– И такие, как живущие там рендриты, предсказывают будущее?
– Ну… – Валь неловко улыбнулась. – Не все. То есть…
– Ну, то есть местные жрецы ближе всех к Рендру. И к Привратнику Дола. И поэтому они предвидят по-настоящему, а не как па. Верно?
Баронесса едва сдержала смешок. Кто-то говорил ей, что Сепхинор уж слишком умён для мальчишки его лет, и она всегда была такого же мнения. Ей было с ним интереснее, чем с мужем, едва ли не с самого его рождения.
– Да, но они и сказать об этом не могут. Из Дола нет обратного пути. То есть они не имеют права передавать мирянам то, что открыл им Рендр, они как бы уже перешагнули черту. Но вообще-то, милый, у твоего отца тоже есть к этому некоторый талант. Это называется «развитая интуиция». И моя кормилица, Софи, тоже очень любила раскладывать карты, читать звёзды и линии на руках. Не помню, правда, хорошо ли ей удавалось.
– Ну, сказать «завтра у тебя что-то плохое может случиться, а равновероятно может и хорошее», я тоже могу, – усмехнулся Сепхинор. Валь покачала головой и заявила:
– Я тебя такому не учила, лорд Моррва. Надо уважать старших, а более всех – собственный род.
– Так я сам сделал выводы, – рассудил юный дворянин. – А скажи. Почему в Дол не может войти, например, войско чужеземцев, которые ничего о нём не знают?
Валь громко хмыкнула и подняла глаза к небу.
– А-а, их зажрут змеи, – догадался Сепхинор. – Там, наверное, полно змей?
– Да конечно! Там никогда не бывает снега, холмы усеяны россыпью диковинных цветов, и весь воздух поёт гимны Богу-Зверю. Чужак там подавится даже своим вдохом. И Схолий быстренько подберёт его косточки. Ты же помнишь всех богов, милый?
– Да-да. Бог-Человек Иан, Бог-Зверь Рендр, Бог-Смерть Схолий. Иан просто человек, Рендр – аспид, Схолий – козёл.
– Не козёл, а… – Валь задумалась, и Сепхинор перебил:
– Дух в чёрной сутане с головой козла.
– Да, так будет точнее.
Сепхинор почесал свой нос и сощурился от бликов солнца на воде. И мечтательно молвил:
– Посмотреть бы, как там, хоть одним глазком. Что за дивные цветы там, что за горячие ключи бьют из-под земли.
– Всегда можно посмотреть на картинах, – ответила Валь. – У нас ничем не хуже. Когда распускаются красные маки и шоколадные ромашки, растущие на склонах приморья. Или когда зацветает вереск. Когда на нашем падубе за окном высыпают красные плоды, а на городских клумбах – белые снежноцветы. Может, именно этой простоты и тихой прелести обычной природы и не хватает там, где всё наполнено яркостью чудес.
Как всегда, когда мальчик не был до конца с ней согласен, он предпочёл взять паузу и подумать об этом. А она в очередной раз восхитилась им, таким чутким и вдумчивым маленьким человеком. Иногда ей тоже приходили в голову самые странные мысли, иногда виделись дурные, жуткие сны в ночь на первое мая – ночь, когда она родилась. Родиться в Вальпургиеву ночь считалось тяжким бременем. Такая дата появления на свет навсегда накладывала отпечаток на жизнь человека, пророча ему бесчестие, грехопадение, чернокнижничество и безумие. Невзирая на благороднейшее происхождение. И должны её были назвать Генриеттой, в честь царственной родственницы, а назвали в итоге Вальпургой – в честь ужасной рендритки прошлого, что каждый год по весне выводит в леса и предгорья Змеиного Зуба всю нечисть, всех самых ядовитых змей и всех самых развратных суккубов, и устраивает с ними там пляску в свете алых, сизых и пурпурных огней. Чтобы её собственное имя всегда напоминало ей, какая судьба ей уготована, если она забудется.
