Странный век Фредерика Декарта

«Вот так-так!» – присвистнул отец, потому что затянувшаяся неловкая пауза требовала хоть какой-то разрядки. Но Фредерик повел бровью, и тот замолчал.

– Что ж, я нисколько не удивлен, – раздался голос Луи Эрцога. – При такой беспорядочной жизни тебе еще повезло, что подобное не произошло с тобой гораздо раньше. И ты не имеешь никакого права просить нас о помощи. Сам расхлебывай свой позор, как тебе будет угодно. Возмутительно, что ты не предупредил нас заранее, когда звал сюда для этого разговора. Мы бы просто не пришли, и моей дочери не пришлось бы выслушивать непристойности про твоих внебрачных детей.

– Я не ребенок, папа! – возмутилась Флоранс, которой было девятнадцать, она уже два года работала продавщицей в сувенирном магазинчике в старом городе и пользовалась бешеным успехом у молодых людей. – Не смей так разговаривать с дядей, тем более – прикрываясь заботой обо мне! – Она выскочила из-за стола, подбежала к Фредерику, встала у него за спиной, обняла и прижалась щекой к его щеке. – Дядя Фред, поздравляю, это же замечательно! Так ты, значит, не всегда думал только о науке, ты и все остальное успел, старый плут? – Он натянуто улыбнулся. – Но почему ты выглядишь не счастливым, а виноватым?

– Конечно, я виноват, а кто же еще? – помрачнел он. – Оказывается, уже двенадцать лет у меня есть сын, а я ничего об этом не знаю. Я понятия не имею, какие унижения пришлось вынести и ему, и его матери. Могу только догадываться, почему она не сказала мне ни слова, а предпочла, чтобы его воспитывал чужой человек. Хорошенькую же память я о себе оставил! И самое главное, я ничего, абсолютно ничего не могу теперь с этим поделать, никак не могу это исправить… Зря я вас сюда пригласил. Эрцог прав, это моя ошибка, мне ее и расхлебывать.

– Нет, нет! – закричала Флоранс. – Во мне-то ты, надеюсь, не сомневаешься? Я тебе помогу, чем смогу. Наверное, этот мальчик сам не пожелает с нами знаться, но лично я ничего не имею против еще одного двоюродного брата. Жаль только, что у меня сплошные братья и ни одной сестры! Мама, ну а ты? Снова сделаешь подлость и скажешь, что хотела как лучше?

Наша Флоранс была, по общему мнению, любимой племянницей профессора Декарта. Он считал ее большой умницей и первой красавицей города и шутливо называл Блошкой, потому что ее уменьшительное имя Фло созвучно немецкому слову «блоха». Кузина платила ему самой горячей симпатией. Во время ее страстной речи мой отец не мог сдержать улыбки – всем было известно, что Фло вертит родителями как хочет, и никакие тирады Эрцога не введут в заблуждение насчет того, кто у них истинный глава семьи.

– Спасибо, Блошка. Шарлотта, – сказал Фредерик убийственно спокойным голосом, – ты думаешь так же, как твой муж?

– Я тебя не осуждаю, не подумай… – залепетала испуганная тетя, переводя взгляд с мужа на дочь, как будто взвешивая, кого она боится больше и кому надо угодить в первую очередь. На помощь ей пришел мой отец.

– Фред, я сделаю, что ты хочешь, но мое мнение – ты поторопился. Вы совсем не знаете друг друга. Вы, скорее всего, не понравитесь друг другу. Ты ему уже не нравишься. Так почему бы вам не встретиться сначала в нейтральном месте, один на один? Если ты сразу покажешься с ним публично, то можешь ничего не добиться и только зря испортить себе жизнь. Здесь тебе не университет, здесь ты учишь детей. Думаешь, если ты доктор филологии и профессор, тебя не вызовут на комиссию по нравственности?

