
Ты как этот свет далёк,
Как чужой весёлый праздник!
Подожду.
Быть может, счастье
Забредёт на огонёк.