И всю свою жизнь Валь упорно отдалялась как можно дальше от гнусного предназначения. Она никогда не позволяла себе ни лишнего пирожного, ни лишней праздной мысли, ни лишней минуты безделья. Труднее всего ей давалось не думать плохо о других. То и дело нет-нет да и мелькнёт что-нибудь грубое в адрес мужа, его семейства, его дружков или просто грубиянов на рынке. Но разум её никогда не переставал трудиться над собой; она взращивала в себе истинную змеиную дворянку. И даже если уже нет отца, и мать далеко, и кругом всё кажется непривычным, слишком новым, – в душе её с детства надёжно установлены постулаты праведной жизни.
Этот разговор заставил Валь припомнить, что она давно не навещала мемориал в память отца. Он тоже был обустроен на кладбище Моррва. Невзирая на рост Люпинового кладбища к юго-западу от Брендама, где принимали на захоронение всех, кладбище Моррва было предназначено только для островитян, и оттого сохранение репутации приносило как убытки, так и несомненные преимущества.
В известной мере кладбище Моррва демонстрировало равенство всех живущих пред лицом Схолия, потому что нынче скромные могилки змеиного дворянства не так уж сильно отличались от последних пристанищ островных возниц, пивоваров, рабочих, гвардейцев. И святилище Схолия, организованное под небом в глубине кладбища, было несравнимо с погребальными храмами на большой земле. Но Валь знала, что любой сородич предпочтёт это мрачное капище тененским сооружениям.
Дом Моррва ютился сбоку от прощального зала и морга при входе на кладбище, там же, где и их мастерская. День спустя своей сделки с лодками Валь впервые должна была приступить там к «настоящей» работе руками наравне с мужем и его родителями.
Она начинала свой день, как положено было змеиной леди, в пять часов утра. Полчаса на утренний туалет и ещё полчаса на утренние молитвы сменялись утренним обходом комнат и змеятника. Минут за двадцать до семи она шла будить Сепхинора, одевала его и причёсывала. И ровно в семь они дружно садились завтракать. Если бы не было Эми, Валь едва бы успевала втиснуть туда варку утренней каши; а если б даже и успевала, ей было бы жаль смотреть на то, как домочадцы пытаются со слезами на глазах прожевать её стряпню.
После этого Глен отправлялся на работу, Валь – на кухню, и ещё час она вместе с Эми занималась приготовлением еды на обед и на ужин. А потом ловила бегающего по башенному холму Сепхинора и сажала его за парту. Один день она учила его грамматике, второй – арифметике, третий – змеиным наукам о породах, ядах и музыке, четвёртый – истории, пятый – геральдике острова и этикету, шестой – литературе. А на седьмой они вместо теории занимались практикой, Валь приводила его в змеятник, и Сепхинор играл полозам уже совсем не простые мелодии на особой флейте. Они занимались до полудня, и потом Сепхинор мог ещё час бездельничать, а Валь в очередной раз должна была посетить кухню и заменить Эми, если в башне требовалось прибраться.
На обед Глен возвращался, и ещё час после него он обычно проводил в башне, в основном – болтая без умолку, реже – просто листая островные газеты. Вторая половина дня не имела чётких задач и могла быть посвящена визитам вежливости, домашнему благоустройству, послеобеденному сну или, что чаще всего, шитью. Сепхинор проводил эти часы в её компании, если не спал; он мог читать ей вслух или бубнить таблицу умножения. Валь постоянно чинила одежду своего семейства, в том числе гленовых родителей, и изредка ей удавалось начать что-то новое. Плащ для мамы, который она скроила в прошлом году, так и продолжал лежать с незавершённой вышивкой. Сохранялась призрачная надежда закончить его до её дня рождения в середине зимы, чтобы послать ей в Эдорту, но теперь…
Теперь всё послеобеденное время она была обязана посвятить работе с Моррва. Так что Сепхинор был оставлен наедине с книжкой, опечаленный разлукой, а Валь ушла в морг под руку с Гленом.