– Он должен знать, что я не собираюсь его стыдиться. Вполне возможно, он – не самый приятный в общении юноша, битком набитый типичными британскими предрассудками. Его приемный отец, наверное, рассказал обо мне в таких выражениях, что теперь он меня презирает. Не удивлюсь, если он хочет посмотреть на меня из любопытства и навсегда вычеркнуть из памяти. Но я все-таки попытаюсь. Никаких репетиций, пусть все будет по-честному, набело, как в жизни.

– Господи, какой же ты романтик, Фред, – вздохнул отец. – Иногда мне кажется, что это я тебя, а не ты меня на десять лет старше. Ну, раз уж ты так решительно настроен, я тебя ободрю: по-моему, ты владеешь каким-то секретом управления реальностью. Иначе я не понимаю, почему всю жизнь тебе сходят с рук все твои выкрутасы.

– Что только не болтали и до сих пор не болтают обо мне в городе, – сказал Фредерик, – и все-таки ищут знакомства, зовут в кучу комитетов и больше всего боятся, что меня переманит университет Пуатье и я уйду из лицея.

– Но все же с этой стороны ты повода для злословия, кажется, еще не давал, – возразил Максимилиан Декарт.

– Вот и пора это исправить, – фыркнул дядя. – «С этой стороны» обо мне думают черт знает что. На днях заходил Брюно, репортер из «Курье де л’Уэст», как всегда за новостями, и проболтался, что меня за глаза с некоторых пор называют Великим инквизитором комитета по городскому благоустройству. Я – Великий инквизитор! Подумать только! Значит, глядя на меня, люди видят фанатика, одержимого одной-единственной страстью, и считают, что во мне нет вообще ничего человеческого.

– Ладно, – подытожила мать, – с другими своими знакомыми разбирайся сам, а нашу семью я беру на себя. Я тоже, как Флоранс, думаю, что мальчику едва ли когда-нибудь захочется назвать меня тетей. Но я отнесусь к нему сердечно, и пусть те, кто никогда не ошибался, думают что хотят.

Сам я к этому времени был настолько очарован профессором Декартом, что, образно говоря, помог бы ему спрятать труп. Однако даже я немного испугался. Я представил, что сюда приедет этот надменный лощеный маленький лорд (в мыслях я почему-то произвел его в лорды и представлял в итонской визитке и цилиндре, хотя догадывался, что Мюрреи не принадлежат к аристократии) и увидит нашего Фредерика, небрежно одетого, рассеянного, постоянно погруженного в свои мысли. Если бы юный Мюррей впервые увидел его хотя бы в лицее, а еще лучше – во время экскурсии по городу! К сожалению (так мне казалось), в обычной жизни, когда дядя не вел уроки, не показывал городские достопримечательности парижских депутатам и толстосумам, не воевал с комитетом по городскому благоустройству и не вел заседания исторического общества, он словно бы нажимал на кнопочку, выключал всю свою харизму и «в простоте» выглядел просто карикатурным пожилым чудаком. Они даже не успеют поговорить, этот напыщенный британец сразу обольет его презрением. Я представлял, как больно будет дяде Фреду, хоть он вида не покажет, и во мне вскипала неприязнь. «Ничтожество! – спорил я с воображаемым кузеном. – Ты недостоин чистить его обувь! Каждый был бы счастлив иметь такого отца!»

Действительность оказалась совсем не похожа на то, что я себе напридумывал. Фредди Мюррей был вертлявым, щупленьким мальчиком в темно-серой куртке. Цилиндра он не носил, слова сквозь зубы не цедил и выглядел откровенно напуганным, а не надменным. У него были быстрые серые глаза и красивые темные, чуть волнистые волосы. Он стоял рядом с матерью, высокой, тонкой, очень элегантной женщиной, и беспокойно озирался по сторонам. Когда мы подошли, он вздрогнул. «Здравствуй, тезка, – подал ему руку дядя Фред. – Меня зовут Фредерик Декарт, и я рад, что ты приехал к нам в Ла-Рошель».

Двое в городе

«Я вскинул голову, – рассказывает кузен, – и увидел немолодого человека, чуть выше среднего роста, худого, немного сутулящегося, абсолютно ничем на первый взгляд не примечательного, в черном в тонкую полоску пиджаке и черных брюках, с темной косынкой на шее вместо галстука, с непокрытой головой. Он выглядел так, как будто еще полчаса назад работал у себя в саду, а потом снял фартук, отряхнул руки и пошел встречать поезд. Густые седеющие волосы трепал ветер. Лицо и руки были загорелые, и от этого он казался моложе – если бы я не знал, сколько ему лет, не дал бы намного больше пятидесяти. Левой рукой он крепко опирался на трость. Очков, как ни странно, не носил, хотя я представлял себе его в очках, – возможно, уже страдал дальнозоркостью, и на улице они были ему не нужны. Темно-серые глаза точно такого цвета, как у меня, смотрели внимательно и спокойно. На лице не видно было никаких следов волнения. Он приветливо улыбался. Рядом с ним стоял высокий, светловолосый, чуть нескладный подросток, и вот он мерил нас с мамой взглядом, далеким от дружелюбия. Я пожал им обоим руки.

– Ты устал с дороги? – продолжал на непринужденном английском человек, который был моим отцом. Я неопределенно мотнул головой. – Давай сделаем так. Сейчас мы с Мишелем – познакомься, это мой племянник – проводим вас в отель «Шаранта», а через пару часов я снова зайду, и мы поговорим так, как ты хочешь. Можем – вместе с твоей мамой. Можем – один на один.

– Одни, – быстро сказал я. – И прямо сейчас.

– Боюсь, на вокзале неудобно, – ответил он все так же спокойно, но в глазах мелькнуло что-то озорное. – Возле отеля есть тихий сквер, можем сразу туда отправиться.

– Проводи его потом в отель, хорошо? – сказала мама. – Я все равно не буду распаковывать вещи, пока он не вернется.

С вокзала мы ехали молча. Когда оказались на месте (сам отель я даже не запомнил), Мишель остался помочь маме устроиться, а я сразу завертел головой в поисках сквера. «Вон там», – сказал господин Декарт. Мы зашагали к маленькой уединенной площади, на которой было много деревьев и цветущего кустарника. Мне показалось, что под моим взглядом господин Декарт старается хромать как можно незаметнее. У меня самого дрожали колени, мне было страшно, но я понимал, что за два часа ожидания просто умру.

Всю дорогу я разжигал в себе злость, которой, если честно, почти уже не чувствовал. За эти три недели гнев у меня сменился тоскливой апатией. Но раз уж я приехал, я должен был высказать ему все! И я набросился на него, как маленькая злобная собачонка, чувствуя радостное возбуждение оттого, что нападаю на взрослого, более того – оскорбляю родного отца. Я говорил ему ужасные вещи и наслаждался безнаказанностью: ведь он не имеет надо мной родительской власти!

У него был странный взгляд – одновременно сосредоточенный и отрешенный. Слушая меня, он слышал все, что я говорил, но реагировал не на сами слова, а пытался понять их внутреннюю подоплеку и чувства, которые заставляли меня все это произносить. И поэтому мои оскорбления его совершенно не задевали. Было видно, что он не старался держать лицо, а действительно смотрел на меня как ученый на подопытного кролика. Это меня отрезвило, и я впервые почувствовал настоящее уважение к нему. Вот где была огромная разница между ним и Джорджем Мюрреем. Мой названый отец был очень умен, но ему не хватало мудрости. Меня раздражало, что он всегда так серьезно относится к моим словам, к их поверхностному смыслу, и не понимает, что это только слова. Стоило мне сказать хоть что-то, что ему не нравилось, он начинал цепляться к этим словам, а в речи у него появлялись вульгарные, визгливые интонации. Как ни удивительно, мой французский отец вел себя гораздо более «по-британски».

Он слушал меня и не защищался, давал мне выговориться. Потом сказал:

–Ты упускаешь кое-что. Я не отказался от тебя, не бросил. Я просто не знал. Твоя мама написала, что тринадцать лет назад собиралась все мне рассказать и сделала бы это, если бы господин Мюррей не предложил ей замужество. Она согласилась, и ее, твоя, моя история пошла совсем по другому пути. Надеюсь, ты не сомневаешься, что, если бы тогда я все узнал, тебя сейчас звали бы Фредерик Декарт-младший?