Словами не передать, с каким удовольствием семейство Моррва демонстрировало свои бессчётные умения и познания. Тут не стой, здесь угол смерти. За доски берись только в перчатках, а за черепа – только без перчаток. Саваны складывай не слева направо, а справа налево. На мертвеца смотри, а то не научишься, но не засматривайся, он же мужчина. Розмарина в раствор для обмывания клади побольше, чтобы был запах, но поменьше, чтобы не переводить. Чаю Герману принеси, но не заходи к нему, чтоб не отвлекался от резьбы.
Бегая между моргом, где орудовала леди Дала, мастерской лорда Германа и улицей, где Глен чинил скрипящий катафалк, Валь уже к шестому часу вечера почувствовала, что скоро упадёт на стол вместо покойника. Не столько потому, что работа была тяжёлой, сколько потому, что никому не могла угодить.
Кроме, разве что, Глена.
– Пошли, прогуляемся, – предложил он бодро, когда она вышла в очередной раз глотнуть воздуха. В горле скрипела мелкая пыль от опилок. А барону хоть бы что, он отдыхал пару минут уже который раз за эти полчаса. Его глубоко посаженные глаза солидарно с довольной ухмылкой тонких губ выражали удовлетворение тем, что он теперь не самый младший работник кладбища.
Прогулка – как раз то, чего Валь хотела. Она с удовольствием взяла его за локоть и положила голову ему на плечо, а он повёл её вглубь кладбища. Меж зелёных пригорков вилась подсохшая за тёплые дни дорожка. Вереск розовел, будто цветная дымка, отделяя своими зарослями разные части кладбища. В северо-восточной части, где он перемежался с рыжиной земляничного дерева, располагались самые знакомые Вальпурге места: последние пристанища родных и друзей. А сразу за ними земля шла выше и выше, вся охваченная сиреневой фатой вереска, и затем начинались скалы, за которыми следовал долгий обрыв вниз, к морю. Это кладбище и Девичья башня когда-то были северным рубежом брендамских предместий. Отсюда можно было видеть и городские стены, и засеянные поля к востоку от Летних врат. Башня перестала быть маяком, но на самом её верху до сих пор располагалась ниша для сигнального костра. А теперь разве что Глен пользовался ей, чтобы посмотреть на звёзды.
Жизнь схлынула с северной высоты над Брендамом лет тридцать назад, чтобы перебраться ближе к рыбацкому порту у посёлка Купальни и дальше, в городок Эдорта, где сейчас жила со своими родственниками леди Сепхинорис. Теперь во всей округе было по-кладбищенски тихо, зато расширяйся – не хочу, как говорится. Настоящий простор для могильного дела.
На ходу Глен сорвал веточку вереска и положил на могилу своего старшего брата Сюира. Тот умер то ли от отравления пищей, то ли от укуса неизвестной змеи. Сложнообъяснимые смерти на острове всегда объясняли укусами змей, слишком уж просто было по неосторожности стать их жертвой. Здесь также могла лежать и сестра Глена, леди Касси, но её судьба настигла её в Купальнях замужем за тамошним судовладельцем немногим после рождения ребёнка; там она и осталась.
Соседняя могилка выглядела ещё более скупо. На деревянной табличке выжженная надпись гласила «леди Мина Оллана Моррва, 1614 – 1630». Покосившись на невозмутимое лицо Глена, Валь тоже сорвала ветку вереска и воткнула её рядом с табличкой.
– Олланы всё же чаще просят похоронить себя в Эдорте, – заметила она. – Наверное, она очень любила тебя, раз хотела остаться здесь.
– Наверное, – скупо ответил Глен. Его первая жена умерла во время последней эпидемии брюшного тифа. Но в его глазах цвета старого лёна застыли не воспоминания, а просто какие-то мысли.