Я молчал – истратил свои силы на припадок ярости и чувствовал себя выдохшимся.

– Что касается отношений взрослых людей, в результате которых появляются дети, – продолжал он, – боюсь, я не готов это обсуждать, пока тебе не исполнится хотя бы шестнадцать. Если к этому времени у тебя останутся вопросы, обещаю, что отвечу на них искренне. Обо всем остальном можешь меня спрашивать, но сначала я тоже хочу кое-что узнать. Думаю, до сих пор ты не жалел о том, что ты британец, родился в Лондоне, учишься в хорошей частной школе, играешь с другими британскими мальчиками. Так? – Я кивнул. – Теперь ты знаешь, что все могло быть иначе, и ты родился бы в Париже, твоим родным языком был бы французский, ты учился бы в государственном лицее, потому что у нас во Франции государственные школы ценятся выше частных, и вряд ли умел бы хорошо играть в крикет. Тебя соблазнила бы такая судьба, если б ты мог выбирать?

Я энергично ответил: «Нет!» – и даже добавил: «Вот еще – быть французом!», хотя мысль показалась мне занятной, и я решил обдумать ее на досуге.

– В чем тогда ты меня упрекаешь? Ты узнал о моем существовании, тебе досадно, и свою вину я не отрицаю, но сейчас мы имеем то, что имеем, изменить это нельзя. Я думаю, лучше нам с тобой просто поговорить обо всем, что приходит в голову, понять, где болит, и с этим разобраться. Когда между нами не останется неясного, мы пойдем дальше по жизни разными дорогами, как шли до сих пор, – если, конечно, именно этого ты хочешь. Задавай свои вопросы. А потом я буду задавать свои.

– А вам зачем? – изумился я.

– Мне интересно, кому я умудрился дать жизнь, представь себе. Я не смогу просто так тебя забыть, если ты сейчас все разузнаешь и исчезнешь. Искать тебя и навязываться не стану, обещаю. Но мне будет грустно. Мы, ученые, не любим неразгаданных загадок.

– Никогда я вас не прощу, и завтра мы уедем домой! – вскочил я, догадываясь, что меня почти обвели вокруг пальца. – Пойдем, вы обещали маме, что доведете меня до отеля.

– Как скажешь, – улыбнулся уже полностью овладевший собой профессор Декарт.

Разумеется, мы не уехали. Рано утром мама позвонила ему в апартаменты Дюкло и сказала, что я хочу еще раз встретиться. Профессор Декарт был в этот день занят на выпускных экзаменах в лицее. Он назначил встречу в два часа дня в кондитерской, но я пришел раньше и перехватил его прямо у ворот. Старинное здание лицея Колиньи выглядело куда представительнее, чем моя собственная школа. Профессор Декарт не успел переодеться и был в красивой темно-синей форме с серебряными пуговицами и нашивками. Казалось, передо мной стоит совершенно другой человек, не тот, с которым я познакомился вчера. Ничего от сельского джентльмена, весь облик четкий, собранный, спина прямая, лицо строгое. Даже голос звучал по-другому. Я уже понял, что он не так-то прост, и не был сильно удивлен.

– Позволь, я сменю одежду, – сказал он. – Два года преподаю в лицее, и до сих пор неловко расхаживать в этом мундире по городу. Моя квартира совсем рядом. Потом мы можем прогуляться. Я покажу тебе, если хочешь, наши башни, маяк, старый порт.

– А вам не тяжело ходить? – я покосился на его ногу.

– Привык за двадцать лет. Но до порта, конечно, возьмем экипаж. Согласен?

Я был согласен. Прогулка по Ла-Рошели меня привлекала, я успел заметить, что это очень красивый город, но еще не имел возможности его хорошенько рассмотреть. Однако еще интереснее мне было увидеть жилище господина Декарта. Наверное, я воображал, что смогу тогда понять, кто же он такой – умный, спокойный, доброжелательный человек, каким показался мне, или безответственный тип, слишком легко идущий по жизни, как думал о нем мой названый отец Джордж Мюррей.