Валь покосилась на него, будто чувствовала, что он, невзирая на лаконичный ответ, хочет что-то сказать. И не зря – Глен поделился:
– Я женился на ней, когда мне самому было семнадцать. Вдохновился твоим отцом, который разорвал помолвку леди Сепхинорис и сражался на турнире в её честь. Эта история заводила всех мальчишек вроде меня, и мы все хотели такими быть. Но потом, когда я завоевал леди Мину, выяснилось, что я ей ничем не подхожу. Я тогда был жестковат, но и она любила со мной поругаться. Странное было время.
– Все говорят, что случай моих родителей был исключительным. Даже мама утверждала, что её научили, что любовь приходит в браке. А не до него. Сама по себе любовь без опоры клятв, обязательств и благословения семей исчезает быстро, как разлитая вода в жаркий день.
Глен тронул её плечо и улыбнулся уважительно, но как-то тоскливо.
– Мне бы не хватило выдержки прожить всю жизнь, ни разу не потеряв голову, – признался он. – Тебя-то я тоже полюбил безо всяких условностей. Всё-таки ими не заменить искренний порыв. Твои прекрасные черты, твои бумсланговые глазки, твои изогнутые брови и овальные губы… Ты само совершенство.
Валь понимающе улыбнулась в ответ, но мысленно спросила: «И мой титул, отцовская башня, приданое и имя семьи совсем никак не поспособствовали сватовству, не так ли?». Она не знала, говорят ли они об одном и том же чувстве, но, конечно, отозвалась:
– И я тебя люблю, дорогой.
«Наверное, иногда люблю. Хотя бы время от времени точно. По крайней мере, должна».
Из недавних захоронений мемориал лорду Вальтеру был единственным выточенным из камня. И то он казался сравнительно небольшим, как половик. Валь положила к нему веточку земляничного дерева и задумалась, осматриваясь.
– Я помню, что, когда мама хотела сделать для него надгробие из габбро, нам пришлось выложить кругленькую сумму в гранитной шахте далеко отсюда, где-то в Лубне, и потом ещё ждать целую вечность. Я так понимаю, большинство семей просто не имеют запала этим заниматься.
– Да, с тех пор как затопило шахту в Купальне, мы из камня ничего не делаем, – подтвердил Глен. – И это было при отце моего деда, если я не ошибаюсь.
– А у Люпинового кладбища рядом мраморная разработка…
– Она тененская. Ни один островитянин в их псарне ничего покупать не станет.
– Но как-то странно, выходит, всё кладбище становится деревянным за тем редким случаем, когда кто-то всё же будет заказывать надгробие из Лубни. И даже цветов у нас тут не растёт.
– А что ещё надо, кроме вереска?
– Хотя бы орхидеи. Я помню, они иногда цвели где-то за курятником сами по себе. Если их посадить недалеко от мастерской, можно будет предлагать их тем, кто приходит навестить могилы.
– За парочку иров, – догадался Глен. И потёр свой острый подбородок. – Да, дельная мысль.
«И бесполезная на заре осени», – подумала Валь. Больше всего её стал беспокоить вопрос гранита. Ввечеру, когда Глен сидел и поучал Сепхинора, как надо носить жабо, она отмокала в ванной комнате, в купели, и пыталась распарить гудящие мышцы. Но плотнее всего она взялась думать, можно ли деньгами, вырученными с продажи лодок, как-то вернуть камень на кладбища Моррва. Новую шахту, конечно, не откроешь, но…
Ещё несколько вечеров кряду она изучала книгу островного дворянства и искала своих знакомых среди тех, кто мог состоять в родстве с Винсами, хозяевами Лубни. И наконец отыскала: жена младшего из сыновей Хернсьюгов как раз была из Винсов.