Мне пришлось разочароваться. Его небольшие комнаты выглядели аскетично и безлико. Ни картин, ни фарфора, ни памятных вещиц на каминной доске, а впрочем, камина там тоже не было. Пока он переодевался в спальне, я заглянул в кабинет – единственное сколько-нибудь просторное помещение. Большую часть его занимал огромный шкаф с каталожными ящиками, как в библиотеке, и письменный стол, где в строгом порядке лежали бумаги. У окна стоял еще один стол с пишущей машинкой. Одну из стен занимали книжные полки. Маленькая гостиная, наоборот, была совсем пустая и напоминала номер в недорогом отеле – правда, в отеле, которым правит заботливая хозяйка, а помогает ей добросовестная горничная. Окна сияли чистотой, белые занавески были безупречны. На диване, аккуратно застеленном голубым покрывалом, лежала английская книга неизвестного мне автора. Но только я собрался взглянуть на переплет, как он вышел из третьей комнаты, одетый так же, как вчера, правда, на этот раз захватил шляпу.

В тот день мы обошли всю историческую часть Ла-Рошели. Она действительно была прекрасна, и я чуть не стонал от досады, что не взял с собой этюдник – собираясь во Францию, о живописи думал в последнюю очередь. Мой отец рассказывал историю мест, мимо которых мы проходили, как заправский экскурсовод. И я восхищался стойкостью гугенотов, четырнадцать месяцев державшихся в осажденном городе, я сжимал кулаки от гнева, когда слушал о казни четырех сержантов из Ла-Рошели²⁴, я смеялся над анекдотами, связанными с производителями крепкого спиртного напитка из города Коньяк. Как истинный уроженец региона Пуату–Шаранта, мой отец гордился и этой местной достопримечательностью. Я был ему благодарен за то, что он нашел безопасные темы, которые нас объединили.

Мы пропустили обед, но тут как раз рестораны начали открываться для раннего ужина. Сначала мы зашли на телеграф. Господин Декарт предложил вернуться к маме и поужинать вместе с ней, однако я нашел какую-то отговорку, чтобы этого не делать. И потому, что при маме не смог бы говорить свободно, и потому, что мне было бы неприятно сидеть с ними вот так, втроем, как будто семьей. Тогда он просто позвонил в отель и оставил сообщение для миссис Мюррей, чтобы она не беспокоилась. А потом привел меня в ресторан на пристани, скромный на вид, но очень оживленный – сразу было видно, что там отличная кухня. Мы ели свежевыловленную жареную камбалу, по-французски «соль», с молодым картофелем и спаржей под голландским соусом. «Мы забрались далековато, – сказал господин Декарт, – я давно уже здесь не был». И по тому облегчению, которое появилось у него на лице, когда он опустился на стул и прислонил к стене свою палку, я понял, что он очень устал.

Сначала мы молча уничтожали еду, потому что безумно проголодались. Я улыбался, думая о нашей прогулке. Но потом вспомнил, о чем хотел поговорить, и у меня сразу испортилось настроение.

– Ну, выкладывай, – сказал он, испытующе глядя на меня.

– Вчера вы спросили, соблазнила бы меня другая судьба – родиться в Париже, быть французом, носить фамилию Декарт и все такое прочее. – Я набрал побольше воздуха. – Я сказал «нет», но на самом деле я так не думал, я вообще тогда ничего не думал. Ну а вечером я размышлял о ваших словах, пока не заснул, вертел их в голове так и этак и понял, что мне здесь не нравится. Ведь вы не любили мою маму. Вы не хотели на ней жениться. Она сама сказала в тот вечер, когда… ну, когда я все узнал. Если бы вам пришлось это сделать против желания, разве вы относились бы ко мне лучше, чем сейчас относится мой отец, господин Мюррей?

Он смотрел на меня очень серьезно.