– И ладно младший выбрал себе достойную женщину, – доверительно рассказывала ей пожилая леди Люне Финнгер Хернсьюг, – а то ведь старший захаживает к полукровке, из этих, как их… Моллинзов, которые руководят постройкой богомерзкого этого кабаре. Так захаживает, что слухи уже прожужжали все мои бедные уши, и будто бы у них там даже есть выродок; об этом я вообще думать не хочу, но разве Барнабас хоть что-нибудь толковое скажет своей бедной маме! Он только огрызается…
Сей визит вежливости Валь нанесла её семье спустя неделю после того, как навела справки. Руки её всё ещё гудели от таскания досок и работы с пилой, но она прятала их потёртость под кружевными перчатками цвета конской кости. Сепхинор возился в детской с Хельгой, дочерью младшего сына Хернсьюгов. А они с умудрённой годами леди Люне пили васильковый чай и вели степенную светскую беседу в её будуаре в брендамском особняке Хернсьюгов. Эта старушка совсем не походила на кислую леди Далу; спокойная и рассудительная, она ещё могла похвастаться длинными змеистыми косами, не седеющими, как у всех островитян, и открытостью нрава. В её компании Валь было легко и приятно.
– Хотя для всякого благородного змея сейчас непростые времена. У Винсов, хоть я и надеялась на их каменоломню, всё равно едва-едва сводятся концы с концами. Может они даже не будут устраивать большой приём на Долгую Ночь…
«Давно ли у нас праздник Долгой Ночи превышал масштаб семейного чаепития», – тоскливо подумала Валь. Здесь какая-либо ограниченность в средствах не ощущалась совершенно: тяжёлые парчовые шторы отсвечивали золотым орнаментом, как новенькие. Повсюду блестели начищенные канделябры, а зеркало высотой в человеческий рост поражало воображение. Но она не считала правильным считать чужое добро и учтиво поинтересовалась:
– Однако каменоломня в Лубне ещё работает?
– Конечно, конечно, – закивала леди Люне. – Но доходов она приносит совсем не так много, как расходов, если я, конечно, правильно поняла, что имеет в виду мой мальчик, – и она кокетливо обмахнулась веером. Будто делала вид, что к старости до сих пор ничего не понимала в мужских делах.
Валь тоже похлопала ресницами и невзначай оборонила:
– Мой муж, сэр Моррва, как раз искал гранит по сходной цене, если я правильно помню. Около дюжины плит, не меньше.
– Так это как раз то, что нужно! Чтобы рабочие не простаивали, – встрепенулась леди Люне. Но затем снова подняла глаза к потолку, будто ушла в мечты, хотя на самом деле явно уже раздумывала о том, что услышала.
Теперь главное было, чтобы всё сошлось.
На обратном пути их подвозил тот же слуга Хернсьюгов, лакей Бен, что уже помог Валь тогда, когда её нужно было подбросить из Брендама ясным вечером. Сепхинор всю дорогу сидел в экипаже вдохновлённый, но серьёзный, а потом решительно спросил:
– А когда я вырасту, я могу жениться на Хельге?
– Конечно, можешь, мой хороший. Но не спеши ей ничего обещать: когда ветер дует с моря, всё меняется, – улыбнулась ему Валь. Ей так хотелось сомкнуть веки и провалиться в сон! Однако день был ещё не закончен.
Они приехали поздно, поэтому пришлось украдкой проситься в окованную змеями сизую башенную дверь. Им открыла Эми. Ужинали они тушёным зайцем с кабачками сами по себе, без Глена. Потом Валь уложила Сепхинора под одеяло, и, закрыв за собой дверь детской, воинственно направилась в супружескую спальню, где барон нынче обитал один. Перед самым порогом Валь сделала вдох, напустила на себя благодушный вид и поскреблась.
– Это я, дорогой.
– Валь? Вы вернулись наконец? – отозвался Глен изнутри, и она заглянула к нему. Невзирая на её попытки почаще у него прибираться, в комнате всё равно чувствовался налёт холостяцкого бардака. Снятый сапог подпирал загнувшийся ковёр, а на полу прыгали вырвавшиеся на волю кормовые сверчки. Увидев их, Валь подавила очередной стон. Это Глен пытался кормить своего бушмейстера Ловчего, здоровенную гадюку толщиной с запястье леди и бойким узором из чёрных ромбов на ржавого цвета шкуре. Ловчий однажды из вежливости попробовал сверчков, и теперь барон безуспешно хотел провернуть этот трюк снова, чтобы не тратить цыплят. Полутораметровый змей висел у него на шее и плечах, терпеливо воротя нос куда-то в сторону темнеющего вечернего неба за окном. Ловчий всегда был джентльменом.
– Мы засиделись у леди Хернсьюг, – признала Валь и прошла внутрь. Затем присела на корточки и умелым движением поймала сперва одно беглое насекомое, затем – второе, и после их обоих отправила за окно. Этим она занималась едва ли не каждое утро в змеятнике на первом этаже. Поймав её укоризненный взгляд, Глен вздохнул и оставшегося сверчка тоже запустил в свободный полёт.
– Я подумал – ну, вдруг получится, – пожал он плечами и перевесил Ловчего на опору балдахина. Тот медленными кольцами принялся подниматься под потолок, на своё излюбленное лежбище.
– Ну, попытка – не пытка, но лучше делать это не в спальне, – Валь попыталась прозвучать не назидательно, а так, непритязательно. Окинув глазами вересковый холм, который отсюда было видно, как на ладони, она задержалась на огнях Брендама. До него было полчаса в седле или в экипаже, а отсюда казалось, что он буквально в двух шагах.
– А что лучше делать в спальне? – поинтересовался Глен. Шорох его босых ног приблизился, и Валь обернулась к нему. Затем положила руки ему на плечи и перешла к вороту, который принялась расстёгивать.
– Я решила, что давно не укладывала и тебя спать тоже.
– О, как это чутко с твоей стороны, – ухмыльнулся барон. Он явно не был принципиален до такой степени, чтобы отвергать нежности, и поэтому прикрыл свои латунные глаза. А Валь принялась привычно помогать ему раздеться: сняла сперва камзол, затем распахнула рубашку. И, делая вид, что не замечает его томный взор, щебетала ему о том, как прошёл её день.
– …оказывается, союз Хернсьюгов и Винсов переживает не лучшие времена, – выразительно вещала она, пока возилась с его ремнём. – Они не говорят об этом открыто, но на гранит не хватает спроса. Их младший сын, тоже твой друг, кажется, – сэр Зонен? – он хочет пристроить целую партию по оптовой цене. Я вот думаю, не поддержать ли нам Хернсьюгов, ведь с гранитом как раз можно что-то придумать?
Глен перестал ловить её взгляд и уставился прямо перед собой.
– Гранит, дай-ка подумать… Может, у них и габбро есть? Мы же могли бы заготовить из них надгробия и предложить другим семьям обновить деревянные таблички!
Валь правдоподобно округлила глаза и удивилась:
– Но Глен… ты думаешь, это сработает?
– А что бы и нет? – барон упёр руки в бока. – Сколько тебе обещали за лодки, удочки, сети и всё это барахло?
– Три сотни иров, если продать сейчас. Потом, говорят, цены могут вырасти, но… – и она внимательно посмотрела на мужа, а тот ожидаемо озвучил единственно верное решение:
– Но потом такого шанса может и не подвернуться! Вложимся сейчас, зато выиграем в перспективе, и товарищам протянем руку помощи.
Он так воодушевился этим замыслом, что, поцеловав его напоследок, Валь беспрепятственно покинула его покои. Она поднялась на второй этаж, в свою спальню.
«С семьёй может быть трудно, но нет ничего дороже неё», – учили родители.
Блаженное ослабление корсета, запах затушенных свеч. Распрямление закрученных хитрым узором локонов. Синий свет ночного неба на полу. Исступлённый шёпот молитв на сон грядущий. Шелест летучих змей и листьев падуба за окном. Одиннадцатый час на циферблате. Всё по расписанию. И пока по плану.