– Ты рассуждаешь по-взрослому, – сказал он и кивнул – похоже, что в знак одобрения. – Знаешь, дорогой тезка, счастливых браков на свете мало. Мои родители поженились потому, что так решили их родители. Отец не любил мою мать, хотя прижил с ней четверых детей. Сначала про нас с сестрой отец, наверное, думал: «Если бы мне не пришлось жениться, если бы они не родились так некстати, я бы поступил в Парижский университет». Но потом он образумился, и дальнейшие детские годы у меня были вполне счастливыми. – Его губы чуть-чуть тронула улыбка, как будто он захотел поделиться приятным воспоминанием, но передумал. – Буду честен с тобой, Фредерик. Не знаю, какой была бы моя первая мысль. Может, подосадовал бы совсем немного. Ведь я не лукавил, когда говорил твоей маме, что не создан для семьи. Не было у меня никакой другой причины с ней расстаться. Ты же видишь, мне шестьдесят, а я до сих пор один, живу в апартаментах, с утра до вечера занят только лицеем, городскими памятниками старины да своими книжками. И главное – вполне доволен судьбой. Этот путь меня поманил еще в юности и скоро завел так далеко, что я махнул рукой, не стал искать обратную дорогу… Наверное, по меркам нормальных людей я не гожусь в отцы. С другой стороны, даже не совсем нормальные люди, к счастью, меняются. Уверен, за несколько месяцев между счастливым известием и твоим рождением я осознал бы, что стану родителем, и нашел бы в себе и радость, и гордость, и новый смысл жизни. Правда, мы не можем это проверить и убедиться, что я себя переоценил.

Последние слова он произнес с мягкой иронией, как будто говоря: «Не вздумай нас с тобой жалеть!» Я чувствовал, что мое предубеждение против него тает, но говорить мне не хотелось. Я ждал, что он еще скажет, и методично опустошал хлебницу, подбирая кусками багета голландский соус со своей тарелки. Если бы это увидела мама, она, наверное, за такие ужасные манеры лишила бы меня сладкого.

После недолгой паузы он добавил:

– Послушай, я понимаю, из-за чего еще ты злишься. Против своего желания ты теперь привязан к еще одному роду, которого совсем не знаешь и пока не хочешь знать. Ты умен и догадываешься, что Декарты, наверное, не хуже Мюрреев, но тебе-то они чужие. Я вторгся в твою жизнь и устроил подкоп под твое генеалогическое древо, а ты пытаешься защитить от меня своих славных шотландских предков и не хочешь верить, что битва проиграна. Это так? – Я впился в него взглядом и кивнул. – Нет, она не проиграна. Никто не отнимет у тебя достойного человека, который тебя воспитал и вырастил. Я не претендую на его место, Фредерик Эштон Мюррей. Мой род – твой род, тут уж ничего не попишешь. Но ты можешь примириться с моей кровью в своих венах и считать меня просто родственником. Да хоть каким-нибудь двоюродным дядей со стороны матери, если тебе угодно. Ты не потеряешь Мюрреев, зато приобретешь нас.

Вопрос, который меня действительно давно терзал, имел такое простое решение? Я по-прежнему не мог произнести ни слова.

– Вчера ты был куда красноречивее, – усмехнулся господин Декарт. – Так вот, помни, что я от тебя не отказываюсь. Захочешь когда-нибудь назвать меня отцом – буду рад. Захочешь назвать только дальним родственником – пожалуйста. Не захочешь назвать никем – твое право. В любом случае решать тебе, а я останусь твоим другом, потому что ты мне нравишься и как сын, и как человек.

– Чем это я вам нравлюсь, интересно? – ко мне внезапно вернулась вся моя недоверчивость.

– О, много чем. Твоим очаровательным британским скепсисом. Правдивостью. Вспыльчивостью. Чувствительностью. Привычкой думать. Пока не знаю, что из тебя вырастет, но в ближайшие пять лет скуки с тобой не жди.

– Мы с вами похожи, – сказал я и осекся: получалось, что я говорю о характере, хотя на самом деле имел в виду внешность. Но он понял меня.

– Да, я сразу заметил. Джордж Мюррей – святой человек, не уверен, что у меня на его месте хватило бы силы духа… Ладно, давай-ка попросим счет, и пора вернуть тебя матери…»

* * *

На следующий день профессор Декарт поручил Фредди заботам «молодежи», то есть Флоранс и меня. Погода стояла такая чудесная, что он решительно сказал: «Хватит разговоров!» – и отправил нас купаться. Мы собрались показать ему остров Рэ и, если получится, – прокатить под парусом. Лоран Клодель, приятель и будущий жених кузины Фло, был хозяином замечательной парусной лодки, крепкой, вместительной и послушной воле рулевого. Он, к счастью, оказался с утра свободен. Мы устроили кузену такую морскую прогулочку, что он не мог ее забыть до старости и вспоминал даже в тот свой приезд вместе с внуком Энди, с которого я начал рассказ. Как и положено представителю великой морской державы, Фредди сначала поглядывал на нас свысока, но скоро был вынужден признать, что ла-рошельцы – настоящие морские волки. А уж как он был потрясен, узнав, что его отец (вот уж о ком бы он никогда не подумал!) в юности тоже ходил под парусом.

Сам профессор Декарт посвятил этот день госпоже Мюррей. Вчера она была вынуждена целый день просидеть одна в отеле, и он хотел исправить свое негостеприимное поведение. Он пригласил ее на дневной концерт в городском саду, потом привел на обед в дорогой ресторан, славящийся дарами моря и белым вином из Лангедока. А потом в нашем сопровождении с пляжа вернулся мокрый и изжелта-зеленый Фредди, которого качка изрядно потрепала, но он не хотел отлеживаться в отеле, а рвался к новым приключениям. Он молниеносно переоделся в сухое и пошел с нами на улицу Монкальм – смотреть маленькую обсерваторию, которую Бертран устроил когда-то в башенке над чердаком. Профессор Декарт начал собираться на заседание исторического общества. Но госпожа Мюррей снова оставалась одна, так что он не без колебаний предложил ей пойти вместе с ним. Она – без колебаний – согласилась.

Надо ли говорить, что внезапное появление профессора Декарта под руку с очень красивой дамой произвело сенсацию, и в честь английской гостьи тему заседания поменяли с малоизвестных страниц биографии принца Конде на историю отношений Ла-Рошели с великим островным соседом. Председательствующий на том заседании господин Мелизье, учитель истории из технического лицея, экспромтом прочитал доклад, потом начались прения.

Профессор Декарт был в ударе. Он умело направлял дискуссию, не позволяя ей стать ни слишком ученой, ни бессодержательной, изящно шутил, молниеносно отбивал нелепые реплики с мест вроде: «Спросите меня об отношениях с Англией! Я знаю об этом все, у меня жена англичанка!» Марцела Мюррей на правах почетной гостьи тоже произнесла небольшую речь, в которой поблагодарила ла-рошельцев за гостеприимство и восславила «великий, общий для нас Атлантический океан, в былые времена разделявший, а теперь связывающий наши берега». В конце заседания по доброй традиции исторического общества в зал внесли бокалы и несколько бутылок вина, и все дружно выпили за «прекрасную английскую леди, сделавшую честь нашему скромному собранию». Миссис Мюррей была растрогана. Из природной честности она все порывалась признаться, что вовсе не англичанка по рождению, но в гуле голосов ее уже никто не слышал.

Поздно вечером она и профессор Декарт, оба веселые и захмелевшие, пришли за Фредди на улицу Монкальм. Он выбежал им навстречу, поцеловал мать, обернулся к отцу, неловко коснулся его рукава – и тот обнял мальчика со словами: «Ну что, мир?» – «Поживем – увидим!» – не смутился Фредди, но тоже обнял его. Так удивительно было видеть их троих в темном дверном проеме, как будто на картине в раме закопченого дерева, в золотистых, почти рембрандтовских бликах от лампы. Похоже, всем нам, включая самого профессора Декарта, пришла в голову одна и та же мысль: да так ли обязательно было ему оставаться одиноким? Разве справедливо, что когда-то он себя недооценил, не понял и в страхе перед той судьбой, которую ему обещала обычная жизнь человека его круга, перекрыл этот путь и оставил себе только холодный свет научной истины? А может быть, и теперь еще не поздно?.. Госпожа Мюррей смотрела на него такими глазами, что и мне, шестнадцатилетнему подростку, было ясно: всего один его встречный шаг, даже не шаг, а намек на взаимность, и она будет с ним, чего бы это ей ни стоило.

– Нам пора, дорогие друзья, – сказала Марцела, – благодарю вас сердечно. Завтра мы уезжаем утренним поездом.

– Мишель! – повернулся ко мне отец, и я понял. В двух кварталах от нашего дома была небольшая площадь, где торговали фуражом. Там отдыхали лошади, не выпряженные из повозок, и под навесом за столами перекидывались в карты их хозяева в ожидании седоков. Я сбегал туда и привел экипаж. Дома я увидел, что на столе уже стоит открытая бутылка шампанского, и все пьют за наших гостей и их счастливую завтрашнюю дорогу. Госпожа Мюррей должна была за этот день составить хорошенькое мнение о французах! Но она выпила, похвалила вино и с улыбкой развела руками – теперь было действительно пора.

– Ты проводишь нас, Фредерик? – спросила она.

– Нет, Марцела, прости, – его взгляд внезапно стал застывшим. – Я скажу вознице, куда ехать, он вас доставит в лучшем виде. А у меня еще кое-какие дела с Максимилианом. Завтра я приду к отелю и провожу вас до поезда.

Марцела идеально владела собой. Она расцеловалась с матерью и Флоранс, пожала руки отцу и мне, еще раз очень тепло всех поблагодарила, взяла под руку Фредди и вышла. Дядя Фред поторопился за ней. Очень скоро мы услышали звук отъезжающего экипажа, а потом послышались и его шаги. Он вошел и сразу оказался под обстрелом наших глаз, будто актер на сцене.

– Трус! – воскликнул мой отец.

Профессор Декарт посмотрел на него холодно:

– О чем это ты? Ах, да, о делах. Я хотел посмотреть смету на ремонт крыльца и внести свою долю, но вспомнил, что у меня все равно нет с собой чековой книжки. Разберемся с этим завтра. Пойдем, Фло, отвезу тебя домой. А вам всем спокойной ночи.

Всего один раз между профессором Декартом и Марцелой пробежала искра, и он дал ей погаснуть, очевидно, не желая лишних сложностей ни себе, ни ей, ни господину Мюррею. С Фредди они расстались друзьями. Он настолько поменял свой первоначальный настрой, что начал переписываться с отцом. Проведя некоторое время в Шотландии, он через месяц опять захотел приехать в Ла-Рошель, и Мюрреи теперь сопровождали его уже вдвоем. Мы немного опасались, как пройдет встреча профессора Декарта с мужем Марцелы и официальным отцом Фредди, но оба держались неплохо и вели неподражаемый светский small talk. «Никогда бы не подумал, что буду пожимать вам руку», – улыбаясь, говорил Мюррей. «Никогда бы не поверил, что буду принимать вас в своем доме», – не оставался в долгу, лучась в ответ такой же улыбкой, дядя Фред. Все обошлось благополучно. Предполагалось, что Мюрреи остановятся в Ла-Рошели всего на неделю. Однако уже через два дня госпожа Мюррей поручила Фредди заботам нашей семьи и уехала с мужем обратно в Лондон, а кузен остался до конца каникул!

Отныне Фредди стал проводить в Ла-Рошели каждое лето. Он жил на улице Монкальм, куда на это время переселялся и профессор Декарт. Господин Мюррей дал на это согласие при одном, но железном условии: никогда, ни при каких обстоятельствах профессор Декарт не должен был для встречи с сыном приезжать в Лондон. В Ла-Рошели – ради бога. В Париже – ну, так и быть. Но не в Англии и тем более не в Лондоне, где бы они рисковали на каждом шагу встретить знакомых. Марцеле требование мужа тоже показалось разумным. Дядя Фред не возражал – каникул в обществе сына ему хватало с лихвой.